Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

* № 154 (рук. № 94).

Удашевъ и Анна жили въ Воздвиженскомъ, селѣ, почти городкѣ, пожалованномъ прадѣду Удашева и которое при разделѣ досталось на долю младшаго брата. Въ имѣньи былъ дворецъ (онъ такъ и назывался), фонтаны, статуи въ саду. Имѣнье это было заброшено. Но тотчасъ же по выходѣ своемъ въ отставку и отъѣздѣ съ Анной за границу Удашевъ съѣздилъ туда и послалъ туда архитектора и сдѣлалъ распоряженія для возобновления всего. Все это стоило страшныхъ денегъ, но, когда молодые вернулись изъ за границы, они нашли дворецъ почти готовымъ, и Анна была восхищена и красотой мѣста на крутомъ берегу извивающейся рѣки и великолѣпiемъ постройки и внутренняго убранства. Удашевъ во всемъ любилъ крупное и величавое и потому, разъ взявшись за устройство дома и перестройку, онъ не жалѣлъ денегъ, и, дѣйствительно, все получило хотя и новый, но величавый характеръ.

Великолѣпіе это въ первую минуту произвело на чуткую душу Анны оскорбительное впечатлѣніе, она вспомнила, съ чѣмъ обыкновенно соединяется роскошь; но скоро она сжилась съ этой обстановкой и съ свойственнымъ ей тактомъ, среди безумной роскоши, окружавшей ея, сама какъ бы умышленно держалась величайшей простоты. Она носила самые простые платья и прически. Кромѣ того, обращеніе съ ней Удашева, какъ въ первое время, въ Петербургѣ, такъ и заграницей и въ особенности здѣсь, было до такой степени почтительно (насколько оно можетъ быть между мужемъ и женою), что непріятныя мысли, вызванныя въ первую минуту этой роскошью, были забыты ею, она свыклась съ новымъ домомъ и увлеклась тѣмъ, что занимало мужа (какъ она называла Удашева) – именно конскимъ заводомъ – рысистымъ и скаковымъ – и въ особенности постройками и перестройками, убранствомъ, которые все продолжались и не только не кончались, но, казалось, разростались. Кромѣ того, у Анны были и свои личныя пристрастья – это былъ огромный акваріумъ (она сама кормила звѣрей и рыбъ, пріучала ихъ и заботилась о ихъ водѣ) и^[1630] школа дѣвочекъ, которую она^[1631] наблюдала. При дѣвочкѣ была кормилица и Англичанка няня, и Анна мало занималась дѣвочкой. Она сама не кормила ее – съ ней были связаны тяжелыя самыя воспоминанія, и кромѣ того видъ этаго ребенка напоминалъ ей мужа и Сережу, о к[оторыхъ] она умѣла забывать. Она именно умѣла забывать. Она всѣ эти^[1632] послѣдніе медовые мѣсяца какъ бы прищуриваясь глядѣла на свое прошедшее, съ тѣмъ чтобы не видать его всего до глубины, a видѣть только поверхностно. И она такъ умѣла поддѣлаться къ своей жизни, что она такъ поверхностно и видѣла прошедшее. Она, какъ въ этихъ картинкахъ, которыя сучьями деревьевъ образовываютъ фигуру, нарочно видѣла одни деревья, а не фигуры, которые они образовывали. И она была искренна, когда говорила Удашеву, что она счастлива. Послѣ всего горя мученій, раскаянія, стыда, униженія послѣдняго времени она какъ изъ подъ воды вынырнула, дыша воздухомъ, и съ наслажденіемъ дышала имъ. Обида доброму мужу, разлука съ сыномъ, мнѣнія свѣта – все это не существовало для нея, потому что она никогда не думала объ этомъ. Она была счастлива своей и его любовью, и медовый мѣсяцъ ихъ не прерывался. Но для той жизни, которую они вели, имъ необходимъ былъ свѣтъ, люди, тѣ самые, которые, они говорили себѣ, что имъ не нужно. Эти оранжереи, эти цѣльныя зеркальныя стекла въ домѣ, эти медальоны vieux saxe^[1633] вмѣсто пуговицъ на обояхъ ея кабинета, эти экипажи, лошади – все это теряло смыслъ, если никто не видѣлъ этаго. И потому они оба одинаково и въ одно время почувствовали необходимость публики. Первый человѣкъ, посѣтившій ихъ, былъ Степанъ Аркадьичъ. Оба были очень рады ему, и онъ умѣлъ такъ быть простъ и остороженъ, что ни на секунду не задѣлъ ихъ неловкаго положенія. Послѣ Степана Аркадьича черезъ Бетси они приглашали Тушкевича, который пріѣхалъ къ нимъ на все лѣто, и онъ былъ пріятенъ, потому что зналъ толкъ во всемъ и развлекъ. Кромѣ этихъ гостей, Алексѣй Кириллычъ въ деревнѣ тотчасъ же нашелъ придворныхъ, и^[1634] къ нему стали ѣздить помѣщики безъ женъ, но все таки были хорошіе люди, понимавшіе нѣкоторый толкъ. Потомъ были домочадцы – докторъ, управляющій. Дамъ никого не было. Но на дняхъ хотѣла пріѣхать либеральная Дарья Александровна. Анна Аркадьевна съ волненіемъ ждала ее, и это волненiе сообщалось и Алексѣю Кириллычу.

