Лев Толстой
Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

* № 143 (рук. № 92).

Следующая по порядку глава.

Съ этаго дня началась для Алексѣя Александровича новая жизнь. Графиня Лидія Ивановна исполнила свое обѣщаніе. Она действительно^[1502] взяла на себя всѣ заботы по устройству и веденію дома Алексѣя Александровича. Но она не преувеличивала, говоря, что она не сильна въ практическихъ дѣлахъ. Всѣ ея распоряженія надо было измѣнять, такъ какъ они были неудобоисполнимы, и все это измѣнялось Корнеемъ, камердинеромъ Алексѣя Александровича, который незамѣтно для всѣхъ велъ весь домъ Каренина и спокойно и осторожно во время одѣванія барина докладывалъ ему то, что было нужно. Но помощь Лидіи Ивановны всетаки была въ высшей степени дѣйствительна: она дала нравственную опору Алексѣю Александровичу въ сознаніи ея любви и уваженія къ нему и въ особенности въ томъ, что, какъ она счастлива была думать, она почти обратила его въ Христіанство, т. е. изъ равнодушно и лѣниво вѣрующаго обратила его въ горячаго и твердаго сторонника того новаго объясненія христіанскаго ученія, которое распространилось послѣднее время и сущность котораго состояла въ томъ, что такъ какъ Христосъ пострадалъ для спасенія рода человѣческаго, что вѣра въ него даетъ это спасенiе, то сущность ученія лежитъ не въ стремленіи къ подражанію Христу, ^[1503] какъ это понимали большинство русскихъ христіанъ, а въ самой вѣрѣ, въ живости вѣры. Такъ что ^[1504] спасеніе не пріобрѣтается, какъ въ обыкновенномъ и народномъ воззрѣніи на христіанство, дѣлами любви и самоотверженія, a спасеніе дается вѣрой, и изъ вѣры сами собой вытекаютъ дѣла. Алексѣй Александровичъ не разъ прежде въ различныхъ редакціяхъ слышалъ это ученіе, и оно всегда одинаково мало интересовало его, потому что оно ему было не нужно, но теперь, самъ не замѣтивъ какъ и когда, онъ вполнѣ усвоилъ себѣ его. Незамѣтно какъ и когда, онъ усвоилъ себѣ, также какъ и другіе, раздѣлявшіе это ученіе, твердую увѣренность въ томъ, что онъ обладаетъ полнѣйшей и несомненнѣйшей вѣрой въ Христа и поэтому самому находится въ счастливомъ и высокомъ состояніи спасенія. Алексѣю Александровичу легко было убѣдиться въ этомъ.

Алексѣй Александровичъ, также какъ и Лидія Ивановна и другіе люди, раздѣлявшіе ихъ воззрѣнія, былъ лишенъ совершенно глубины воображенія, душевной способности, состоящей въ томъ, что образы, вызываемые воображеніемъ, становятся такъ дѣйствительны, что съ ними уже нельзя обращаться какъ хочешь, что вызванное воображеніемъ представленіе уже не допускаетъ другихъ представленій, противурѣчащихъ или невозможныхъ при первомъ представленіи. Люди же, лишенные этой способности, могутъ представлять себѣ все что угодно и могутъ вѣрить во все то, что они себѣ представляютъ. Новые христіане, въ томъ числѣ теперь Алексѣй Александровичъ, не только не находили затрудненія въ объясненiи словъ писанія о сотвореніи Ангеловъ, о возсѣданіи Бога сына одесную отца, они любили именно указывать на то, что представленія эти не стѣсняютъ ихъ. Для^[1505] человѣка, обладающаго глубиною воображенія, представленіе Божества невозможно. Еще болѣе невозможно представленіе Божества, находящагося въ своемъ сердцѣ, и потому^[1506] таковой, вѣрующій въ Божество и Христа, имѣетъ въ жизни дѣйствительной подтвержденія своей вѣры въ дѣлахъ, основанныхъ на вѣрѣ. Люди же безъ глубины воображенія не видятъ ничего невозможнаго въ своихъ представленіяхъ и легко убѣждаются, что они обладаютъ полнѣйшей вѣрой, и представленіе, что Христосъ находится въ ихъ душѣ, для нихъ естественно и легко.

Ошибка этаго ученія, состоящаго въ томъ, что спасеніе дается вѣрой, a вѣра опредѣляется только сознаніемъ своей вѣры, въ которомъ судья самъ вѣрующій, была бы очевидна Алексѣю Александровичу, если бы онъ далъ себѣ трудъ подумать объ этомъ прежде, но тогда всѣ эти разговоры казались ему излишними, теперь же ему такъ необходимо было въ своемъ униженіи имѣть ту, хотя бы и выдуманную, высоту, съ которой бы онъ могъ презирать презирающихъ его людей, что онъ и не замѣтилъ, какъ усвоилъ себѣ это ученіе со всѣми его выводами.

