Григорий Васильевич Романов
Лыткаринский маньяк
– У меня брат, в прошлом году, сюда загремел. – начал Леонид: Брательник, – оторви и выбрось. Дерзкий до одури. Чего-то там набурогозил, короче, ментов вызвали. Он на них с ножом стал кидаться. Всех их отцов-матерей по матушке вспомнил. В бобике стекло выбил. Труба короче. Реально – убить мало. Сам бог велел крепануть. Так ему коробок с травой подсунули. Год отвисел братан, за хранение, и на свободу. Я к чему говорю: ты что такого сделал, что тебя так загрузили?
– Ничего. Не знаю… Говорят, что я оппозиция.
– Оппозиция? Не слышал про такую статью.
– А много дадут за хранение? – спросил Антон после некоторой паузы.
– Хранение? – переспросил Леня. Хорошо, что в камере полумрак и не видно глаз. Не привык этот человек распускать нюни. Давно забыл, что это такое. Если и наворачивалась у него слеза, то от ветра в лицо или мошки, попавшей в глаз. Еще мог рассмеяться до слез.
Здесь не было ни мошек, ни ветра. И смешно не было, а картинка расплылась: Что ответить сопляку? Сказать: три года, пять… Смысл? Не спасет его святая ложь и ничем не поможет.
Отвратительная роль нежданно выпала ему. Роль врача, объявляющего безнадежному больному кошмарный диагноз.
Наверное, лет пять он отсидел бы сверху, только б ее избежать. Ждал, что в коридоре послышатся шаги и его заберут. Все равно, куда, лишь бы отсюда. Но нет, тихо за дверью. Ваш выход, маэстро!
– Антох, тут это… В общем… не будет у тебя хранения. С таким весом хранение не шьют. Будет сбыт в особо крупном. От десяти до двадцати или пожизненно.
– Почему сбыт? У меня ж изъяли… – начал Антон, до которого названные числа пока не дошли.
– Студент, очнись! Десятка – край. – прозвучало зловещим рефреном: Все, сынок. Кончилось детство.
Леня закурил, сделал пару затяжек:
– У Романыча все районные наркоманы на крючке. Завтра прибегут и под присягой подтвердят, что это ты им говно продавал. Фото им твое покажет, будут пальцами в тебя тыкать, как в родного.
Пыжик, конечно, не дадут. Двадцать тоже. Десятка твой трамплин и до пятнадцати. Девять, если уж совсем звезды сойдутся.
– От чего это зависит? – неожиданно серьезно спросил Антон, впервые посмотрев на Леонида в упор.
– Он еще и с обыском приедет. А порожняком Романыч не ездит. И весы отыщет со следами, и тару. Сегодня уже не поедет. Завтра. Да… завтра. – продолжил Леня, словно не заметив вопрос.
– От чего зависит срок? – повторил Антон.
Леонид посмотрел на него. Все тот же человек сидел рядом, но это был уже не ребенок. Еще не видевший ни СИЗО, ни зоны, он будто сравнялся с ним, перестал быть Антохой, студентом, сынком…
– От разного. – отозвался он: Привлекался – не привлекался, иждивенцы, характеристики, болезни. С какой ноги встал судья, какое настроение у прокурора. От мутатени всякой, короче.
– А если я ни в чем не виноват? Если я не признаю?
– А если я не признаю, что сижу сейчас с тобой в этой камере, так что? Просочусь в отдушину и окажусь дома, на диване? Все уже произошло. И от тебя больше ничего не зависит. Пойми это, Антон. Теперь все за тебя решают другие. Все. Херово это звучит, но… Хочешь, сказок тебе понарассказываю?
– Не хочу.
– И я не хочу.
Оба замолчали и погрузились в свои мысли. Антоновы были скорее не мыслями, а попытками прийти в себя. Словно он пропустил серию ударов от боксера-тяжеловеса и теперь огромные гематомы заслоняли ему глаза, в ушах звенело и пол поменялся местами с потолком.
А вот Леня гонял конкретные мысли о конкретном человеке:
Романыч – гад! Старая, плешивая крыса! Если есть железное доказательство отсутствия бога, так это ты! Как же носит тебя земля? Чем оправдывает мироздание то, что ты существуешь? Когда и чьи идолы и истуканы могли бы тебя простить?
