Коллектив авторов
Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды

Исполнительный комитет Совета солдатских и рабочих депутатов, а за ним и Ташкентский Совет солдатских и рабочих депутатов настоящего состава стали на путь развала общепризнанной власти Временного правительства, действующего в полном единении с Центральным исполнительным комитетом Совета солдатских и рабочих депутатов. После опубликования резолюции Центрального комитета с категорическим осуждением контрреволюционных выступлений Ташкентского Исполнительного комитета Совета солдатских и рабочих депутатов ни Исполнительный комитет, ни Ташкентский Совет солдатских и рабочих депутатов не только не выразили немедленной готовности, не на словах только, а на деле, подчиниться Временному правительству, но вновь выступили с угрозой объявления всеобщей забастовки и кровопролития в случае неисполнения требований последних.

Таким образом, посылая ложные уверения в признании Временного правительства и вводя в заблуждение граждан и солдат, в то же самое время действуя контрреволюционно, разжигая толпу эфемерными требованиями, принимая ряд мер против распоряжений командующего войсками и Туркестанского комитета, Ташкентский Совет солдатских и рабочих депутатов вместе с кучкой демагогов отныне совершенно определенно обнаружил глубоко антигосударственную – противо-революционную сущность своих выступлений, вносящих тревогу в умы населения и анархию в общественно-политическую и хозяйственную жизнь края.

Туркестанский комитет Временного правительства с удовлетворением свидетельствует: что все революционные демократические организации, как Ташкента, так и областей – Ферганской, Самаркандской, Закаспийской и Семиреченской, – с полным единодушием решительно осуждают преступные посягательства безответственных лиц Исполнительного комитета Ташкентского Совета солдатских и рабочих депутатов на захват краевой власти и выражают свое негодование насильникам.

Верховный Главнокомандующий в своей телеграмме от 19 сентября, подтверждая свой первоначальный приказ, предписывает «ни в какие переговоры с мятежниками не вступать, считая дальнейшие колебания недопустимыми», и указывает, что правительство не может допустить безнаказанных действий и призывает всех должностных лиц к исполнению их служебного долга.

Туркестанский комитет Временного правительства, стоя на страже революционной государственности, правомочным выразителем которой является Временное правительство, действует в полном согласии с всероссийскими демократами, к каким бы организациям таковые ни принадлежали и какими революционными органами и революционной фразеологии ни прикрывали своей анархической сущности^[284].

Туркестанский комитет, охраняя со всей возложенной на него Временным правительством ответственностью начала революционного права, порядка и спокойствия, проникнутый единственным стремлением прочно утвердить в народных массах Туркестана идеи неделимой великой революционной России, перед лицом смертельной опасности, угрожающей от внешнего врага, не остановится перед применением решительных мер, подавлением мятежа, идущего из темных источников, сеющих разложение в рядах революционной анархии и подрывающих оборону страны.

Председатель Туркестанского комитета

Временного правительства В. Наливкин

ЦГА РУз. Ф. Р-3. Оп. 2 Д. 509. Л. 18–19.

Подлинник. Машинопись.

Антипод «человека в футляре» (Воспоминания о Владимире Петровиче Наливкине)
Т.В. Котюкова

Публикуемый документ – это первоначальный вариант воспоминаний, работу над которыми внук Владимира Петровича Наливкина, Иван Борисович, завершил к 1984 г. Рукопись предназначалась для семейного архива. Впоследствии эти записи легли в основу книги воспоминаний, изданных в 2001 г. в Омске^[285]. Еще при жизни Иван Борисович, дал согласие на ее публикацию. В 1997 г. некоторую редакторскую обработку воспоминаний провел С.П. Бородин^[286], автор исторической трилогии «Звезды над Самаркандом». Рукопись хранится в Центральном государственном архиве Республики Узбекистан, в личном фонде В. П. Наливкина. Первоначально, в 1965 г., из поступивших на хранение документов было сформировано лишь одно дело (1 единица хранения). В 2002 г., при обработке личного фонда историка и историографа отечественного востоковедения и исторической науки в Русском Туркестане и Советском Узбекистане Бориса Владимировича Лунина, было обнаружено 27 документов, имеющих отношение к В. П. Наливкину, в том числе и предлагаемые сегодня воспоминания. В настоящее время эти документы являются составной частью фонда 2409 «Личный фонд В. П. Наливкина».