Правда, что поверхностность этаго религіознаго представленія о своей вѣрѣ^[1507] смутно чувствовалась Алексѣю Александровичу,^[1508] и онъ зналъ, что когда онъ, вовсе не думая о томъ, что его прощеніе есть дѣйствіе высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, онъ испыталъ больше счастія, чѣмъ когда онъ, какъ теперь, всякую минуту думалъ, что^[1509] въ его душѣ живетъ Христосъ и что, подписывая бумаги, онъ исполнялъ Его волю; но для него было необходимо такъ думать. Безъ этаго убѣжденія онъ не могъ бы жить, а теперь онъ жилъ и имѣлъ интересы жизни.

«Соединенъ ли ты съ женой – не ищи развода, остался ли безъ жены – не ищи жены», говоритъ апостолъ Павелъ въ главѣ, которую часто перечитывалъ Алексѣй Александровичъ, теперь во всемъ руководившiйся Писаніемъ. «Таковые, т. е. женатые, будутъ имѣть скорбь по плоти, a мнѣ васъ жаль», говоритъ Апостолъ; и эта жалость, столь справедливая, такъ тронула Алексѣя Александровича, что онъ безъ волненія никогда не могъ читать этихъ словъ. «Женатый заботится о мірскомъ, какъ угодить женѣ. Не женатый заботится о Господнемъ, какъ угодить Господу». Это послѣднее особенно чувствовалъ на себѣ Алексѣй Александровичъ. Со времени разлуки своей съ женой онъ чувствовалъ, что всей душой отдавался заботѣ о Господнемъ. Господнее, о которомъ онъ могъ заботиться, была служба и воспитаніе оставшагося на его ответственности сына.

Ни то, ни другое дѣло не давало того удовлетворенія, той главной награды за трудъ, которыя имѣетъ мужикъ, выпахивающій десятину земли и въ завтракъ, присѣвъ къ сохѣ, оглядывающій треть уже черной десятины.

Этой очевидности совершеннаго труда не было у Алексѣя Александровича. Въ самое послѣднее время, вслѣдствіи ли столкновенія съ Стремовымъ за инородцевъ или несчастія съ женой, до сихъ поръ безостановочно шедшее въ гору движеніе по службѣ вдругъ остановилось. Несмотря на то, что Алекеѣй Александровичъ занималъ еще важное мѣсто и былъ членомъ многихъ комитетовъ и комиссій, онъ чувствовалъ, что взглядъ на него совершенно измѣнился. Отъ него ничего болѣе не ждали: что бы онъ ни говорилъ и ни предлагалъ, его слушали такъ, какъ будто то, что онъ предлагаетъ, давно уже извѣстно, и это самое ждали отъ него, и это самое не нужно. Онъ чувствовалъ, что движеніе его вверхъ остановилось, что онъ дошелъ до того предѣла, котораго не перейдешь, и что скоро онъ останется сенаторомъ или за штатомъ. Какъ ни тяжело это ему было, онъ продолжалъ работать, считая это своимъ долгомъ. Чувствуя себя какъ бы уже устраненнымъ отъ настоящаго участія въ правительственной дѣятельности, онъ яснѣе видѣлъ теперь всѣ ошибки и недостатки и считалъ своимъ долгомъ указывать на возможность исправленія ихъ. Вскорѣ послѣ своей разлуки съ женой онъ началъ писать первый проэктъ о исправленіи финансовъ Россіи. Проэктъ этотъ былъ первымъ изъ сотни проэктовъ и записокъ, которые суждено было написать Алексѣю Александровичу по всѣмъ отраслямъ управленія, которые никто не читалъ и которые скоро получили названіе Каренинскихъ проэктовъ.

^[1510]Другое дѣло жизни Алексѣя Александровича, воспитаніе сына, также мало радовало его и затрогивало его сердце. Это было тоже исполненіе долга, и тяжелаго и непріятнаго для Алексѣя Александровича. Онъ никогда не любилъ сына, въ особенности послѣ несчастія съ женой не могъ преодолѣть отвращенія къ нему, усиленнаго все больше и больше выражавшимся сходствомъ мальчика съ матерью. Но, разъ взявшись за дѣло, Алексѣй Александровичъ добросовѣстно исполнялъ его, насколько стараніе, образованіе и разсудокъ могли содѣйствовать этому дѣлу. Никогда не занимавшись вопросами воспитанія, Алексѣй Александровичъ посвятилъ нѣсколько мѣсяцевъ теоретическому изученію предмета.

