Коллектив авторов
Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Наливкин-социалист беспощадно критикует имперскую практику и расхожие «знания» о туземцах. Русские, по его мнению, не хотели ничего знать о жизни местного населения, не изучали их языки, «пытались в своих канцеляриях решить административное уравнение с тысячью неизвестных»^[124], довольствуясь «противоречивыми восклицаниями» «самозваных знатоков»^[125]; «…мы постепенно привыкли к нему, привыкли думать, что все-таки кое-что знаем и смыслим… и чем дальше, тем все больше и больше запутывались в хаосе, возникшем на почве наших собственных – невежества, малой культурности и самомнения…»^[126]. Наливкин-социалист видит и «другую сторону». Он пытается анализировать, какие представления о русских были у туземцев, как туземцы изучали русских. Наливкин вновь, как и в записке 1899 г. (повторяя ее отдельными кусками), говорит о «пробуждении» панисламизма, который, «протирая глаза после многовековой спячки», собирается противостоять «христианской (европейской) культуре». Однако в отличие от той своей записки, в которой он предлагал после Андижанского восстания 1898 г. увеличить количество войск в Туркестане, Наливкин пишет: «…Мы много говорили и писали об идущих и не идущих к делу вещах: о косности туземцев; о мусульманском фанатизме; о происках Англии и Турции; о панисламизме; о неблагодарности туземцев, якобы облагодетельствованных Россией; о чрезмерном, якобы, увеличении народного благосостояния, дающего возможность туземцам заниматься не общеполезными делами, а разными глупостями; о необходимости держать туземное население в ежовых рукавицах, и т. д. Мы договорились и дописались даже до таких нелепостей, как необходимость время от времени, периодически, проходить по краю с огнем и мечом, дабы производить на полудиких азиатов должное впечатление…»^[127] Главная, «наиболее существенная» же причина восстания – «тяжкие, хронические недуги нашей официальной жизни»^[128].

Совершенно новая мысль Наливкина-социалиста: главное в преобразовании «туземного» мира – преобразовать самих себя! Наливкин не стесняется писать: «…Таким образом, отрешившись от наших обыденных, иногда несколько узких и не совсем правильных взглядов на способ оценки чуждых и несвойственных нам форм общественной и иной жизни, мы должны будем признать, что ко времени завоевания нами Туркестанского края туземное, сартовское общество стояло уже на относительно высокой ступени общественности и культурности…»; Наливкин увидел в этом обществе свои «идеалы» и даже элементы «либерализма»^[129], по его мнению, во многих отношениях «эти полудикие азиаты» были «неизмеримо культурнее нашего народа»^[130]. Чтобы выйти из тупика взаимного недоверия и отчуждения, Наливкин-социалист предлагает «забыть старые счеты» и «дружно, весело, рука об руку идти далее по широкому пути общечеловеческого прогресса и обнечеловеческого единения»^[131].

Весь ход рассуждений в книге «Туземцы раньше и теперь» основан, вне всякого сомнения, на антиориенталистской логике, хотя, конечно, в авторском словаре все еще сохраняется ориенталистская лексика. Последняя большая работа Наливки-на – это признание кризиса ориентализма, т. е. признание того, что попытки обрусения туземцев, в смысле привития им русской (европейской?) культуры и русской гражданственности, потерпели неудачу.

Наливкин-социалист пытается перекодировать прежнюю ориенталистскую оппозицию «Европа / мусульманский Восток» в новую, антиориенталистскую оппозицию «эксплуататоры / пролетарии», видя в ней и подлинную причину конфликтов, и способ решения проблем. В 1906 г. в «Русском Туркестане» он опубликовал статью «Туземный пролетариат», которая еще раз увидела свет в 1917 г. – в «Туркестанских ведомостях»^[132]. Туземный пролетариат («…Туземная беднота! Имя тебе легион…»), согласно Наливкину, – это отдельная социальная общность, не равная туземцам вообще^[133], и именно она должна «играть немаловажную роль в грядущей жизни края»^[134]. Завершает статью Наливкин пожеланием русским социалистам помочь туземному пролетариату с пока «недостаточно проясненным» сознанием «проснуться»^[135]. Нетрудно заметить, что автор по-прежнему пользуется ориенталистской риторикой и воспроизводит прежнюю схему патронажа передовой русской культуры (социалистов) над отсталыми окраинами («непроснувшиеся» пролетарии). Но это уже вовсе не тот ориентализм, который оставлял за собой исключительное право говорить о «Востоке» и от имени «Востока», а антиориенталистская модификация ориентализма, которая предполагает объединение интересов русских социалистов и туземных пролетариев, их общую идентичность^[136].