Б.В. Лунин описал научную биографию Наливкина в биобиблиографических очерках о деятелях исторической науки Узбекистана^[287]. Но его общественно-политические взгляды, личная, гражданская позиция остались «за кадром». В воспоминаниях Ивана Наливкина большое внимание уделяется общественно-политической деятельности Владимира Петровича.

Вместе с женой, Марией Владимировной Наливкиной, он поселился в урочище Радван среди кыпчаков, а затем в небольшом кишлаке Нанай, где прожил шесть долгих лет. В литературе данный поступок Наливкина объясняют влиянием на него идеологии «хождения в народ»^[288]. Из письма же самого Наливкина следует, что, находясь на службе в должности помощника Наманганского уезда, он столкнулся с рядом трудностей в связи с незнанием языка, быта, истории края и хотел восполнить эти пробелы, несмотря на отсутствие специального востоковедческого образования^[289].

После завершения работы над «Русско-сартовским и сартовско-русским словарем» и «Очерком быта женщины оседлого туземного населения Ферганы», в 1884 г. Наливкин вернулся на государственную службу и вскоре его рекомендуют на должность преподавателя местных языков в Туркестанской учительской семинарии. В своих воспоминаниях бывший директор учительской семинарии Николай Петрович Остроумов отметил, что Наливкин заложил основы преподавания восточных языков^[290]. По инициативе Наливкина практиковались летние поездки воспитанников в кишлаки с целью сбора этнографических материалов^[291].

Русско-японская война и Кровавое воскресенье вплотную подвели Наливкина к «безоговорочному одобрению революции 1905 г.»^[292]

В 1906 г. при генерал-губернаторе Д.И. Субботиче, Владимир Петрович по собственному прошению уходит в отставку «по семейным обстоятельствам» в чине действительного статского советника. Какое-то время он читает лекции по мусульманскому праву и активно сотрудничает с газетой «Русский Туркестан»^[293]. В ходе второй думской избирательной кампании В. П. Наливкин был избран депутатом от европейского населения г. Ташкента. Став депутатом, Владимир Петрович обозначил свою позицию на встрече с населением Ташкента 9 февраля 1907 г.: «…Я буду сидеть в рядах социал-демократов, к которым по своим воззрениям стою ближе, но я все-таки беспартийный, гнет дисциплины столь давил на меня, что я последние свои годы хочу быть свободным и последние старческие силы свободными отдать своей истерзанной родине»^[294]. Газета «Среднеазиатская жизнь» писала в этой связи с насмешкой, намекая на политические пристрастия Наливкина: «Кому же и быть представителем социал-демократов, если не вице-губернатору, да еще ферганскому»^[295]. Сам Наливкин никогда не выражал своих однозначных симпатий меньшевикам или большевикам, но, возможно, с большей симпатией относился к менее воинственной позиции меньшевистских лидеров. Иван Борисович Наливкин политические пристрастия деда определил следующим образом: «Он был только сочувствующим социал-демократическим идеалам, не считая себя членом партии»^[296].

С роспуском II Государственной Думы в 1907 г. Наливкин вернулся в Ташкент, но был лишен властями заслуженной пенсии, правда с сохранением чина. Он зарабатывал литературным трудом.

Сохранилась версия о событии, якобы побудившем Владимира Петровича написать одно из своих интереснейших произведений «Туземцы раньше и теперь». Как-то полицейский пристав привязался с придирками к одному узбеку и настолько вывел его из терпения, что последний назвал его назойливой мухой с прибавлением некоторых эпитетов, за что был немедленно схвачен и обвинен в оскорблении царской особы (муха и царь звучат в узбекском языке одинаково – паша). Защитником подсудимого выступил Владимир Петрович и произнес горячую речь, в которой показал, что обвинение построено на подтасовке, что власти создают невыносимые условия местному населению^[297].

Воспоминания внука ярко раскрывают личностные характеристики В. П. Наливкина, его человеческие слабости и пристрастия, что, безусловно, помогает понять и принять этого неординарного человека. Иван Борисович пишет и о бабушке, Марии Владимировне Наливкиной, которую Н.и. Веселовский называл «первой русской женщиной-этнографом» – соратнице и помощнице Владимира Петровича.