<Алексѣй Александровичъ былъ высокообразованный чиновникъ, и потому онъ и на минуту не сомнѣвался въ плодотворности нетолько своей служебной дѣятельности, но и вновь предпринятой имъ воспитательной. Какъ въ службѣ опорой въ томъ, что онъ дѣлаетъ важное и плодотворное дѣло, служило ему то, что онъ дѣлаетъ дѣло вмѣстѣ съ самыми важными въ мірѣ людьми, считаемыми общественнымъ мнѣніемъ высшими, такъ и въ воспитаніи сына онъ былъ увѣренъ, что дѣлаетъ дѣло, потому что поставилъ себя въ сообщество со всѣми самыми важными лицами, занимавшимися и занимающимися воспитаніемъ.>

* № 144 (кор. № 117).

<Такими постыдными воспоминаніями, которыя, не заключая въ себѣ ничего дурного, мучаютъ болѣе, чѣмъ воспоминанія преступлений, было для Алексѣя Александровича воспоминаніе о томъ времени, когда Анна открыла ему все и онъ колебался о томъ, вызвать или не вызвать на дуэль Вронскаго. Теперь ему казалось, противно всѣмъ его убѣжденіямъ, что надо было вызвать, и другое то – когда Бетси и Степанъ Аркадьевичъ завертѣли его и уговорили отпустить жену. Ему казалось теперь, что этаго не надо было дѣлать. Но онъ отгонялъ отъ себя эти воспоминанія и тѣ поправки прошедшему, которыя онъ дѣлалъ. Все это было сдѣлано, и кончено и непоправимо. И потому онъ убѣждалъ себя, что это было хорошо. Онъ поступилъ руководясь вѣчными законами любви и прощенія обидъ, и потому это не могло быть дурно. То мучительное чувство стыда, которое томило его, онъ считалъ остаткомъ слабости, respect humain, и боролся съ нимъ. Чтобы не мучиться своимъ настоящимъ положеніемъ, онъ говорилъ себѣ, что интересы его не въ этой жизни, а въ будущей, что поступокъ, если и мучаетъ его въ этой жизни, то долженъ радовать его по отношенію къ будущей жизни. И онъ вѣрилъ въ это всей душой. Вѣрилъ и въ то, что у него нѣтъ интересовъ въ этой жизни, что онъ скоро умретъ, и тогда всѣ эти воспоминанія будутъ имѣть для него совсѣмъ другое значеніе. Но сколько онъ не старался увѣрить себя въ этомъ, пока онъ живъ, вѣрное чувство жизни показывало ему, что онъ дурно устроилъ свою жизнь, что онъ виноватъ въ этомъ и не будетъ имѣть ни минуты покоя. То, что это зачтется ему тамъ, ни на одинъ волосъ не облегчало его положенія, какъ будто связи между той и этой жизнью не могло быть и эта жизнь въ себѣ носила свои награды и наказанія.>^[1511]

* № 145 (рук. № 88).

Анна и Вронскій ужъ вторую недѣлю жили въ Петербургѣ, гдѣ ихъ задержалъ раздѣлъ Вронскаго съ братомъ, для котораго все было приготовлено, но при которомъ явились неожиданныя затрудненія. Дѣло раздѣла не задержало бы ихъ въ Петербургѣ, если бы при этомъ у обоихъ не было личнаго задушевнаго желанія быть въ Петербургѣ. Кромѣ того сильнаго и все болѣе и болѣе усиливающегося желанія Анны увидѣть сына, у нихъ было общее обоимъ странное невысказываемое желаніе: испытать общество своихъ прежнихъ знакомыхъ, какъ они будутъ относиться къ ихъ новому положенію. Испытывать, казалось, нечего было; имъ, опытнымъ свѣтскимъ людямъ, должно было знать впередъ, какъ будетъ смотрѣть на нихъ общество; но они, не говоря другъ другу объ этомъ, теперь оба испытывали общество, не перемѣнилось ли оно. И оба одинаково больше интересовались общественнымъ прогрессомъ, смутно предполагая, что ихъ положеніе при прогрессѣ общества можетъ представляться инымъ, чѣмъ оно представлялось прежде. Не признаваясь въ этомъ другъ другу, они оба находились въ тяжеломъ положеніи.

Можно просидѣть нѣсколько часовъ сряду, поджавши ноги, въ одномъ и томъ же положеніи, если знаешь, что ничто не помѣшаетъ перемѣнить положеніе и вытянуть ноги; но если человѣкъ знаетъ, что онъ долженъ сидѣть такъ съ поджатыми ногами и не можетъ ихъ вытянуть, то то самое положеніе, которое въ первомъ случаѣ было даже пріятнымъ, становится мучительнымъ, вызывая настоящія судороги въ ногахъ.

Можно жить спокойно безъ свѣта, безъ знакомыхъ, если знать, что нѣтъ никакихъ препятствій для веденія свѣтской жизни; но знать, что свѣтъ закрытъ, то это лишеніе покажется страданіемъ.