* * *

Необычная судьба Наливкина – вовсе не исключение в истории Русского Туркестана. Данный случай нельзя назвать «аномалией» в том смысле, как н. Найт оценивает В.В. Григорьева, хотя между двумя русскими востоковедами можно найти явные сходства. Пример Наливкина (да и Григорьева) как раз достаточно типичен. Значительное число туркестанских интеллектуалов, в том числе находящихся на государственной службе, сочувствовало идеям прогресса, конституционализма, либерализма и пр.^[137] Какое-то их число поддерживало социалистические (не обязательно в марксистской интерпретации) или близкие к ним оппозиционные взгляды. Среди них было много бывших уастников революционного движения, неблагонадежных, находящихся под негласным надзором, кого власть ссылала или отправляла на окраины в надежде избавиться от опасного «элемента».

Определенное вольнодумство проникало и в самые верхи туркестанской власти. Военный министр А. Редигер в своих воспоминаниях описывает историю пребывания на должности туркестанского генерал-губернатора в 1906 г. Д.И. Субботича (сына сербского поэта и политика Йована Субботича), члена Военного совета и георгиевского кавалера. Назначенный в Туркестан в качестве человека, который должен был быть «твердым» и «даже жестоким», Субботич по приезде выступил с «крайне либеральной» речью и стал проводить весьма мягкую по отношению к левым политику. «…Нам и в голову не приходило, – писал Редигер, – что он может оказаться либералом и, если не крайне левым, то по малой мере “кадетом”… кому могло прийти в голову усомниться в этом отношении в старом и заслуженном генерале?..»^[138]

Даже наиболее консервативная часть колониальной элиты позволяла себе вполне либеральные рассуждения о «прогрессе, основанном на науке и истинном просвещении»^[139].

Скажу больше: некоторые реформы, которые власть проводила в Туркестанском крае, выглядели более либеральными, чем аналогичные преобразования в самой России. Аграрная реформа, которая фактически уничтожила крупное частное землевладение и передала землю без выкупа в наследственную собственность крестьян, напоминала «земельный передел», о котором грезили российские народники. Власть ограничила активность православной церкви и заняла относительно мягкую позицию по отношению к «туземным евреям», которые, в отличие от своих европейских собратьев, не были поражены в правах. Конечно, я упомянул эти примеры не для того, чтобы доказать, будто правительственная политика в Туркестане не носила имперского и подавляющего характера. Дело в другом. Российская власть ощущала себя на азиатских окраинах «Европой» (как это очень точно сформулировал Ф.М. Достоевский в своем дневнике) в гораздо большей степени, чем это она могла себе позволить в Центральной России, и в гораздо большей степени подчинялась логике прогрессистского мессианства, которое, как власти казалось, совпадает с имперскими интересами государства. Кроме того, власть смотрела на присоединенные территории как на «белый лист», на котором можно рисовать что угодно, и у нее были в большей степени развязаны руки для самых различных социальных экспериментов.

Вряд ли нужно доказывать или оспаривать тот факт, что цивилизаторская миссия, которой империя оправдывала свое завоевание Средней Азии, основывалась не только и не столько на идеологии подавления, уничтожения «низших» рас и народов (хотя, конечно, и она имела своих поклонников) или их христианизации и русификации, сколько – в какой-то момент – на идеологии просвещения и окультуривания «отсталых» обществ. Во второй половине XIX в. идея человеческого прогресса не только не вступала в противоречие с имперской политикой, но была ее составной частью, я бы сказал ее центральным нервом, поэтому успешная карьера человека с либеральными и даже народническими убеждениями, каковым был В. П. Наливкин, в административных структурах Туркестанского генерал-губернаторства не была чем-то странным. Известная доля романтизма и гуманизма вполне органично могла присутствовать в колониальной политике, придавая империи нравственные черты и компенсируя ее репрессивные действия^[140].