Мария Владимировна скончалась от рака в ноябре 1917 г. В это время Владимир Петрович жил у своего второго сына Владимира. Наливкин тяжело переживал смерть своей подруги и мужественной помощницы в нелегкой подвижнической жизни. По воспоминаниям дочери, Натальи Владимировны, утром 20 февраля 1918 г. Владимир Петрович незаметно вышел из дома. На столе в его комнате была обнаружена записка, написанная красными чернилами: «Прошу в моей смерти никого не винить, В. Наливкин». На одной из боковых дорожек Ташкентского кладбища был найден труп Владимира Петровича, а сбоку, в фуражке, лежала вторая записка такого же содержания и револьвер^[298].

Иван Борисович Наливкин в воспоминаниях о деде спустя несколько десятилетий напишет: «он покончил с собой потеряв цель в жизни, замучив себя переживаниями» ^[299].

Могилы В.П. и М.В. Наливкиных на старом русском кладбище Ташкента не сохранились. Через два года после их смерти кресты вырыли, а сами могилы были уничтожены в 1942 г.

И. Наливкин

1957–1959 гг.

Воспоминания о В. П. Наливкине^[300]

Мне шел двенадцатый год, когда февральским утром Владимир Петрович оставил на столе в своей комнате написанную красными чернилами записку^[301]: «В моей смерти прошу никого не винить. В. Наливкин».

Я потерял его прежде, чем мог сознательно оценивать его поступки и высказывания. Но теперь, когда осталось не так мало людей, близко знавших В. П. Наливкина, я пытаюсь восстановить то немногое, что слышал о нем, главным образом от моих родителей, либо – в меньшей степени – запавшие мне в память личные впечатления. Владимир Петрович был антиподом чеховского «человека в футляре», и ему было совершенно несвойственно скрывать свои взгляды, поступать не так, как подсказывала его совесть, опасаться, «как бы чего не вышло». Поэтому биография его изобилует различными столкновениями и конфликтами. Список их, пожалуй, начинается со спора шестилетнего ребенка с няней, которую он пытался убедить, что Иисус Христос был еврей, и привел ее в ужас «богохульными» речами.

Более серьезный характер носило столкновение В.П. Наливкина со М.Д. Скобелевым, о чем он рассказал в опубликованных им воспоминаниях о последнем. Совершенно беспрецедентным в истории русской бюрократии был конфликт с ферганским военным губернатором Арендаренко.

Владимир Петрович, подчиненный Арендаренко, – как рассказывала моя мать, – установил, что губернатор берет с населения взятки, и направил материалы в соответствующие инстанции с требованием привлечь Арендаренко к уголовной ответственности. Разумеется, власти не могли допустить такого скандала, как суд над губернатором, да еще по настоянию его подчиненного, и дело было решено в административном порядке; Арендаренко убрали с поста ферганского губернатора, а Наливкина перевели в Ташкент.

Третий резкий конфликт с непосредственным начальником – главным инспектором народных училищ края Ф.М. Керенским возник в связи с опубликованием последним статьи о медресе Туркестанского края без ссылки на источник – материалы проведенного В. П. Наливкиным обследования сети медресе. В. П. Наливкин публично назвал Керенского литературным вором.

Приведу малоизвестный пример «безрассудного» поступка Владимира Петровича. «Во время работы второй Государственной Думы, – передавала мне Екатерина Ильинична Смолина^[302], – в Петербурге вышли на демонстрацию рабочие, интеллигенты, студенты и курсистки; в числе их была и я. На разгон демонстрации были высланы казаки, жестоко полосовавшие демонстрантов нагайками. Вдруг вылетает извозчичья пролетка, на которой в распахнувшейся генеральской шинели стоит В.П. Наливкин – депутат Думы – и кричит казакам: “Не смейте бить!” Вероятно, генеральская шинель ввела казаков в заблуждение, они приняли Наливкина за кого-либо из властей, и избиение прекратилось».

Характерно для Владимира Петровича выступление на одном судебном процессе. Пристав – рассказывала моя мать – привязался по какому-то поводу к одному узбеку и довел беднягу до такого состояния, что тот бросил в лицо приставу нецензурное выражение, в котором фигурировало слово «поша»^[303]. Этого было достаточно, чтобы привлечь узбека к уголовной ответственности, якобы за оскорбление особы царя – паши^[304]. Подсудимому грозила каторга. Владимир Петрович выступил в суде в качестве эксперта и доказал, что в узбекском языке слова «царь» и «муха», случайно или не случайно, имеют схожее звучание и подсудимый употребил второе слово, назвав пристава «назойливой мухой» с добавлением некоторых эпитетов.