Дарья Александровна на четверкѣ соловопѣгихъ, какъ и распорядился Ордынцевъ, выѣхала послѣ чая и въ самый жаръ, тогда, когда мужики съ косами укладывались на отдыхъ, а ярко пестрыя бабы на сухомъ жару съ пѣснями ходили рядами, загребая валы, подъѣзжала къ Полунину. У поворота въ аллею съ старой скотопрогонной большой дороги кучеръ остановилъ запотѣвшую четверню и кликнулъ мужика изъ кучки, лежавшаго подъ оглоблями телѣги. Слѣпни облѣпили лошадей, лошади били ногами, и стало еще жарче. Вѣтерокъ, который былъ на ѣздѣ, затихъ. Одинъ старикъ отбивалъ косу; металическій звонъ отбоя равномѣрно раздавался въ тишинѣ послѣ звука колесъ. Безъ шапки, курчавый сѣдой старикъ съ темной отъ пота горбатой спиной босикомъ подошелъ къ коляскѣ, не выпуская изъ рукъ косу^[1635].

– Въ Полунино? На барскій дворъ? Прямо по пришпекту, – сказалъ онъ. – Да вамъ кого?

– Барина, голубчикъ, – сказала Дарья Александровна, – и барыню. Дома они?

– Барыню то молодую? – сказалъ мужикъ. – Дома нѣтъ, матушка, сейчасъ верхомъ проѣхали. Значитъ, разгуляться проѣхали, а то дома. А вы, видать, не бывали еще у нашего то, – сказалъ мужикъ, видимо желая поговорить.

– Нѣтъ, не была.

– Ну такъ поглядите, глазъ не отведешь. Ужъ какъ убралъ баринъ то – бѣда. Лучше царскаго дворца. Страсть.

– Вотъ какъ.

– А вы чьи будете?

– Изъ Волхова, – сказалъ кучеръ, влѣзая на козлы.

– Михаилъ Николаича, знаемъ. Баринъ хорошій. Что, работы нѣтъ ли насчетъ покосу?

Молодой здоровый, огромнаго роста парень подошелъ тоже.

– Не знаю, голубчикъ. Ну, прощай.

– Съ Богомъ, – сказалъ мужикъ.

Но только что они тронулись въ аллею, онъ закричалъ ему, махая рукой:

– Постоооой! – Кучеръ остановился. – Самъ ѣдетъ. Вонъ они втроемъ. Вишь, заваливаютъ, – говорилъ мужикъ, указывая на 3-хъ верховыхъ, скакавшихъ по дорогѣ.