Честно скажу, не в этих фразах размышлял Леонид о Романыче. Но, смысл был этот.
Собственно, размышлять можно было по-разному и мысли, говорят, материальны. Но, видимо, не настолько, как хотелось бы.
А из полезного… Единственное, что приходило на ум: поделиться с пацаном опытом. Хоть как-то помочь вписаться в новую жизнь. Хоть от чего-то защитить, оградить. Но как это сделать? Как объять необъятное в столько короткий срок? Это ж, как «Войну и Мир» написать на одном дыхании!
И Леня начал свои наставления, перескакивая с темы на тему, запинаясь и углубляясь в ненужные подробности. Вот некоторые из них:
– На адвоката особо не надейся. Со следователем не спорь, подписывай все что даст. Все равно по его выйдет, а станешь палки вставлять, он тебе свиданья с передачами запретит. Будешь на голой баланде сидеть и спать на казенных простынях.
Зайдут посылки, – как с ними поступать дело твое. Можешь сам съесть, хочешь – часть отдать на общее, а можешь все. Это только на твой выбор. Будут разводить – не слушай. На этап себе откладывай, там ой как пригодится. А заедут к вам с этапа, – не жлоби. С этими бог велел делиться. Знаешь, как говорят, лучше лишний год отсидеть, чем один раз этапом скататься.
Спорно, но понять Леонида можно. Сам-то он всегда заезжал по делу и с полным раскладом. Откуда ему знать, что должен говорить следователю ни в чем не повинный человек? И передачки следователь, если что, запретить не может. А про этап – да. Все точно.
– Фильтруй базар. Не «спасибо», а «от души». Не «спросить», а «поинтересоваться». Не «сесть», а «присесть». Матом не ругайся. Это здесь можно, между делом, кого-нибудь обозвать или послать, а там, скажешь: Твою мать! А тебе: Когда это ты был с моей матерью? Ты вообще, с ней знаком? Схватят за язык, предъявят. А не обоснуешь, – спросят. Могут жрачкой, могут деньгами, а могут и ртом с задницей! Вообще, поменьше болтай, побольше слушай.
Если про кого что услышишь, дальше не передавай. Не угадаешь, откуда и как потом вылезет. С расспросами к людям не приставай. Что надо – сами расскажут. А будут к тебе привязываться, скажи: Ты мент, что ли, пробиваешь?
Все верно, Леня! Оно и на свободе сплетничать и сквернословить нехорошо. А в обществе сложных и нервных граждан с биографией, которой можно пугать графа Дракулу – тем более! Принимается. Одного только, Леонид, ты не знаешь: как же надо его, блин, фильтровать в дежурной части этого ОВД!
– Будут в стукачи вербовать, тут думай сам. Администрация к тебе получше будет относиться, но зоновские опера – не агенты 007. Конспирации хватит максимум на месяц, а потом все узнают, какой ты масти. Станешь очень неуважаемым человеком, а из козлов и в петухи – рукой подать. И дорога эта в один конец, опустишься один раз и на всю оставшуюся.
А вот, приедешь на зону, в СДП будут предлагать, записывайся не размышляя. Тут без вариантов, не пойдешь по-хорошему, запишут по-плохому. Или весь срок по ШИЗО и СУСам просидишь, почки с печенью там оставишь.
Сам стукачей не бойся. Не болтай лишнего и все будет в ажуре. В каждой камере будет стукач. Обычно из тех, кому много светит. Будут тебе рассказывать о своих подвигах, как они грабили-убивали, а менты их так и не поймали. Не верь! Все сказки или они за это уже отсидели. А рассказывать будут, что б ты им в ответ про свои дела рассказал. Операм цинканут, те запрос сделают и вот тебе еще эпизодик. Обставят, вроде они сами раскрыли, а реально от длинного языка прилетит.
Здесь не поспоришь. Если мечтал в детстве стать разведчиком, то в тюрьме для этого не лучшее место. И плакат «Не болтай!» очень милый. Винтажный, но всегда актуальный. Ты бы еще объяснил, что такое СДП, ШИЗО и СУС – цены б твоим проповедям не было!