То, что испытывали Вронской и Анна, было хуже этаго: они испытывали сомнѣніе въ томъ, закрытъ или не закрытъ для нихъ свѣтъ, и если закрытъ, то насколько. Для обоихъ ихъ, находившихся всегда въ томъ положеніи, что и въ голову имъ никогда не приходилъ вопросъ о томъ, хочетъ или не хочетъ тотъ или другой быть знакомымъ, это положеніе сомнѣнія было мучительно и унизительно.

* № 146 (рук. № 90).

Пріѣхавъ въ Петербургъ,^[1512] Вронскій съ Анной остановились въ одной изъ лучшихъ гостинницъ, Вронскій отдѣльно въ нижнемъ этажѣ, Анна наверху въ большомъ отдѣленіи. Первый визитъ Вронскаго былъ къ брату. Тамъ онъ засталъ пріѣхавшую изъ Москвы мать. Мать и невѣстка были сдержаны относительно его и ни словомъ не упомянули о его связи съ Анною. Братъ же, на другой день пріѣхавъ утромъ къ Вронскому, самъ спросилъ его о Аннѣ. Вронскій прямо сказалъ ему, что онъ смотритъ на свою связь съ Анной какъ на бракъ, что онъ надѣется уговорить ее принять разводъ, предлагаемый ее мужемъ, и тогда женится на ней, а до тѣхъ поръ считаетъ ее такою же своей женой, какъ и всякую жену, и проситъ его такъ передать матери и своей женѣ.

– Если свѣтъ не одобряетъ этаго, то мнѣ совершенно все равно, – сказалъ Вронскій.^[1513]

Старшій^[1514] понялъ, что оговаривать уже нельзя, и вмѣстѣ съ Алексѣемъ пошелъ къ Аннѣ.

Вронскій при братѣ говорилъ, какъ и при всѣхъ, Аннѣ вы и обращался съ нею какъ съ^[1515] близко знакомою, но было подразумѣваемо, что братъ знаетъ ихъ отношенія, и говорилось о томъ, что Анна ѣдетъ въ имѣніе Вронскаго.

Изъ другихъ знакомыхъ Вронскаго бывшій товарищъ его Вреде былъ^[1516] также наверху у Анны и былъ въ тѣхъ же отношеніяхъ. Остальные мущины встрѣчались съ Вронскимъ, бывали у него, но ни словомъ не упоминали о его отношеніяхъ къ Аннѣ.^[1517]

Несмотря на всю свою свѣтскую опытность, Вронскій вслѣдствіи фальшиваго положенія, въ которомъ онъ находился, былъ въ странномъ заблужденіи. Казалось, ему надо бы понимать, что свѣтъ закрытъ для него съ Анной, но теперь въ головѣ его бродили какія то неясныя соображенія о томъ, что такъ было только встарину, но что теперь, при быстромъ прогрессѣ (онъ незамѣтно для себя теперь былъ сторонникомъ всякаго прогресса), что теперь взглядъ общества на вопросъ, о томъ, будутъ ли они приняты въ обществѣ, еще не рѣшенъ. «Разумѣется, – думалъ онъ, – свѣтъ придворный и т. п. не приметъ ее, но порядочные люди, близкіе, могутъ понять это какъ слѣдуетъ». И онъ испытывалъ свѣтъ и его отношеніе къ себѣ и къ Аннѣ. Но очень скоро онъ замѣтилъ, что свѣтъ былъ болѣе даже чѣмъ когда нибудь открытъ для него лично, но что въ игрѣ въ кошку-мышку руки, поднятыя для него, тотчасъ же опускались передъ Анной,^[1518] и потому онъ одинъ никуда не ѣздилъ, а если ѣздилъ, то только для того, чтобы узнать, пропустятъ ли ее за нимъ.

Первую попытку онъ сдѣлалъ съ женою брата. Матери, начавшей усовѣщевать его, онъ отвѣтилъ, что его рѣшеніе неизмѣнно, а что если она хочетъ оставаться съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ, то онъ проситъ ее никогда не отзываться презрительно о женщинѣ, которую онъ любитъ и уважаетъ. Онъ возлагалъ большія надежды на Лизу; ему казалось, что^[1519] она не броситъ камня и съ своимъ золотымъ сердцемъ, простотой и рѣшительностью поѣдетъ къ Аннѣ и приметъ ее.

Но Лиза упорно молчала и избѣгала всего, касавшагося Карениной, краснѣла, когда разговоръ^[1520] угрожалъ склониться къ новому положенію Алексѣя.