Попутно Владимир Петрович воспользовался трибуной суда, чтобы охарактеризовать тот произвол, который допускают по отношению к местному населению подобные этому приставу чины русской администрации.

После выступления Владимира Петровича прокурор морщился, но все же был вынужден заявить, что он отказывается от обвинения, и подсудимый был освобожден из-под стражи. Когда Владимир Петрович выходил из зала суда, все присутствовавшие на заседании старики-узбеки встали и глубоко поклонились своему защитнику.

Не в характере В. П. Наливкина было кривить душой и сохранять видимость хороших отношений с людьми, далекими ему по своим взглядам. После роспуска второй Государственной Думы, когда он более четко определил свое место среди борющихся сил, он решительно порвал многие, раньше дорогие для него связи. Возвращаясь после разгона Думы в Ташкент, Владимир Петрович не заехал навестить свою престарелую мать, т. к. считал, что встреча с ней, сохранившей монархические иллюзии, была бы и тягостной и ненужной. От своих многочисленных друзей – в большинстве служащих государственного аппарата – он ожидал присоединения к своим политическим убеждениям, а коль скоро этого не случилось – порывал знакомство. Я вспоминаю, что моя мать называла десятки фамилий людей, которые были когда-то близкими друзьями Владимира Петровича, но во время моего детства они уже не бывали в доме Наливкиных.

Недалеко от дома Наливкиных на бывших Никифоровских землях находилась дача Н.Г. Малицкого – мужа дочери Н.П. Остроумова. Последний летом часто навещал Малицких и, хотя всегда проходил мимо дома, где жил Владимир Петрович, никогда не заходил к последнему – слишком далеко разошлись их жизненные пути.

На пост Туркестанского генерал-губернатора намечалось назначение одного из товарищей Владимира Петровича по военному училищу.

– Ты пойдешь к нему с визитом? – спросила моя мать.

– Непременно, – с сарказмом ответил Владимир Петрович. – Босиком, в соответствующем одеянии и под руку с Костей Блиновым^[305] пройдемся по Соборке до Белого дома – это будет мой визит к губернатору.

С нескрываемым презрением относился он к жившей по соседству богомольной ханже Е.И. Докучаевой ^[306], и как только она заводила свои елейные речи, Владимир Петрович «фыркал» и уходил из комнаты.

– Обсчитает рабочих, – говорил он матери, – а потом бегает по церквам и благодарственные молебны служит.

Нетерпимое отношение Владимира Петровича к бывшим друзьям, не разделявшим его политические взгляды, не распространялось на толстовцев, которых он не относил к лагерю врагов. Дружеские отношения сохранились у Владимира Петровича с Ю.О.^[307] Якубовским^[308] – ГОРЯЧИМ ПОЧИТАТЕЛЕМ Льва Толстого и его учения. Юрий Осипович бывал в гостях у сыновей и дочери В. П. Наливкина и всегда заходил в комнату последнего, где они подолгу беседовали. Теплые отношения были с толстовцем Костей – К.Л. Блиновым, ярым сторонником «опрощения», о чем нагляднее всего свидетельствовал его более чем странный костюм и страшно запущенная шевелюра.

Вероятно, дружбой с толстовцами был в свое время навеян выдвинутый Владимиром Петровичем перед сыновьями проект «осесть» на землю.

«– Ну, чего вы просиживаете штаны в канцеляриях, все вами помыкают, – передавала моя мать слова Владимира Петровича. – Надо все это бросить, купить землю где-нибудь в Буке, будем заниматься сельским хозяйством».

Наряду с восторженным отношением к социал-демократам, Чхеидзе и Церетели, с которыми Владимир Петрович был знаком по Думе, он глубоко уважал анархиста П.А. Кропоткина, а из менее видных политических деятелей с симпатией относился к мятежному лейтенанту П.П. Шмидту, эсерке Марии Спиридоновой, члену Государственной Думы Павлу Алексеевичу Аникину.

Эти персональные симпатии Владимира Петровича отражают весьма характерную особенность его мировоззрения. Когда в семье заходила речь об эсерах, анархистах, толстовцах и других политических группах, по-разному боровшихся с царизмом, то Владимир Петрович говорил о них не как о врагах, а как о людях, идущих к той же цели, что и он, но запутанным и окольным путем. Не предвидел он и неизбежности ожесточенной борьбы между этими группировками после победы над царизмом – он считал, что демократическое устройство общества, которое наступит с победой революции, обеспечит отбор всего прогрессивного, что имеется в программах левых политических группировок, отражающих чаяния стоящих за ними миллионов простых людей. Эти взгляды, видимо, являлись одной из причин, почему Владимир Петрович не разделял тактики большевиков.