Другими словами, превращение генерала Наливкина в товарища Наливкина оказывается не таким удивительным и неожиданным, как это кажется на первый взгляд. В политической и идеологической системе координат он, безусловно, довольно резко передвинулся из верхушки административной элиты в оппозицию. Но этот сдвиг стал результатом всего предыдущего опыта Наливкина в аппарате колониального управления^[141]. Итогом карьеры человека, дослужившегося до чина гражданского генерала, стало разочарование в тех целях, которые ставила перед собой имперская власть в Туркестане, и в тех средствах, которые она использовала для их достижения. Туземцы, которых «законы природы» должны были заставить принять более высокую культуру, не только не желали изучать русский язык и приобщаться к российской гражданственности, но и все больше тяготели к исламу и к оппозиции по отношению к России. Вину Наливкина возложил на саму Россию и в ее лице – на всю «:европейскую цивилизацию», которая так и не смогла стать по-настоящему нравственным примером для туземцев, погрязнув в коррупции, невежестве и прочих пороках^[142]. Вслед за этим последовал радикальный вывод о том, что субъектами взаимодействия в дальнейших прогрессивных преобразованиях должны быть не «Европа» и «Восток», отношения между которыми носят характер господства и подчинения, а социалисты и пролетариат, между которыми неизбежно подлинное партнерство^[143]. Наливкин не только предложил разрушить представление о «Востоке» как едином целом, но и отказался от своей «европейской» идентичности, заменив ее на социалистическую идентичность.

У кризиса ориентализма в России были свои специфические причины. Это и неясное промежуточное положение Российской империи между «Западом» и «Востоком», и политический кризис устаревшего царизма, и проблемы экономической модернизации в аграрной стране, и пр. Перефразируя слова Ленина, можно сказать, что Россия была слабым звеном в цепи ориентализма. Однако в данной статье я стремился отметить прежде всего конфликты внутри самого ориенталистского дискурса. Поднятая на самый высокий уровень мера осознания цивилизаторской миссии русского человека неизбежно обнаружила противоречия ориентализма как идеи и практики, что, в свою очередь, должно было, видимо, столь же неизбежно привести к отказу от ориенталистского взгляда и к замене его альтернативной идеологической схемой. Получилось ли это у Наливкина или не получилось – другой вопрос. Но сама попытка преодолеть ориенталистский тупик была сделана и это заставляет нас посмотреть на ориентализм как на сложный, изменяющийся и даже способный к отрицанию себя самого «способ мышления».

Повесть о том, как поссорился Владимир Петрович с Федором Михайловичем и Георгием Алексеевичем…
Т.В. Котюкова

Дело Наливкин-Керенский

В воспоминаниях о деде Иван Борисович Наливкин отмечает, что биография его изобилует различными столкновениями и конфликтами. Наиболее крупных и имевших резонанс далеко за пределами Туркестана было три: столкновение с генералом М.Д. Скобелевым, главным инспектором училищ края Ф.М. Керенским и военным губернатором Г.А. Арендаренко. Все они были непосредственными начальниками Владимира Петровича. Но если свое отношение к деятельности генерала Скобелева Наливкин изложил в прижизненных воспоминаниях, то конфликты с Керенским и Арендаренко сохранили для нас архивные документы.

Но обо всем по порядку.

Федор Михайлович Керенский, отец будущего главы Временного правительства Александра Керенского, родился в 1842 г. в семье приходского священника Керенского уезда Пензенской губернии. Выйдя из стен Пензенской духовной семинарии, стал учителем приходской школы. По воспоминаниям А.Ф. Керенского, когда в результате изнурительного труда он сумел накопить достаточно денег, то поступил в Казанский университет, считавшийся одним из лучших в России^[144]. Не чувствуя призвания к церковному служению, он посвятил себя педагогике и классической филологии. В 39 лет Федор Михайлович возглавил мужскую гимназию и среднюю школу для девочек в Симбирске.