На другой день своего пріѣзда Вронскій^[1521] прямо высказалъ ей свое желаніе. Она^[1522] выслушала его и отвѣчала:

– Ты знаешь, Алексѣй, какъ я люблю тебя, и готова все для тебя сдѣлать, но я молчала потому, что знала, что не могу тебѣ и Аннѣ Аркадьевнѣ помочь, – сказала она, особенно старательно выговоривъ «Анна Аркадьевна». – Не думай, пожалуйста, чтобы я осуждала: никогда; можетъ быть я на ея мѣстѣ и хуже бы была, но ты пойми, что я не могу этаго сдѣлать. У меня дочери растутъ, и я должна жить въ свѣтѣ для мужа. Ну, я пріѣду къ Аннѣ Аркадьевнѣ. Она пойметъ, что я не могу ее звать къ себѣ или должна это дѣлать тайно. Это ее же оскорбитъ. Я не могу, Алексѣй, пожалуйста, не проси меня и пойми.

И Вронскій понялъ.^[1523] Онъ особенно понялъ это послѣ того, какъ Бетси, одна изъ прежнихъ знакомыхъ, пріѣхала къ Аннѣ. Она, очевидно, считала свой пріѣздъ къ ней геройскимъ поступкомъ и наивно высказала это. Она пробыла не болѣе десяти минутъ, разговаривая о свѣтскихъ новостяхъ, и, уѣзжая, сказала:

– Вы не сказали однако, когда разводъ, потому что вы не можете же оставаться въ этомъ положеніи. Положимъ, я забросила свой колпакъ черезъ мельницы, но другіе поднятые воротники васъ будутъ бить холодомъ, пока вы не женитесь. И это такъ просто теперь, ça se fait.^[1524] Такъ вы въ пятницу ѣдете? Надѣюсь, увидимся, до свиданья.^[1525]

Вронскій понялъ, что дальнѣйшія попытки тщетны и что надо пробыть въ Петербургѣ эти нѣсколько дней, какъ въ чужомъ городѣ, избѣгая всякихъ сношеній съ прежнимъ свѣтомъ и не подвергаясь непріятностямъ и оскорбленіямъ этаго положенія. Одна изъ главныхъ непріятностей положенія въ Петербургѣ было то, что Алексѣй Александровичъ и его имя, казалось, были вездѣ. Нельзя было ни о чемъ начать говорить, чтобы разговоръ не свертывалъ къ Алексѣю Александровичу. Никуда нельзя было поѣхать,^[1526] чтобы не встрѣтить его. Такъ, по крайней мѣрѣ, казалось Вронскому, какъ кажется человѣку съ больнымъ пальцемъ, что онъ какъ нарочно обо все задѣваетъ этимъ самымъ больнымъ пальцемъ. Но Анна какъ будто не понимала^[1527] неловкости своего положенія. Она, казалось Вронскому, не замѣчала тѣхъ безчисленныхъ мелочей, которыя должны были оскорблять ее. Она не замѣчала, что^[1528] Варвара Павловна Шервудъ, единственная изъ прежнихъ знакомыхъ, которая ѣздила къ Аннѣ, была единственная и что положеніе Варвары Павловны Шервудъ въ свѣтѣ, жившей врозь съ своимъ мужемъ,^[1529] было очень сомнительное, что женатые мущины старательно избѣгали упоминать о своихъ женахъ, что разговоръ никогда не бывалъ свободенъ, что всѣ говорили въ ея присутствіи всегда какъ будто боясь оступиться и сказать неловкость.^[1530]

– Мнѣ очень хорошо здѣсь, пожалуйста, не безпокойся обо мнѣ, говорила она Вронскому,^[1531] предлагавшему ей уѣхать не дожидаясь раздѣла. Но въ первый разъ Вронскій слышалъ въ отношеніи къ себѣ раздражительный тонъ.^[1532] Во все это время ихъ пребыванія въ Петербургѣ Вронскій видѣлъ, что въ Аннѣ происходитъ что то особенное. Онъ не зналъ ее еще такою. То она была не нѣжна, какъ прежде, къ нему, но какъ будто влюблена въ него, то она становилась холодна, раздражительна и непроницаема. Вронской не понималъ, что Анна страдала въ Петербургѣ почти тѣмъ же, чѣмъ и онъ, но страданія ея были въ столько разъ сильнѣе, въ столько разъ унизительнѣе для нея, что она не могла рѣшиться высказать ихъ, особенно ему, который былъ причиною этаго. Точно такъ же какъ и онъ, она еще болѣе, чѣмъ онъ, опытная и свѣтская женщина, надѣялась на какое то измѣненіе вслѣдствіи прогресса взгляда общества на ея положеніе. Она, точно такъ же какъ и онъ, съ болѣзненно напряженнымъ вниманіемъ слѣдила за всѣми признаками отверженія ея отъ свѣта, которое было ей особенно тяжело, такъ какъ она всегда была въ такомъ положеніи, что никогда для нея не могло быть вопроса о томъ, хочетъ или не хочетъ быть съ ней знакомымъ. Всѣ всегда за честь считали знакомство съ нею. Теперь она дорожила знакомствомъ Варвары Павловны, которая ей была необходима только хоть для того, чтобы въ своемъ элегантномъ костюмѣ одной не быть похожей, она знала, на кого. Но кромѣ этихъ страданій у ней были еще другіе, состоящіе въ томъ, что теперь въ Петербургѣ она мучительно чувствовала, [что] нужно было жить, т. е. быть занятой. A занятій не было,^[1533] въ особенности потому, что не было ни заграницей, ни здѣсь, не было женщинъ подругъ съ одинаковыми интересами. Все это мужское общество и умно и интересно, но она испытывала лишеніе того женскаго общенія, надъ которымъ такъ смѣются мущины, лишеніе тѣхъ разговоровъ о нарядахъ, о нездоровьяхъ женскихъ, того женскаго сужденія о мущинахъ, того совершенного отдыха отъ того мундира, который, какъ при начальствѣ, носятъ женщины передъ мущинами. Въ Петербургѣ этаго ужъ совсѣмъ не было. Даже кормилица – и та была итальянка, съ которой нельзя было поговорить по душѣ. И, не сознаваясь въ этомъ, Анна мучительно страдала и становилась все болѣе и болѣе раздражительна.