– Пока чалишься, переписку с кем-нибудь замути. Если с фантазией плохо, слова там, нужные, подобрать не можешь, попроси соседей. Это не западло. Бабы на зеков падкие. На воле-то, вон, одни педики да маменькины сынки. А женщину подсознательно к настоящему мужику тянет. Жесткому, такому, что б без сантиментов.
Пиши: по ошибке попал, оговорили, подставили. Спишь и видишь семью, детей и ее, самую лучшую на свете, своей законной женой.
Выйдешь – теплый угол и бабенка под боком. А повезет, еще и посылками завалит, на длительные свидания приезжать будет. Хоть какие-то телесные радости.
Жизненно. Но с учетом возраста обучаемого… До мечты о бабенке под боком он не дорос. Ей богу, пока нет. О другом мысли и чувства в двадцать один год. Жаль, Леня, что ты об этом забыл.
– И еще, запомни: обязательно набегут всякие решалы, мутные типы. Будут обещать условно-досрочно, актировки, помилования, смягчения, – не верь! На деньги разведут, в кредиты вгонят, жилье заставят продать. Последнее выдоят, а ничего не сделают.
Не бывает по твоей статье смягчения. Никогда! Скорее убийцу амнистируют, чем тебя. Пусть, лучше, передачку лишнюю зашлют или администрацию колонии подогреют. На зоне, кого греют, тот и в почете. И у заключенных, и у администрации.
Верю, Леонид, ты это из добрых побуждений. Только что хуже: остаться без денег или потерять надежду? Да, денег надежда не стоит, но она дороже. Лишь две вещи на свете равноценны ей. Как она, не сводимы и не оценимы в материальных благах. Как сэкономить на надежде ты рассказал. Но, вот, как жить без нее, попробуй, научи!
Говорил-говорил бывалый и остановился: Господи, что я несу!
И правда, Леня, что ты несешь! Усади перед собой пятиклассника и растолкуй ему за час азы квантовой физики. Что останется у него в голове? Наверное, что кванты живут в Африке, по соседству с Бармалеем, и чем дальше от них держаться, тем лучше. Вот, то же самое получилось, Леня. Один в один!
– В общем, если совсем будет туго, скажи, что с Чернышом в близких, сидели вместе. Это погоняло мое, Черныш. Нормальные поймут, а от беспредельщиков никакими именами не спасешься. Я тоже замолвлю перед людьми. Как фамилия у тебя?
– Нежданов.
– Держись, Нежданов Антон. Длинная дорога впереди. И на блатную романтику не ведись. Чушь это все. Постарайся остаться человеком.
Странно это напутствие прозвучало именно от него. Как если б черт рогатый заблажил «Отче наш» и осенил крестным знаменем. Но, что сказано, то сказано.
Метаморфоза не изменила отношение Антона к Лене. Отвращение никуда не делось, но… Можно его презирать, ненавидеть, за человека не считать, – невозможно ему не верить.
Как гонец, принесший плохую новость, он подлежал утилизации. Только, от новости уже не отделаться. Теперь она твоя, Антон. Осмысливай, принимай.
Маэстро закончил и, по закону жанра, вскоре за ним пришли.
С операми из соседнего отдела Леонид встретился тепло. Сразу начали кого-то вспоминать, обсуждать. Смех, шутки, сплошной позитив. Только не облобызались. Даже не верилось, что сейчас его потащат за решетку, а не на веселую пьянку.
Настало время немой сцены. Немой на языке, но многословной внутри.
Сколько времени сейчас? Между трех и четырех, наверное. Глухая, темная ночь. Все звуки стихли. Только стартер от ртутной лампы гудит в коридоре. Слышно, как в туалете журчит вода, а больше ничего.
Еще час-полтора и начнет светать. Для всего мира настанет новый день. Но, этот мир больше не захочет знать наркоторговца. И завтра для него не наступит.
Завтрашний день умер. А вместе с ним еще бесчисленное множество дней. Будто поздний октябрь дунул ледяным ветром, и они осыпались за одну ночь.