Это были Удашевъ, Анна и конюхъ. Виднѣе всѣхъ была Анна въ развѣвающейся черной амазонкѣ и вишневомъ вуалѣ. Сіяющее красивое лицо ея и глаза еще издалека блестѣли. Она сидѣла, низко перевалившись на право, прекрасная, потолстѣвшая. Но тонкая талія ея не отдѣлялась отъ сѣдла на быстромъ галопѣ золотистой гнѣдой кобылы, отбивавшей темпъ галопа по сухой муравкѣ дороги. Подъ Удашевымъ была кровная темно гнѣдая лошадь. И онъ съ скрытыми усиліями держалъ ее на тугомъ трензелѣ, чтобы ровняться съ дамой. Щегольство, нарядность, чистота новизны на ихъ платьяхъ, сѣдлахъ, лошадяхъ ихъ обоихъ, мастерство ѣздить пріятно поразили Долли, но еще пріятнѣе поразило ея выраженіе на ихъ лицахъ такой большой радости при видѣ ея, какая не соотвѣтствовала событію. Они оба обрадовались, какъ обрадуются, увидавъ послѣ годовъ изгнанія земляковъ на чужой сторонѣ.^[1636] Анна, бѣлая, румяная, пополнѣвшая съ тѣхъ поръ, какъ Долли не видала, просіяла счастливой улыбкой, узнавъ Долли, взглянула на Удашева, какъ бы подтверждая ему что то радостное этимъ взглядомъ, и, не дожидаясь помощи, соскочила съ лошади и бросилась къ Долли въ коляску обнимать ее.

– Вотъ радость, Алексѣй! вотъ радость. Дайте мнѣ разцѣловать васъ. Какъ вы похудѣли, вотъ радость.

Удашевъ, снявъ сѣрую высокую шляпу, и открывъ лысину, тоже улыбался улыбкой радости, которую онъ не могъ удержать.

– Такъ поѣдемъ, вы устали и жарко.

Поцѣловавъ руку гостьи, онъ опять сѣлъ на лошадь и рысью поѣхалъ впередъ. Двѣ женщины, казалось, не могли нарадоваться на себя и дѣлали вопросы, не успѣвая отвѣчать. Долли любовалась на своего друга. Она пополнѣла и похорошела еще: несмотря на то, что въ ней не было болѣе того выраженiя вызывающаго веселья, которое она видѣла въ ней тогда: выраженье это замѣнилъ тихій^[1637] любовный свѣтъ.

– Ну, я вамъ все покажу, вотъ это нашъ паркъ начинается. Алексѣй глупости дѣлаетъ, тратится; но чтожъ дѣлать. Вѣдь это не вредно, если есть средства. Вонъ оранжереи. А вотъ сейчасъ вы увидите домъ. Это еще дѣдовскій домъ, и онъ ничего не измѣнилъ въ немъ съ наружи.

– Очень хорошъ. Прелесть.

– Отчего вы такъ похудѣли?.. Но вы счастливы? послѣ того…

– Да, сколько могу счастлива дѣтьми.^[1638] Тебя я не спрашиваю…

Анна вздохнула вмѣсто отвѣта.

– Со мной что то волшебное случилось. Знаешь, сонъ вдругъ сдѣлается страшнымъ, и проснешься, такъ и я. Но, можетъ быть, и это сонъ.

– Ну, какъ я рада, что я тебя вижу и что ты счастлива.

– Да, но ты знаешь, Миши нѣтъ со мной…

– Я знаю.

– Ему уже 7 лѣтъ. 3-го дня было его рожденье. А вотъ и домъ. Алексѣй уже пріѣхалъ давно. Вотъ ведутъ его лошадь. Какая красавица, не правда ли? Я его заставляю ѣздить, а то всѣ кавалеристы непремѣнно бросаютъ ѣзду. Да, домъ огромный. Вотъ тутъ мы тебя помѣстимъ. Ты погостишь? На долго ли? Какъ до завтрашняго утра? Да это нельзя.

– Нельзя, я такъ обѣщала, и дѣти.

– Ну, увидимъ.