Одна изъ цѣлей ея поѣздки въ Петербургъ и пребыванія въ немъ состояла въ томъ, чтобы увидать сына. Но это свиданье, которое казалось ей столь легкимъ и естественнымъ, теперь, послѣ всѣхъ тѣхъ оскорбленій, никому, кромѣ ей, не замѣтныхъ, которыя она испытала въ Петербургѣ, ей казалось очень труднымъ, почти невозможнымъ достигнуть этаго свиданія.

Видѣться и имѣть сношенія съ Алексѣемъ Александровичемъ она не хотѣла^[1534] потому, что,^[1535] несмотря на сознаніе ею правоты и великодушія, она имѣла къ мужу такое же, если еще не большее, чѣмъ прежде, отвращеніе. Надѣялась она видѣть сына черезъ старую преданную ей няню, но она узнала, что няня уже не находилась при сынѣ.^[1536]

Когда былъ уже рѣшенъ день отъѣзда, Анна, узнавъ отъ Вронскаго, передавшаго ей городскіе слухи, о новыхъ отношеніяхъ Алексѣя Александровича къ Графинѣ Лидіи Ивановнѣ, рѣшилась написать ей письмо.

Сочиненіе этаго неискренняго и хитраго письма стоило Аннѣ большого труда, и ей было стыдно перечесть его, когда она его написала.

Неискренно въ письмѣ было упоминаніе о томъ, что не хочетъ огорчать этаго великодушнаго человѣка. Она нетолько не считала его великодушнымъ, но считала его жестокимъ за то, что онъ, не любя сына, держалъ его при себѣ, отравляя этимъ ея жизнь. Неискренно было тоже упоминаніе о христіанскихъ чувствахъ Лидіи Ивановны. Она не вѣрила въ нихъ. Она считала Лидію Ивановну притворщицей, хотя и не такой притворщицей, которая притворялась бы для того, чтобы обманывать другихъ, но притворщицей, обманывавшей первую себя и никогда не могущую быть естественной. Хитрость же письма состояла въ томъ, что она женскимъ чутьемъ, по разсказамъ, угадала чувство Лидіи Ивановны къ Алексѣю Александровичу, поняла впередъ, что Лидія Ивановна будетъ ревновать къ ней и стараться отказать ей, и потому она вставила фразу о томъ, что допустить или не допустить свиданіе должно зависѣть не отъ Лидіи Ивановны, а отъ Алексѣя Александровича.

Въ тотъ день, какъ она послала записку графинѣ Лидіи Ивановнѣ, Анна была^[1537] въ одномъ изъ своихъ хорошихъ дней. Она чувствовала себя^[1538] сильной, веселой, оживленной не вслѣдствіи того, чтобы что нибудь новое, веселое случилось, но вслѣдствіи того, что все непріятное, тяжелое не обращало вниманія, а все то, что ни думалось, все представлялось легко и весело.

«Ну и Богъ съ ними, – думала она. – Я сдѣлала свою постель и буду на ней спать, и я довольна ею. Всегда во всякой жизни бываютъ тяжелые періоды, какъ путешествія и т. п. Такой былъ нашъ періодъ жизни здѣсь, и въ особенности потому, что мы не такъ смотрѣли. Послѣ завтра мы уѣдемъ въ деревню. Алексѣй любитъ меня больше чѣмъ когда нибудь. Я видѣла, какъ онъ страдалъ за меня. А я люблю ли его? Никогда не думала, что можно такъ любить человѣка».