Завтра не будет ничего. Свидания не будет. А белокурая девочка, самая заветная мечта, словно утратила живые черты. Образ ее померк и выглядел теперь потемневшим ликом на треснувшей доске. Лишь крохотная лампадка памяти станет ее освещать, пока другие, более яркие, но менее приятные воспоминания не задуют свечу окончательно.
Что там завтрашний день… Сама жизнь закончилась. Как-то странно было подводить ее итоги в двадцать один год. Дико! Но именно там, в этих итогах, шокированная психика надеялась найти нечто, опору, которая поможет пережить предстоящее. Что же видел студент за это время?
Рос без отца, с матерью и бабушкой, безумно любившими его. Мать волновалась за него, контролировала, но всегда признавала за ним право на личное пространство. Этим пространством была его комната, его вещи, в которые никто никогда не лез.
Здесь он впервые услышал рэп и проникся его энергетикой, увлекся, как казалось, на всю жизнь. Пытался писать тексты, рвал листы, переписывал, уверенный, что никто не станет заглядывать ему через плечо.
Здесь он освоил компьютер. Стал заядлым геймером, погружаясь, сквозь монитор, в иные, выдуманные миры. Перебил мириады врагов вместе с друзьями и партнерами по игре.
В этой комнате он чувствовал материнскую любовь и здесь же, впервые, ощутил другую любовь, уже свою собственную.
Это был его мир. Маленький мир, который, со временем, расширится, прирастет новыми обитателями, станет для них таким же своим. Теперь этот мир сжимался до размера тюремной камеры. А обитатели, когда заведутся, будут хуже тараканов и крыс. Один поусатее, другой порыжее, вот и вся разница.
А там, в теперь уже недосягаемом месте, осталось лежать нечто особенное. То, что принадлежит только ему. Его стихи, написанные в семилетнем возрасте, на тетрадном листке в клеточку. Выведенные крупным детским почерком, не очень складные, с ошибками. Они посвящались однокласснице, его первой любви.
Она их не читала, и никто не читал. Наверное, случись такое, Антон сгорел бы со стыда. Потом были средние классы, старшие и если б это сочинение попалось ему на глаза, то непременно было разорвано в клочья.
Но, листок исчез. Ушел туда, куда уходит детство, и Антон о нем забыл. А как-то летом, после первого курса университета, он основательно прибирался у себя в комнате. Перебирал школьные тетрадки, дневники и вдруг нашел его!
Сундуку с золотом он бы не радовался так, как этой страничке в клетку. Будто это старый школьный друг, уехавший с родителями на Север, посреди учебного года. Пропал надолго, а потом вдруг вернулся. И ты стоишь в неловкости, не знаешь, о чем говорить. Нет больше общих тем, нет общих интересов, но связь с ним так сильна, что слова не нужны.
Он застал тебя на старте, когда ты был самым искренним и настоящим. Когда вся жизнь была впереди, а чувства… еще стеснялись самих себя, не ведали, как выйти наружу и выводились крупными буквами на тетрадном листе.
И далее, через годы, весь вонюче-волосатый, брутальный, внешне бесчувственный мужской мир, как клубок, намотается на этот листок, как на ось. И что б там ни было, на поверхности, он будет зарыт внутрь, как Толстовская Зеленая палочка. Пока он там, ничего плохого не может случиться. И счастье обязательно прибудет в срок, чтобы остаться с Антоном навсегда.
Но, теперь… Ужасающе живо предстала перед ним картина: животные, с черными, как ночь, сердцами, педантично перерывают его имущество. Упраздняют само понятие личного и сокровенного. Дешевыми трюками извлекают припасенные заранее наркотические «артефакты», пишут каракули в протоколе. И после их паскудного шапито, – распахнутые дверцы шкафов, вывернутые полки, разбросанные вещи… А на полу – тот самый листок в клетку со следом грязного ментовского ботинка.