Лица, которые заслужили уважение Владимира Петровича и ничем не запятнали себя^[309], оставались для него дорогими на всю жизнь.

После ухода с военной службы Владимир Петрович работал некоторое время помощником П. Аверьянова – наманганского уездного начальника, о ком, по воспоминаниям моей матери, Владимир Петрович всегда отзывался с большим уважением, как о человеке исключительно справедливом, честном, не попиравшем права и интересы местного населения.

Хорошие впечатления сохранил Владимир Петрович о Ниле Куропаткине – брате известного генерала и своем сослуживце во время Хивинского похода. Тепло относился он к членам бывшего^[310]кружка туркестановедения^[311], которых мог в какой-то мере считать своими учениками. Приезжая в Ташкент, М.С. Андреев, В.Л. Вяткин, П.Е. Кузнецов бывали желанными гостями Владимира Петровича.

Часто навещал Владимира Петровича крупный местный востоковед Саид-Гани^[312] (не Азимбаев!), с которым он был связан глубоким взаимным уважением, многолетней дружбой и общими научными интересами. Иногда навещали Владимира Петровича неизвестные мне лица, фамилии которых было не принято называть, – как теперь я полагаю, его политические единомышленники.

В отношении религии взгляды В. П. Наливкина с годами сильно изменились.

– Когда мы жили в Самарканде, – сообщила мне Наталья Владимировна, – тяжело заболел брат Борис, и мама уехала к нему в Коканд. Однажды мы вышли с отцом на прогулку и встретили нищего.

– Помолись о здравии Бориса, – сказал отец, подавая нищему монету.

Моя мать помнила время, когда Владимир Петрович – по убеждению или по обязанности – посещал церковь. Впоследствии он резко отрицательно относился к религии и к духовенству, любил повторять стихи Пушкина «Народ мы русский позабавим…» и изречение Вольтера, что религия возникла, когда первый мошенник встретил первого дурака.

Священник Петр Алексеевич Остроумов – племянник Николая Петровича – увлекался изучением узбекского языка (после революции он преподавал его) и всего относящегося к исламу. Питая большое уважение к В. П. Наливкину, он зачастил к нему советоваться по интересующим его вопросам. Когда Владимиру Петровичу сообщили об очередном приезде П.А. Остроумова, он достаточно громко, чтобы слышал последний, сказал: «Что нужно от меня этому попу?» В этом, безусловно, проявилось отрицательное отношение В. П. Наливкина к духовенству, но едва ли можно оправдать такой грубый выпад.

Владимир Петрович был натурой очень деятельной, и весь его день был занят трудом – физическим или умственным. Хорошо помню распорядок его дня летом, в период, когда семья моего отца и его брата Владимира приобрели участки и приступили к строительству домов на бывших Никифоровских землях. Это в то время была самая необжитая окраина Ташкента – на территории около двух квадратных километров тогда было не более десяти, расположенных разбросанно, домов и участков с молодыми садами; все остальное было занято холмами, на которых весной и осенью пасли стада или сотни всадников показывали свою удаль и резвость коней в головоломных скачках.

Летом вся растительность на холмах, кроме верблюжьей колючки, была выжжена солнцем, и от них полыхало жаром как от раскаленной печи. Такой же голой степью были участки, приобретенные сыновьями Владимира Петровича.

Владимир Петрович – ему тогда было под шестьдесят – вставал в пять часов утра и работал с кетменем на участке того или другого сына до восьми часов, после чего завтракал и снова махал тяжелым кетменем до полудня, а иногда и часов до двух. За лето в первый год под палящим солнцем – только что посаженные фруктовые деревья не могли дать тени – дважды перепахал целиком оба участка, составлявшие в общей сложности площадь около 0,4 гектара, вырастил прекрасные бахчи и огород, а осенью посадил ягодники.

Вторую половину дня, как правило, Владимир Петрович проводил в своей комнате, работал над узбекско-русским словарем или газетными статьями, к вечеру просматривал газеты и почту, писал письма. Ложился спать рано – часов в одиннадцать.