Они вышли изъ коляски.^[1639] Анна провела Долли въ ея комнату. Все – паркъ съ гротами – все свѣжо, вновь отдѣлано, все выкрашено, дорожки съ краснымъ щебнемъ, бархатные газоны, старикъ въ фартукѣ, чистившій и показывавшій имъ партеры съ стеклянными глоб[усами] на стал[яхъ], два лакея въ бѣлыхъ галстукахъ, выскочившіе встрѣчать, зала съ картинами, видъ гостиной съ тяжелыми штофными портьерами, ея комнаты – все съ иголочки (видно было, что никто еще не жилъ тутъ), горничная франтиха и все, все новое, все говорило о той некрасивой новой роскоши, свойственной одинаково быстро изъ ничего разбогатѣвшимъ людямъ, откупщикамъ, жидамъ, желѣзнодор[ожникамъ] и людямъ развратнымъ, вышедшимъ изъ условій честной жизни, такъ какъ источникъ этой некрасивой роскоши одинъ: желаніе наполнить пустоту жизни, пустоту, образовавшуюся или отъ неимѣнія общественной среды или отъ потери среды бывшаго общества. Анна пошла къ себѣ переодѣваться, а Долли, оставшись одна съ франтихой, съ огромнымъ шиньономъ и миндальными ногтями горничной среди мраморныхъ умывальниковъ, сильныхъ духовъ, все новыхъ, думала именно объ этомъ и не хотѣла вѣрить тому, но невольно думала это, и нѣкоторыя движенія Анны^[1640] вспоминались ей, и она съ отвращеніемъ отгоняла эту мысль, но мысль опять приходила. Еще она не кончила одѣваться, какъ Анна пришла къ ней и съ своей сдержанной энергіей движеній докончила ея туалетъ и повела ее сначала въ дѣтскую, гдѣ была Англичанка въ букляхъ и опять таже новая роскошь. Въ дѣтской, въ этомъ дорогомъ единственномъ мірѣ Дарьи Александровны, эта роскошь еще больнѣе поразила ее. Ея дѣтская была чистая, но не элегантная, и она слишкомъ высоко цѣнила святыню дѣтской, чтобъ украшать ее. Украшенія казались ей святотатствомъ. Самъ ребенокъ, красавица дѣвочка, акуратный крѣпышъ съ черными глазами и бровями, съ ямочками, красавица, подобной которой она не видывала, въ кружевахъ и лентахъ, понравилась ей очень, но не взяла ее за сердце. Изъ дѣтской они встрѣтили Удашева утонченно учтиваго, съ которымъ посидѣли въ гостиной, прошли по дому, поиграли на биліардѣ и только передъ обѣдомъ двѣ женщины, сидя въ саду, разговорились по душѣ. Разговоръ начался о жизни въ деревнѣ. Дарья Александровна хвалила свою жизнь и говорила, что если бы мужъ былъ съ нею, она бы ничего не желала.

– Ты совсѣмъ, можетъ быть, счастлива теперь.

– Да, я и счастлива, – поспѣшно сказала Анна. – Я настолько пережила, что убѣдилась – намъ – женщинамъ отъ жизни можно имѣть только любовь. И если есть, больше ничего.^[1641]

– A дѣти!

– Другой я не скажу. Что мнѣ дѣти, и ты вѣрно всѣхъ отдашь за мужа.

– О! нѣтъ.

– Мы гадки, – вдругъ неожиданно зло сказала Анна. – Какъ мы гадки. Въ насъ вложена эта любовь къ мущинѣ; a вмѣстѣ съ тѣмъ, если женщина хороша, эта любовь противна мнѣ. Противна, противна.

«Да, но дѣти», хотѣла сказать Долли, но вспомнила, что мысль о дѣтяхъ, объ одномъ, у Анны Аркадьевны должна быть тяжела для нея, и она промолчала. Эту необходимость умалчивать о нѣкоторыхъ предметахъ она тутъ въ первый разъ почувствовала, но потомъ впродолженіи дня нѣсколько разъ замѣчала ее или, что еще хуже, замѣчала послѣ того, какъ уже сказала, что не надо было говорить.^[1642]

– Одно, что меня безпокоитъ, – продолжала Анна, – это то, что онъ не уживется. Имъ нужна какая то дѣятельность. И все вздоръ.