Антон подумал о матери и внутри все сжалось. Вот, она стоит на подгибающихся ногах, оперевшись о косяк его комнаты. Сзади соседи-понятые, прижимают руки к груди, повторяя: «Да что же это?» Смотрят на происходящее, не веря собственным глазам. Не веря… А поверят ли ему? Она поверит, повинуясь материнскому инстинкту, как верят в невиновность своих чад матери всех преступников. А если не как мать? Если без инстинктов? Ведь все обстряпают «по закону». Слава богу, бабушка до этого не дожила…
Друзья… поверят ли они? Наверное, но не до конца. А вскоре и вовсе забудут.
Вот и все. Ось вырвана. Вместо нее – полуграмотный протокол, подписи понятых, грязь, от которой никогда не отмыться.
Эта гнилая сердцевина никогда не обрастет ничем человеческим. От грязи уродится грязь. Жизнь пойдет под откос, и Зеленая палочка потеряет свое волшебство.
Разбор прожитого закончился и вычисленный итог поразил Антона: Рэп и гаджеты. Вот и весь его багаж перед отправкой в ад. Любовь лишь поманила пальцем, так и оставшись несбыточной мечтой. Боже, как мало! По сути – ничего!
Но, этого не может быть. Было еще что-то. Что? Ну, конечно, конечно. Было. То, без чего нет ни рэпа, ни гаджетов, ни любви. Без чего вообще ничего не бывает: Свобода. Как воздух, незаметная, пока она есть. А теперь – самый главный актив, внезапно съеденный казенной инфляцией.
Когда-то о ней мечтали, погибали за нее. Но, когда это было? В стародавние времена в тридевятом царстве?
Не так давно, Антоха, не так давно. И «мечтали-погибали» я бы не спешил использовать в прошедшем времени. Впрочем, теперь он и сам это понимал.
Не раз он слышал, что безвыходных ситуаций не бывает: Но, где сейчас этот выход? В каком углу камеры его поискать?
С этими мыслями студент сидел, тупо рассматривая крупную вязку на своем свитере.
А через три стены, в обезьяннике, у Василия Ивановича кольнуло сердце. И он знал, о чем этот укол: Студент…
Бездна разверзлась перед Антоном, дыхнув терпким запахом табака и пота. И вся обитающая там мерзость замерла и подняла на него свой взор:
Передачки, собранные на последние деньги и вскрытые письма со штампом цензора; Столыпинский вагон и овчарки, харкающие пеной на снег; расписные сокамерники с синюшными, голыми черепами и алюминиевые кружки с чифирём; баланда из брюквы с соевым мясом и коричневая мокрота на бетонном полу; ледяной ветер на промерзшем плацу и жара в душной, закопченной промке; тюремные доктора, скупые на таблетку аспирина и пустые надежды на УДО, амнистию, помиловки.
И дни: пустые, похожие друг на друга, как опавшие желтые листья, сливающиеся в недели, месяцы, годы. Отупляющую беспросветность и безысходность…
Сама смерть, но не сиюминутная, а отложенная и разнесенная на уйму лет, открыла перед ним свой хавальник, который не закроется, пока не съест его разум, молодость, здоровье и все, ради чего люди живут на этом свете.
А сзади – медленный, но верный, неумолимый каток правосудия. С коробкой без задней передачи, не умеющий ни свернуть, ни затормозить. И его водители, механизаторы от бога: забронзовелый судья, подражающий своей языческой богине, с вечной повязкой равнодушия на глазах, балагур-прокурор, переписывающийся с кем-то в вотсапе, пусторечивый адвокат с потными ладонями и бездонным карманом.
Где-то глубоко, в его чреве, проскочила искра, и неубиваемый двигатель ожил, зашевелил поршнями. Прогреваясь и урча все ровнее, выходил на рабочие обороты. Его низкий гул, словно раскаты далекой грозы, донесся до камеры номер шесть, отразился от стен, задребезжал стеклами в узком, зарешеченном окне.
И этот гул не стихнет. Будет нарастать и приближаться, пока кости не хрустнут под его многотонным колесом.
Если есть духи предков, ангелы-хранители, добрые феи, все ходатаи за нас перед чем-то высшим, поспешите. Ваше время пришло. Когда еще вам следует появиться, если не сейчас! Ведь, только что-то невероятное, сверхъестественное, способное отменить гравитацию и ход времени, было в силах переписать ужасный сценарий.