Кроме работы на участке он часто ходил в Никольский (ныне Луначарский) поселок за провизией, выбирал время приготовить дрова, принести воды, полить и подмести двор. В последующие четыре года Владимир Петрович проводил все время в саду и огороде на участках своих сыновей, а так как этой физической нагрузки ему, по-видимому, было мало, он еще из любви к делу несколько лет проводил весь уход за расположенным поблизости и заброшенным нерадивым хозяином садом и поливал посаженную и оставленную без надзора тополиную рощу – другого владельца.

– Когда я был мальчонкой, – рассказывал Владимир Петрович – моя бабушка учила меня владеть иглой, самому пришивать пуговицы, ставить заплаты, штопать. «Военному в походе надеяться не на кого», – говорила она.

Эти уроки оказались не бесполезными. Владимир Петрович всю жизнь чинил и приводил в порядок свое белье. Когда у моей матери были маленькие дети и она не успевала их обшивать, Владимир Петрович предложил свою помощь.

– Может быть, Наташа, твоим мальчишкам надо что-нибудь сшить? Я могу, ты только скрои и вставь шпульку в машину.

С наступлением охотничьего сезона Владимир Петрович каждую неделю ходил на охоту. В этот период жизни у него уже не было компаньонов по охоте. Уходил он рано утром, возвращался во второй половине дня. Охотился он в трех местах: в Дурмене на люцерниках – на перепелов, на Никольских болотах – на бекасов и на островах Чирчика – на зайцев. Несмотря на обилие уток и фазанов, я не помню случая в этот период, когда бы он охотился на эту дичь – уток, по его выражению, стреляют только «сапожники».

Стрелок он был первоклассный. С. Попов^[313], сам отличный охотник, рассказывал, как он, мальчуганом, пасшим вместе с товарищем стадо, бросил все, чтобы посмотреть на виртуозную стрельбу «старика» – как правило, падал каждый бекас, по которому он делал выстрел, а если вылетала в разные стороны пара бекасов, то их обоих обычно настигал удачный дуплет. Без дичи с охоты Владимир Петрович никогда не возвращался.

Раза два в месяц Владимир Петрович уходил в редакции и издательства или отвести душу со своими политическими единомышленниками.

По своему характеру Владимир Петрович был жизнерадостный, веселый и остроумный человек.

Когда он вернулся из восьмилетней добровольной ссылки – из кишлака Нанай и песков центральной Ферганы и поселился в Ташкенте^[314], он охотно посещал устраиваемые местным обществом вечера, танцевал, пел, красочно и с большим юмором рассказывал эпизоды из своей жизни. В семье он любил в комическом виде изображать свои беседы и столкновения с начальством, упрямое нежелание многих администраторов считаться с фактами и логикой.

Долгое время в Ташкенте его постоянными спутниками на охоте были учитель гимназии М.К. Смирнов и ветеринарный врач Бронников. По возвращении с охоты начиналось нескончаемое чаепитие и разбор Владимиром Петровичем «хода военных действий», слушая который покатывались со смеха члены его семьи и зашедшие «на огонек» знакомые. Большею частью мишенью для Владимира Петровича служил «таксыр»^[315] Бронников.

С течением времени характер Владимира Петровича заметно изменился. Наложило отпечаток разочарование в результатах культуртрегерской работы в Туркестане, которой он отдал дань в свое время, постоянные столкновения с той частью общества, которая была заклеймена М.Е. Салтыковым-Щедриным как «господа ташкентцы» и, особенно, поражение революции 1905 г. и наступивший затем период черной реакции. Веселый когда-то, Владимир Петрович теперь срывал свое раздражение на бывших друзьях и домашних, частенько бывал «не в духе». Особенно доставалось в такие часы местным властям.

– Однажды, – рассказывала моя мать, – приехал к Владимиру Петровичу его давний сослуживец, настойчиво делавший свою карьеру. Владимир Петрович в беседе скоро перешел к обсуждению своих порядков и особенно яростно нападал на генерал-губернатора и его окружение. Его гость не решался возразить Владимиру Петровичу и еще больше боялся поддержать «крамольные» речи. Он сидел красный как рак, вскакивал со стула, и все его участие в беседе сводилось к повторению возгласа «Дык ведь…».

От плохого настроения Владимира Петровича не страдали его старинные друзья – узбеки и киргизы из Наная, из Ферганы, Самарканда и Ташкента, которые запросто приезжали к своему «тамыру»^[316], встречая со стороны хозяина самое радушное отношение. На окраине Ташкента, где Владимир Петрович провел последние годы жизни, было много узбекских хуторов. Он пользовался большим уважением среди местных жителей, которые величали его «домля» – учитель.