В начале 1889 г. Керенский получил назначение в Туркестан на должность главного инспектора училищ края. За четырнадцать лет пребывания Керенского на этом посту к 1903 г. в Туркестанском крае насчитывалось 12 средних учебных заведений, 19 городских училищ, одно ремесленное училище, 80 русско-туземных школ и 800 медресе^[145].

Прослужив в крае без малого 22 года, в 1910 г. Федор Михайлович вышел в отставку в чине действительного статского советника. Он не принадлежал к плеяде так называемых «старых туркестанцев», не был востоковедом, свою карьеру после окончания университета начинал в Европейской России. Возможно, потому его отношения с подчиненными складывались не всегда гладко. Наиболее отчетливо это проявилось в случае с Владимиром Петровичем Наливкиным и Николаем Петровичем Остроумовым^[146].

В 1927–1928 гг. Остроумов по материалам своих дневниковых записей 1889–1910 гг. написал две работы мемуарного характера: «Общие замечания об учебно-административной деятельности Ф.М. Керенского как главного инспектора учебных заведений в Туркестанском крае»^[147] и «Федор Михайлович Керенский. Третий главный инспектор училищ в Туркестанском крае»^[148], которые дают представление о взаимоотношениях не только Керенского и Остроумова, но и других сотрудников учебного ведомства Туркестана. Характеристики Остроумова хлестки – «опытный службист», «в инородческом (мусульманском) образовании был некомпетентен». Последнее в «деле Наливкин-Керенский», будет иметь решающее значение.

Как личный докладчик туркестанским генерал-губернаторам всех распоряжений Министерства народного просвещения и представлений начальников учебных заведений в крае, он пользовался авторитетом и был властным руководителем, особенно при бароне А.Б. Вревском и генерале Н.А. Иванове. Как известно, немаловажным условием карьерного роста или карьерной устойчивости любого чиновника, является «расположение» вышестоящего начальства. По воспоминаниям сослуживцев, Керенский ревниво «ограждал» директоров училищ от прямого контакта с генерал-губернатором, хотя последний, по закону, являлся и главным начальником по учебной части в крае в том числе. Таким образом, в руках Керенского сосредоточилась власть, которая и не снилась его коллегам на аналогичных постах в других регионах империи^[149]. Это обстоятельство также сыграет в «деле Наливкин-Керенский» свою не последнюю роль.

И, пожалуй, еще одну важную для нас деталь подметил Остроумов: у Керенского не было печатных трудов, кроме его студенческой работы об апокрифах в древней русской литературе. Вообще, в вопросах преподавания русской литературы и русского языка Федор Михайлович разбирался прекрасно, а вот с опытом французского правительства в Алжире и английского в Индии Керенский не был знаком и потому к «русской государственной задаче образования туркестанских туземцев относился пассивно, доверяясь ближайшим руководителям этого своеобразного дела, но позволял себе повертывать пресловутое дышло существующего закона в ту сторону, чтобы в итоге хорошо вышло, что, однако, не всегда достигалось»^[150].

С самых первых дней своего управления учебными заведениями Туркестана Керенский откровенно выражал недовольство существующими в крае учебными порядками и кадровым составом. Возникший в 1894 г. конфликт Керенского с директором Ташкентской учительской семинарии М.А. Миропиевым^[151] повлек за собой в том же году ревизию учительской семинарии и ослабил на некоторое время позиции Керенского.

В том же году достоянием общественности стала неприглядная история, произошедшая между Керенским и другим его подчиненным – инспектором мусульманских школ Владимиром Петровичем Наливкиным. Конфликт вызревал не один год, но неприятности, связанные с Миропиевым и приезд в Ташкент ревизоров, стали его катализатором.

В 1892 г. в «Журнале Министерства народного просвещения» за авторством Ф.М. Керенского вышла статья «Наши учебные заведения. Медресе Туркестанского края»^[152]. Текст статьи был написан человеком, прекрасно разбирающимся в предмете. Таких «экспертов» в Туркестане было двое – Н.п. Остроумов и В.П. Наливкин. По манере и стилю коллеги даже за пределами края без труда узнали «руку» Наливкина, хотя имя последнего нигде в статье не упоминалось.