Задернуть занавес над сценой и объявить: это все неправда. Это глупый спектакль, фарс! А в жизни такого не было и нет. И никогда не будет!
Да, все подвластно высшим силам, одно плохо: неизвестно, существуют ли они. И как наладить с ними коммуникацию, когда их вмешательство – последняя надежда.
В общем, можно верить в их причастность, можно нет. Но, маховик других событий и лиц, случайных и аполитичных, уже давно набирал обороты, чтобы отменить беспросветный мрак этой ночи.
Самая скромная роль выпала Александру, обычному парню из обычной многоэтажки.
Сколько себя помнил, Сашка занимался спортом, отслужил срочную в ВДВ и посмотреть на него было любо-дорого чисто эстетически. С румяными щеками, наливной, как яблоко, сгусток молодой энергии. Сжатая пружина из мышц. Не сильно умная пружина, но это поправимо.
Машины у Александра не было, да она ему и не нужна. Невозможно представить, что он тошнит в заторе, в бесконечной веренице полуживых черепах.
Когда-нибудь, энергия, направленная в правильное русло, усадит его на сиденье бизнескласса. Но это позже, а сейчас… Велосипед! Вот транспорт молодых и неуемных.
Ветер в лицо, нет пробок, не нужен бензин. И парковка не нужна. Двухколесного друга Саня хранил в подъезде, пристегнутым тросом к батарее.
Здесь все знали, чей велосипед и на транспортное средство не покушались. Санек уж думал, его и пристегивать не обязательно, но ошибся. Вышел однажды, поутру, а переднего колеса нет!
Первым порывом стало пойти и разобраться самому. Вероятный воришка был ему известен: сосед с седьмого этажа, шестнадцатилетний, рыжий охламон с завидущими глазами и шилом в заднице.
Во все ему надо было плюнуть или поцарапать ключом, или подпалить зажигалкой. А оставленное без присмотра, – реквизировать вне зависимости, нужно это или нет.
Однако, зная свой характер, закаленный битыми о лоб бутылками и кирпичами, Санек решил этого не делать: Мало ли! Вдруг, украл не он? А шанс доказать невиновность малолетнему подонку может и не выпасть. И вообще, все шансы в жизни могут пресечься.
Поэтому он позвонил в 02, где его переадресовали в дежурную часть местного ОВД. Там посоветовали написать заявление участковому и дали адрес опорного пункта полиции, куда он незамедлительно отправился.
На двери висело объявление, что участкового сегодня не будет, а если сильно надо, – приходите в райотдел. В райотделе сказали, что участковый у них не появлялся и его стоит поискать на обслуживаемой территории, в опорном пункте полиции.
Сначала, закольцованность этих обстоятельств была Саньку неочевидна, и он честно пытался застать служивого то там, то тут. Но, вскоре он осознал роль цирковой лошади и вернулся к мысли про самосуд.
Точку в его метаниях поставила подруга. Говорит: кроме вас, конечно, никто, но отнеси-ка ты заявление в райотдел и сдай под роспись. Прямо секретарю начальника занеси, и порочный круг разорвется.
С утра, Александр пришел в полицию, поднялся на третий этаж и постучал в канцелярию. Из-за двери ему ответили «Ожидайте!» тоном, которому позавидовал бы его армейский командир. И Саша стал ожидать, воткнув наушники в уши и прогуливаясь по коридору взад-вперед. Потом подумал, что может не услышать приглашение и вынул один наушник из уха.
Через некоторое время мимо прошел полковник, спросил, что ему нужно, смерил подозрительным взглядом и скрылся за дверью с табличкой «Начальник ОВД». Потом к нему зашел майор, вышел, еще раз зашел. Потом оба выскочили, и майор чуть не сбил его с ног.
Вот и все, что сделал Александр для Антонова спасенья.
Вторым орудием судьбы выступил Михал Михалыч.
Он сам был сотрудником органов, но, контактировал по службе не столько с полицией, сколько со смежными спецслужбами. Встреча же с полицейскими не сулила последним ничего хорошего: Михал Михалыч был старшим оперуполномоченным управления собственной безопасности и занимался отловом нечистых на руку коллег.