Иногда Владимир Петрович мог вспылить по незначительному поводу и в такие минуты терял контроль над собой. Мне было около пяти лет, когда в саду моего дяди Владимира Владимировича появились первые яблоки на молодых деревьях.

– Не рви их, они еще зеленые, – наставлял меня дедушка.

Через несколько дней после этого ко мне пришел приятель, и я, около дерева, сообщил ему, что рвать яблоки нельзя, а рука моя непроизвольно тянулась, пока я не зажал в ней яблоко. Вдруг моего приятеля как ветром сдуло, и я увидел, что ко мне бежит разъяренный дедушка, и пустился наутек.

– Нет, паршивец, ты от меня не убежишь – и топот тяжелых солдатских сапог наполнял мою душу ужасом. Финалом этого бега было несколько ударов камышинкой, совершенно не соответствовавших моему представлению об ожидавшей меня каре. Тем не менее я долго не мог прийти в себя от пережитого. Моя мать потом, когда дедушка упрекал ее, что она не умеет воспитывать детей, напоминала ему об этом эпизоде.

Характеру Владимира Петровича была свойственна доверчивость, склонность идеализировать и считать людей более хорошими, чем они есть на самом деле. В результате он часто заблуждался и испытывал впоследствии глубокое разочарование.

Когда выражали сомнения в нравственных качествах кого-нибудь, Владимир Петрович мог ответить: «Ну что ты, ведь это наш эсдек», – словно это являлось исчерпывающим доказательством безупречной биографии.

Долгое время увлечением Владимира Петровича был некто Габитов^[317], и все попытки близких доказать, что Габитов злоупотребляет доверием Владимира Петровича, последним немедленно отметались, пока он не убедился с большим опозданием в их обоснованности.

Как-то моя мать заговорила о необходимости найти хорошего столяра для выполнения некоторых работ.

– Я знаю одного столяра, – вмешался дедушка. – Возьми его, у него такое одухотворенное лицо. «Одухотворенное лицо» оказалось не только плохим столяром, но и нечестным человеком.

Владимир Петрович был бессребреник и, по-видимому, довольно равнодушен к чинам и карьере.

– Что вы сидите на сорок рублей в месяц? – убеждал его перейти на работу в ведомство просвещения один из местных деятелей. – Ведь ваши товарищи уже в генералы выходят.

Но равнодушие к чинам и карьере отнюдь не означало, что Владимир Петрович был лишен всякого честолюбия. Он очень ревниво относился к своим литературным трудам, и прежде чем сдать в газету очередную статью, приходил к Марии Владимировне или, чаще, к моей матери и читал рукопись. Если статья вызывала искреннее одобрение, лицо автора выражало искреннюю радость.

– Иду я по Пушкинской улице, – с явным удовольствием рассказывал Владимир Петрович, – мчится на своем рысаке Рейсер^[318] и кричит на всю улицу: «Побольше, Владимир Петрович, побольше таких статей!»

Любил Владимир Петрович, чтобы оценили его труд. Он сделал у нас деревянный заборчик, отделявший часть двора от кур.

– Наташа, я починил забор, – сообщил он моей матери и вышел на двор.

– Пойди, похвали забор, – шепнула Мария Владимировна, – ведь он этого ждет.

Изгородь получилась очень несуразной, но мать покривила душой и выразила полное одобрение. Владимир Петрович сиял.

Большую радость доставляло Владимиру Петровичу сделать приятный сюрприз близким, и в первую очередь Марии Владимировне. Когда родители строили дом, мать рассказала Владимиру Петровичу и Марии Владимировне, что из-за отсутствия средств на достройку дома вынуждена его заложить. Когда мать ушла, Владимир Петрович догнал ее.

– Наташа, не делай глупости, ты влезешь в такую петлю, из которой никогда не выпутаешься. Я скоро должен буду получить деньги за «руководство»^[319], и Машенька тебе поможет. Только пока ничего не говори ей о получении мною денег – это должно быть для нее сюрпризом.

Все знали, что Владимир Петрович очень огорчается, если его подарки оказывались неудачными, и вели себя соответствующим образом.

В воспитание своих внуков Владимир Петрович вмешивался редко, главным образом – когда сталкивался с чем-нибудь, что его возмущало.