И опять въ ея глазахъ мелькнула мрачная тѣнь, которой она, видимо, сама боялась. Она поспѣшила заговорить о другомъ.

– Ну, что Кити? Не сердится на меня?

– Сердится? Нѣтъ, но ты знаешь, это не прощается.

– Да, но я не была виновата, и кто виноватъ, что такое виноватъ? Это была судьба. И ей лучше, говорятъ, онъ прекрасный человѣкъ.

– О, да.

Странный звукъ. Это былъ тамъ-тамъ. Они пошли обѣдать. За обѣдомъ опять были неловкiе мѣста въ разговорѣ. Долли сказала, что она пріѣдетъ другой разъ, но что не проситъ отдавать визита. На минуту замолчали, и Анна и Удашевъ переглянулись.

– Да, Москва, – сказала Анна. – Можетъ быть, мы поѣдемъ въ Петербургъ. Тогда я буду у васъ.

Вечеромъ, когда пили чай на терассѣ и Удашевъ ушелъ къ тренеру, Анна съ безпокойствомъ ждала его и, когда онъ пришелъ, поспѣшила идти спать.

На другое утро Долли хотѣла ѣхать, но не смѣла отказать просьбамъ и осталась до вечера. Удашевъ сказалъ, что проводитъ ночью. Анна сказала:

– Какъ ты?

– Да я провожу до большой дороги.

И опять неловкое молчаніе. Вечеромъ Удашевъ поѣхалъ провожать верхомъ, а Анна простилась съ Долли на крыльцѣ.

–

Ордынцевъ заговорился въ конторѣ. Ночь прелестная. Жена ждетъ, почти не видалъ. И смутная мысль: Долли пріѣдетъ, и надо видѣть, какъ она разскажетъ сестрѣ про свиданіе съ Удашевымъ. Странный ревнивый страхъ вдругъ напалъ на него. Уже темно было и свѣтло отъ мѣсяца, когда онъ вбѣжалъ на терасу. Старуха одна.

– Мама, гдѣ всѣ?

– Стива, кажется, легъ спать. А Кити развѣ не съ тобой? Я думала, что ты съ ней пошелъ?

– Куда?

– На встрѣчу Долли, она со всѣми дѣтьми. И что это ночью ѣздить. Она съ Шурочкой пошла.

Ордынцевъ стоялъ молча. И мрачная тѣнь ревности вполнѣ застлала его мысль: «она пошла отъ нетерпѣнья узнать, что онъ». Вдругъ лай собакъ, который глушилъ и экипажъ и веселые женскіе голоса. Привезли мама. Голосъ Кити. Что за глупость. Онъ встряхнулся и выбѣжалъ.

– Ахъ, а я тебя искала вездѣ.

Она взяла его за руку, пожала.

– Ну какъ не стыдно по ночамъ?

– Ничего, маменька, всѣ дѣти здоровы, да меня проводили.

– Кто?

– Алексѣй Кириллычъ до дороги.

Ордынцевъ выпустилъ руку жены, и холодъ пробѣжалъ по спинѣ. «Теперь вѣрно. Но можетъ быть, она не видала его, она не дошла до дороги».

– Какая лошадь славная у Удашева, – сказала дѣвочка.

«Кончено. Теперь все кончено». Онъ пустилъ ее руку и весело сталъ говорить съ Долли, разсказывая про охоту. Кити видѣла эту веселость и все поняла. Вечеръ длился невыносимо долго для обоихъ. Они знали, что неизбѣжно объясненіе, и желали его всей душой и боялись. Другіе видѣли, что что-то не такъ, но всѣ заняты своимъ. Наконецъ разошлись. Ордынцевъ ходилъ. «Какъ мнѣ идти къ ней, что сказать? Убить ее». А она, испуганная, раздѣвалась одна и тоже думала: «Какъ мнѣ сказать ему. Точно я виноватая, когда я не могу быть виновата». Они просидѣли порознь до свѣта. Она вышла въ кофтѣ.