Работа приносила ему удовлетворение, хотя добрая половина задержанных оставалась при должностях и даже шла потом на повышение. Некоторые передавали ему привет, кто поумней, – демонстративно не замечали при встрече. И ни один не прекратил заниматься тем, за что попал к Михал Михалычу в разработку.
Но и тех, кого все-таки осудили, ему доставало. Крестниками он гордился, поскольку был честным. И ментом, и человеком.
У Михал Михалыча шел льготный стаж и пенсия не за горами, однако со службы пришлось уйти досрочно.
В последнее время он разрабатывал группу взяточников, обиравших пассажиров на вокзале. Устроили оперативный эксперимент – контрольную дачу взятки. Пометили деньги, наставили микрофонов, видеокамер и заняли места поблизости.
Подставной узбек гулял с клетчатым баулом, привлекая мздоимцев, как блесна щуку. Пяти минут не прошло, как они появились. Проверили документы, к чему-то придрались и предложили решить вопрос на месте.
Узбек помялся, поторговался для достоверности. Купюры перекочевали из кармана в карман, и оперативники бросились задерживать хапуг. Двое из них обреченно застыли на месте, но старший наряда, прапорщик, отказался принимать такой конец.
Швырнул деньги в толпу, выхватил табельный пистолет и выстрелил в подбегавшего Михал Михалыча.
Пуля пробила ему легкое и застряла в позвоночнике. Спинной мозг, к счастью, не задела и ее извлекли, вроде как, без последствий. Тем не менее, ВВК признала Михал Михалыча негодным к дальнейшей службе и его комиссовали.
В денежном содержании не обидели и теперь он, уже месяц как, оформлял пенсию и привыкал к неожиданной роли домохозяина.
Несмотря на брутальную профессию, Михал Михалыч был не кровожадным и вообще, не злым. Был женат на своей жене и на своей работе и никого из них не обманывал.
Поэтому, когда друзья пригласили его на охоту, такой, разухабистый мальчишник с антисемейными развлечениями, замаскированный безобидным словом, он прихватил с собой и супругу.
На природе он ограничился водкой и шашлыками, саму охоту намеренно проигнорировав.
Зато, неожиданно, это занятие увлекло благоверную. Она выпросила у кого-то карабин и выстрелила вслед убегавшему кабану. Кабан спасся, оглушенный восторженными визгами, но, вот, само ощущение стреляющей палки в руках, жене Михал Михалыча понравилось. Образ человека с ружьем прочно застрял в воображении.
Вернувшись домой, она заявила, что желает быть охотником и иметь собственное оружие. Это показалось Михал Михалычу блажью, и он не обратил на нее внимания. Но, время шло, а любимая не унималась.
Первым тревожным звонком стало ее вступление в общество охотников и рыболовов. Не знаю, что подумали в правлении этой организации, но, гендерных ограничений у них нет, и новоиспеченный охотник в юбке получил свой членский билет.
Затем спутница жизни приобрела металлический сейф, обклеила его пленкой, в цвет мебели, и прикрутила рядом с центром женской вселенной – спальным комодом.
Говоря «приобрела» и «прикрутила», я, конечно, не имею в виду саму хрупкую женщину. Все это сделал Михал Михалыч, поставленный в такие условия, что не приобрести и не прикрутить уже не мог.
Идя на поводу у лучшей половины, супруг рассчитывал, что до финала этот марафон не дойдет: впереди были курсы владения огнестрелом. Увы. Жена и их прошла, и вопрос о покупке встал в полный рост.
Хоть это Михал Михалыч сделал на свой вкус. Купил супруге карабин Сайга, крутой сходством с автоматом Калашникова, но совершенно негодный для настоящей охоты.
Жена в баллистических тонкостях не разбиралась, а он заверил: Прекрасный карабин! Теперь кабан от тебя не уйдет, поскольку ты сможешь палить в него очередями!
Приврал, конечно, поросенок.
На охоту жена так и не собралась. Но, вылезло другое: она стала буквально нянчится с Сайгой. Каждый день доставала из сейфа, чистила, смазывала, полировала. Вскоре к ней присоединилась дочь, и они углубились в это занятое вдвоем, доставая карабин теперь дважды на дню. Как секта, с ружьем-божеством. Выглядело это мило и по-идиотски одновременно.