И тайны ихъ интимной жизни вспомнились ей, и страстная улыбка освѣтила ея лицо. «Ну, да не въ томъ дѣло. Во всякомъ положеніи можно быть счастливой». Она пошла къ кормилицѣ. Дѣвочка, увидавъ ее, открыла беззубый ротикъ и, подвернувъ рученки, стала загребать ими, какъ рыба поплавками, и Анна и кормилица просіяли улыбками. Разспросивъ кормилицу о томъ, какъ ей нравится Петербургъ, и утѣшивъ ее, что въ деревнѣ будетъ лучше, Анна^[1539] достала записную книжку и серебрянымъ карандашикомъ записала нужныя покупки. Всѣ были не нужны, но все было весело покупать.

– О, да мы нынче въ хорошемъ духѣ, – сказалъ Вронской, входя и встрѣтившись съ ея взглядомъ.

– Въ томъ, въ какомъ надо быть, особенно теперь, какъ мы ѣдемъ. Все это наше пребываніе здѣсь – какъ сонъ, – неправда ли? – И она взяла его руку съ короткими пальцами и прижала ее къ своей шеѣ. – Я написала Графинѣ Лидіи Ивановнѣ. Пожалуйста, не бойся. Вопервыхъ, она непремѣнно отвѣтитъ мнѣ. А не отвѣтитъ, мнѣ все равно. Мнѣ нужно видѣть Сережу только. Въ этомъ дѣло. И если она откажетъ, то я узнала, что няня живетъ у нихъ въ домѣ, но не при Сережѣ. Я пошлю за ней и черезъ нее устрою.

– Черезъ кого ты узнала?

– Моя швея, но не въ томъ дѣло. Я иду или ѣду покупать. Вотъ. А ты?

– Ты меня не возьмешь съ собой? – сказалъ онъ.

Она взглянула на него и опустила глаза. Надо было избѣгать показываться вмѣстѣ.

– Да мнѣ опять нужно въ судъ. Нынче послѣдній разъ. Да вотъ деньги, если нужны. Я взялъ въ банкѣ. – И онъ положилъ бумажникъ на столъ. – Такъ до свиданья, до обѣда, – сказалъ онъ покраснѣвъ.

Анна вернулась только къ обѣду все въ такомъ же веселомъ состояніи, въ какомъ она была съ утра. Она даже забыла про письмо къ Графинѣ Лидіи Ивановнѣ и вспомнила о немъ только тогда, когда, пересчитавъ всѣ вынесенные изъ кареты покупки, вышла къ обѣду. Обѣдъ былъ накрытъ на 3-хъ. Греве, встрѣтившійся съ Вронскимъ, былъ оставленъ къ обѣду. Греве былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые не оскорбляли Вронскаго и Анну знаніемъ ихъ отношеній. Были люди свѣтскіе, которые прямо умышленно оскорбляли, стараясь выставить неприличность ихъ отношеній, были люди, какъ ихъ заграничный пріятель, своимъ обращеніемъ показывающій, что онъ считаетъ ихъ отношенія натуральными. Это оскорбляло ихъ потому, что они сами знали, что это неправда. Были люди, которые какъ будто не думали объ ихъ отношеніяхъ, и такимъ былъ Греве. Онъ просто чувствовалъ къ Вронскому дружбу, которая ему самому казалась сначала товарищескою дружбою, но которая оказалась сильнѣе, и такую же дружбу чувствовалъ къ Аннѣ, и они оба испытывали особенно пріятное чувство при Греве.

Передъ самымъ обѣдомъ пріѣхалъ еще Тушкевичъ съ порученіемъ къ Аннѣ отъ княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не пріѣхала проститься, она была нездорова, но просила Анну пріѣхать къ ней между половиной 7 и 9. Анна и Вронскій переглянулись при этомъ опредѣленіи времени, показывавшемъ, что были приняты мѣры, чтобы она никого не встрѣтила, но это не оскорбило Анну. Она была въ хорошемъ духѣ.

– Очень жалко, что я именно не могу между ¹/₂ 7 и 9, – сказала она, чуть улыбаясь.

– Княгиня очень будетъ жалѣть.

– И я тоже.

– Вы, вѣрно, ѣдете слушать Пати, – сказалъ Тушкевичъ.

– Да,^[1540] я такъ давно не слыхала Пати.

– У васъ есть ложа?

– Нѣтъ, но я думаю, что кто нибудь изъ васъ достанетъ.

– Позвольте мнѣ, – вызвался Тушкевичъ.

– Не хотите ли остаться обѣдать? – сказала Анна. – Кажется, я опоздала.

И опять она переглянулась съ Вронскимъ. Онъ понялъ, что она оставила обѣдать Тушкевича для того, чтобы не показать ему, что она можетъ быть оскорблена. Но всетаки Вронской пожалѣлъ, что она пригласила этаго пустого, какъ онъ считалъ, и ничтожнаго человѣка.