– Миша, что ты?

– Ты знаешь, – мертвымъ голосомъ. – Тебѣ надо говорить.

– Да что мнѣ говорить, я не знаю.^[1643]

– То что ты ходила встрѣчать сво....

– Миша, не оскорбляй меня. Я видѣла, что ты такъ, но я не вѣрила себѣ. Если я не говорю..

– Оттого что тебѣ все равно.

– Нѣтъ, это такъ быть не можетъ.

Все тихимъ, злымъ шопотомъ.

– Я этого не могу переносить.

– Такъ, стало быть, ты думалъ. Это гадко, оскорбительно. Стало быть, я не могу быть въ Москвѣ, потому что я его встрѣчу. – И нервы ее разстроились. – Да я не могу…

– Ну говори, что и какъ было.

– Ахъ, ты [1 неразобр.]

– Виноватъ.

– Я [1 неразобр.] и не думала.

Долго шло и кончилось слезами, и любовь больше прежней. Утромъ за чаемъ веселые, добрые оба.

Послѣ того какъ Долли уѣхала, Удашевъ пришелъ къ женѣ.

– Она какая то притворная и кислая, твой другъ. И что за манера совѣтовать не отдавать визита; я самъ знаю, что дѣлать. И твой братъ почему не пріѣхалъ?^[1644]

– Нѣтъ, она не знаетъ, какъ вести себя.

– Но это глупо. Я былъ въ Москвѣ, и всѣ о тебѣ спрашивали. – Онъ помолчалъ. – А мнѣ нужно будетъ ѣхать послѣ завтра, надо привезти тренера.

– Ты лучше поѣзжай нынче, сейчасъ, и оставайся.

– Ахъ, что ты такъ раздражительна.

– Да ты самъ говоришь, что Долли глупо себя ведетъ, это не успокоиваетъ.

– Отчего же тебя огорчаетъ, что я поѣду?

– Нисколько. Это естественно. Я для тебя maitresse.^[1645] Къ ней пріѣзжаютъ, когда нужно, и опять уѣзжаютъ.

– Анна, это не хорошо. Я всю жизнь тебѣ готовъ отдать, а ты…

– Да, жизнь ты готовъ отдать и все, но не можешь дать того простого, чтобы Долли не просила не возвращать визита.

– Да это вздоръ. Я это докажу.

– Нѣтъ! не вздоръ. А у насъ остается одно – роскошь (я видѣла, какъ она смотрѣла на эту роскошь, и она, роскошь, мнѣ противна стала) и… любовь, вотъ эта любовь. И надо.

Она обняла его голову и прижала къ своей груди.

Черезъ часъ они еще разговаривали.

– Ты поѣзжай въ Москву, но, Алексѣй, если ты подумаешь, то ты увидишь, что намъ непремѣнно надо ѣхать отсюда.

– Я сдѣлаю все, что ты хочешь, – сказалъ онъ холодно.

– Да, и поѣдемъ въ Петербургъ. Я здѣсь не могу жить, пойми это.

– Что ты велишь, то мы сдѣлаемъ.

Она замолчала, а онъ тяжело вздохнулъ и сталъ готовить новый планъ жизни, но все было неясно и страшно.

* № 155 (рук. № 95).