Чем бы дитя не тешилось, – философски решил отец семейства. Патроны Михал Михалыч предусмотрительно отнес к себе на работу.
Но, оружие и без патронов детям не игрушка. Он это понял, когда вернулся домой и застал дочь за увлекательным занятием: Его подрастающий ребенок, обладающий вкусом птицы-сороки, аккуратно обклеивал приклад Сайги стразами Сваровски.
Никакой опасности для ее жизни и здоровья это не представляло, но угрожало психическому здоровью уже самого Михал Михалыча. Будучи офицером и постоянно имея контакт с оружием, ничего более противоестественного, что можно сделать с карабином, он представить не мог. Точнее мог: видимо, дальше последует переплавка ювелирных украшений и обкладывание идола золотыми пластинами.
Михал Михалыч проявил твердость, отобрал Сайгу и запер ее в сейф. А ключи, вслед за патронами, отправились к нему на работу.
Не сразу, но страсти улеглись. Истукан скрылся в своем капище, и паломничество к нему прекратилось. На крышке сейфа организовалась полочка для кремов, на двери запестрели магнитики.
Прошло несколько лет и о Сайге забыли. Но, на днях, раздался звонок из разрешительной службы: Лицензия заканчивается. Необходимо продлевать!
Михал Михалыч надеялся, что супругу давно отпустило. Однако психоз возобновился вперед лицензии.
– Ты на охоте один раз в жизни была. В первый и последний раз. В кого ты собралась стрелять? – пытался он уговорить жену.
– Соберусь! Просто ты меня еще как следует не достал! – то ли в шутку, то ли всерьез ответила она.
В общем, спорить бесполезно, разрешение надо переоформлять.
Как человек под погонами, Михал Михалыч смутно представлял гражданские процедуры, связанные с этим делом. Знал только, что это муторно и хлопотно, а как именно – не знал.
Установленный порядок можно было выяснить в Интернете. Но, теперь доча припомнила отцу историю со стразами и наотрез отказалась ему помогать: демонстративно вставила наушники в уши и, подпевая кому-то, закатила глаза в потолок.
Михал Михалыч понял, что проще сходить в отдел и на месте узнать, что к чему. Жил он недалеко и с утра, прямо к открытию, отправился выяснять.
В 9.00, в кабинете инспектора никто не появился, и он стал ожидать, рассматривая окружающую обстановку.
На стене висели стенды, призванные разъяснить гражданам порядок получения государственной услуги. На них замысловатые схемы, наподобие программных алгоритмов: квадратики, ромбы, стрелки. Если не то, то это. Не получается так, попробуйте эдак. Все равно не получается – вернитесь ко второму пункту и по новой. В общем, пока не спросишь, – хрен поймешь!
Вскоре, мимо него прошел начальник ОВД, с которым они, когда-то, начинали вместе службу. Начальник остановился, перекинулся с Михал Михалычем парой слов и направился дальше, к себе. А Михал Михалыч остался ждать.
Это все. Не сделав ничего особенного, он внес свой вклад в спасательную операцию, которую и представить себе не мог.
Самыми важными участниками вызволения Антона стали Иван Петрович с напарником и их транспортное средство, а более всего, антенна у него на крыше.
Петрович был работягой и опробовал множество профессий, пока не нашел себя и стабильный доход в чистовой отделке квартир.
Пара лет ушла у него на сбор бригады. Перебрав кучу пустой породы: лентяев, ворюг, алкоголиков и криворучек, Петрович нашел свой алмаз: Игоря. Работящего, смышленого малого, без вредных привычек и задних мыслей в голове.
Вторым, подлинным алмазом Петровича, была его машина. До нее он ездил на старой ГАЗели, сменившей перед этим дюжину владельцев и отработавшей на маршрутах, не поддающихся количественному учету.
Из достоинств у нее была элементарная конструкция и возможность ремонта на коленке, а недостаток один: усталость от людей и от жизни. Трудно сказать, кто из них на ком ездил, но страдания были обоюдны.