Тушкевичъ однако, какъ человѣкъ ловкій, попалъ въ тонъ, который давалъ Греве, и былъ не непріятнымъ собесѣдникомъ.

Сѣвши за супъ только, Анна вспомнила о письмѣ къ Лидіи Ивановнѣ.

– Какой отвѣтъ принесъ комисіонеръ? – сказала она.

– Отвѣта нѣтъ, – отвѣчалъ лакей.

И это не разстроило веселаго расположенія духа Анны. Оно даже усилило его. Настроеніе ея духа стало веселое, наступательное. Въ душѣ ея проснулся дьяволъ, присутствіе котораго она любила въ себѣ и котораго боялся въ ней Вронской, но который всегда восхищалъ его. Онъ видѣлъ, какъ зажглись ея глаза, какъ каждое движеніе ея стало быстрѣе и вмѣстѣ граціознѣе, каждое слово ея^[1541] имѣло какое то затаенное значеніе.

Когда встали отъ обѣда и Тушкевичъ уѣхалъ за ложей, а Греве пошелъ курить, Вронской вышелъ съ нимъ вмѣстѣ къ себѣ. Посидѣвъ нѣсколько времени, они вбѣжали наверхъ. Анна уже была одѣта въ черное бархатное платье и темнокрасную прическу. Она вышла къ нимъ, очевидно довольная собой.

– Ты точно поѣдешь въ театръ? – сказалъ онъ, не любуясь ею.

– Отчего же ты такъ испуганъ? – смѣясь глазами, сказала она. – Отчего же мнѣ не поѣхать?

Она какъ будто не понимала всего того, что означали его слова и что она понимала очень хорошо только вчера еще.

– Ты знаешь, что я все бы отдалъ, чтобы избавить тебя отъ…

– Не отъ чего избавлять. Отчего Анна Аркадьевна Каренина не можетъ взять ложу въ театрѣ и отчего графъ Вронской, Вреде, Тушкевичъ не могутъ войти къ ней въ ложу?

– Ахъ, ты знаешь, Анна, – говорилъ онъ ей, будя ее, точно также, какъ говорилъ ей когда то ея мужъ.

– Да я не хочу обо всемъ этомъ думать, – сказала она улыбаясь. – Стыжусь я того, что я сдѣлала? Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, и если бы опять тоже, то было бы опять тоже. Я тебя люблю и счастлива; иди, иди.

Она пожала его руку.

– Вотъ я никогда не видалъ тебя въ такомъ духѣ.

– Я въ томъ духѣ, въ которомъ Кесарь сказалъ, что лодочка его не потонетъ, потому что онъ Кесарь, потому что онъ счастливъ. И я тоже. Прощай. Пришли мнѣ свой бинокль.

– А что отвѣтила Лидія Ивановна?

– Ничего, я послала къ нянѣ. Тушкевичъ a été trés gentil,^[1542] я не понимаю Бетси, но какъ знакомый....

– Такъ ты рѣшительно ѣдешь?

– Рѣшительно ѣду, – сказала она съ особеннымъ, непонятнымъ ему блескомъ блестя глазами, – и не сердись на меня. Отчего ты не смотришь на меня?

Онъ смотрѣлъ на нее. Онъ видѣлъ всю красоту ея лица, обнаженной шеи и рукъ. Но эта красота ея пугала его за нее.

– Я смотрю и вижу, – сказалъ онъ улыбаясь, – но не понимаю. – А впрочемъ, – вдругъ сказалъ онъ, подходя къ ней, – поѣдемъ. – И онъ поцѣловалъ ея руку.

«It was a failure,^[1543] – говорила себѣ Анна, возвращаясь изъ театра, гдѣ она не досидѣла 2-хъ актовъ. – It was a failure», почему то повторяла она себѣ.

Ничего не случилось. Но всѣ одинаково какъ будто не видали ее. Мущины же, которые подходили къ ней, что то пытались показать тѣмъ, что они подходятъ къ ней. Вронской подошелъ къ ней, но только тогда, когда она говорила съ Тушкевичемъ, остановивщись у рампы.

Свѣтъ теперь совершенно потухъ въ ея глазахъ, когда она снимала тяжелое платье.

Дома она нашла письмо Графини Лидіи Ивановны.

«Бездушная, фальшивая притворщица, – сказала она, разорвавъ ея письмо. – Завтра я поѣду къ нему, и мнѣ все равно, увижу ли я или не увижу Алексѣя Александровича», сказала она себѣ.

<Этотъ вечеръ Вронской долженъ былъ провести у брата, и она мучительно, страстно ждала его. Одно, что ей оставалось, – это была его любовь. И онъ не дорожилъ каждой минутой этой любви. Она ждала его, а онъ сидѣлъ теперь съ этой Лизой, которую онъ такъ высоко ставитъ. Она, вѣрно, влюблена въ него и заманиваетъ его.>