Несмотря на увѣренія Степана Аркадьича, которому въ своей безпомощной растерянности повѣрилъ Алексѣй Александровичъ, несмотря на увѣренія о томъ, что все это очень просто, даже самъ Степанъ Аркадьичъ увидалъ, что дѣло развода не очень просто. Алексѣй Александровичъ соглашался оставить жену, т. е. отпустить ее, и не требовать развода для себя. Онъ соглашался на то, чтобы меньшой, не его ребенокъ-дѣвочка носила его имя. И онъ думалъ, что онъ сдѣлалъ все, что могъ, для того чтобы простить обиду; о томъ, чтобы послѣ его великодушія отъ него еще бы требовали какихъ нибудь жертвъ, ему и не приходило въ голову, тѣмъ болѣе что, какъ ни велико было то зло, которое ему сдѣлали эти 2 человѣка, его бывшая жена и Вронской, онъ зналъ, что они чувствуютъ зло, сдѣланное ему, мучаются совѣстью и цѣнятъ его великодушіе. Но не прошло 3-хъ мѣсяцевъ, какъ отъ него потребовали еще новыхъ жертвъ, казавшихся ему невозможными.^[1646] Явился вопросъ: какое имя будетъ носить будущій ребенокъ Анны и Вронскаго. Являлось три альтернативы: или дѣти будутъ носить незаконное имя Каренина, или онъ долженъ доказать законно преступную связь жены, или онъ долженъ былъ, принявъ на себя постыдныя улики прелюбодѣянія, допустить разводъ для себя, какъ для виновной стороны. Въ обоихъ первыхъ случаяхъ страдали бы другіе, только въ послѣднемъ случаѣ страдалъ онъ одинъ. И какъ ни ужасны были для него ложные униженія, черезъ которыя онъ долженъ былъ пройти, онъ исполнилъ то, что отъ него требовали. И Вронской и Анна женились въ томъ имѣніи, Вронского, где онъ жилъ съ Анной до этаго.

<Для Вронскаго и Анны наступило наконецъ давно желанное и дорого купленное счастіе.>

* № 156 (рук. № 97).

Было начало Іюля. Послѣ обѣда дѣти Долли съ гувернанткой и Варинькой (дѣти любили ее, казалось, больше матери и требовали, чтобы она шла съ ними) пошли за грибами. Сергей Ивановичъ, какъ и обыкновенно, сознательно и снисходительно отдыхая отъ умственныхъ и общественныхъ трудовъ, наслаждался простой, ясной деревенской жизнью. Сергѣй Ивановичъ еще за обѣдомъ сказалъ, что онъ пойдетъ съ ними за грибами.

– Я очень люблю ходить за грибами, – сказалъ онъ, оглядываясь на всѣхъ и какъ бы подчеркивая то значеніе, которое должно имѣть его – философа и общественнаго руководителя – хожденіе за грибами.

Варинька покраснѣла, услыхавъ это, и Кити переглянулась съ Долли.

Тотчасъ послѣ обѣда еще Сергѣй Ивановичъ не допилъ свою чашку кофе и еще находился въ серединѣ спора съ братомъ. Сергѣй Ивановичъ говорилъ, что сельская жизнь, въ противуположность городской, проста и ясна, и въ этомъ ея прелесть. Константинъ Левинъ говорилъ, что, напротивъ, городская ясна и проста, потому что въ городской люди живутъ въ условіяхъ, которые они сами сдѣлали, а въ сельской сталкиваешься съ необъяснимымъ.

– Ты во многомъ перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ женился, и къ лучшему, – сказалъ Сергѣй Ивановичъ улыбаясь Катѣ, которая стояла, перегнувшись назадъ, съ усталымъ выраженіемъ подлѣ мужа и, очевидно, ожидала конца спора, чтобы сказать ему что то. – Но не перемѣнился въ твоей любви защищать самыя парадоксальныя темы.

– Ты бы сѣла, мой другъ, тебѣ нехорошо стоять, – сказалъ ей мужъ, значительно глядя на нее.

Сергѣй Ивановичъ подалъ ей стулъ. Она сѣла.

– Ну какая же сложность можетъ быть въ первобытныхъ условіяхъ жизни, – продолжалъ Сергѣй Ивановичъ, – въ сравненіи съ тѣмъ экстрактомъ, такъ сказать, изъ этихъ условій, которымъ мы занимаемся, когда, напримѣръ, пишешь книги, излагаешь свои мысли о всѣхъ этихъ предметахъ.