В это время Владимир Петрович был уже признанным и авторитетным знатоком края, вышли в свет его крупные научные труды, многие из которых были единственными и даже уникальными в своем роде. Так Н.Ф. Петровский ^[153], первый генеральный консул Российской империи в Кашгаре, в письме к видному чиновнику Министерства финансов Д.Ф. Кобеко^[154] писал 16 ноября 1885 г. из Ташкента: «Глубокоуважаемый Дмитрий Фомич. Послал я Вам учебники – все, какие здесь были. Есть еще словарь Наливкина сартовского языка (интересный как материал, а не как словарь), изданный в Казани…»^[155]

Ежегодно инспектора всех учебных заведений Туркестана представляли главному инспектору отчеты. Готовил их и Наливкин по конфессиональным мусульманским учебным заведениям (мактабам и медресе). Очередной такой отчет лег в основу статьи Керенского в 1892 г., но назвал Керенского «литературным вором» Владимир Петрович спустя два года – в 1894 г. Почему спустя два года? В результате проведенного нами исследования, это обстоятельство «дела Наливкин-Керенский» так и осталось для нас загадкой. Произошедший конфликт, как ни странно, не имел для главного инспектора училищ Туркестана никаких последствий. Видимо «расположение» главного начальника края барона А.Б. Вревского сыграло свою решающую роль, и Остроумов в своей оценке («опытный службист») оказался абсолютно прав.

Этой «неэтичной историей» заинтересовался граф К.К. Пален^[156], проводя в 1909 г. ревизию Туркестанского края. В результате сенатской проверки на свет появилось около десятка томов «Отчетов», посвященных различным вопросам экономики и управления (переселение, горное дело, городское самоуправление, краевое управление и др.). Отдельного «Отчета», касающегося ситуации в сфере народного образования Паленом подготовлено не было, но в фонде ревизии, хранящемся в Российском государственном историческом архиве (РГИА), сохранилось дело с двумя докладами князя Константина Моисеевича Аргутинского-Долгорукова^[157]. Первый посвящен в целом анализу ситуации в сфере образования в Туркестане^[158], а второй – «делу о столкновении между инспектором народных училищ Ферганской области В.П. Наливкиным и главным инспектором училищ Ф.М. Керенским»^[159].

Князь в 1895–1900 гг. был директором Ташкентского реального училища. Он, так же как и Наливкин, работал под руководством Керенского. И, так же как Остроумов, оставил о Федоре Михайловиче отзыв нелестного содержания, как о «человеке характера властного, притом лживого и крайне неразборчивого в средствах»^[160]. Непосредственным свидетелем конфликта Аргутинский-Долгоруков не был, но лично был знаком с обоими «фигурантами дела». В 1909 г. он жил в Варшаве. У него удивительным образом сохранились важные документы, проливавшие свет на историю пятнадцатилетней давности.

В 1894 г. ревизию Ташкентской учительской семинарии проводил тайный советник Кирилл Петрович Яновский^[161], попечитель

Кавказского учебного округа. Он не ограничился расследованием инцидента между Керенским и Миропиевым и решил также разобраться с «делом Наливкин-Керенский». Копии отчетов ревизии Яновского и собранные им материалы, в том числе рапорты и докладные записки Наливкина, в которых он обличал самоуправство и некомпетентность Керенского, и ответы последнего на выдвигаемые обвинения, каким-то образом оказались в личном архиве Аргутинского-Долгорукова. Все это князь собрал, проанализировал, добавил личных впечатлений, и получился документ, который позволяет нам лучше проникнуть в детали «дела Наливкин-Керенский». При его внимательном изучении становится понятно, что история с плагиатом уходит на второй план, и, возможно, Наливкин так и не дал бы этому обвинению против Керенского «законного хода», если бы не целый ряд грубейших нарушений и злоупотреблений служебным положением со стороны главного инспектора училищ Туркестанского края, бросавших тень на безупречную репутацию Наливкина.