Григорий Васильевич Романов
Лыткаринский маньяк
– Привет Валежникову, гаденыш! – прорычал Федор Романыч перед тем, как дверь за ним закрылась.
– Я не… – начал Антон уже в пустоту.
– Конвой, в камеру его! – послышалось снаружи.
Он остался один. Затянувшийся балаган становился уже немного забавным. Никто ведь не объяснял, какими последствиями грозят ему эти незатейливые сценки.
Выйдя из комнаты для допросов, Федор Романыч взял объяснения с понятых.
Что сказать? Оба прекрасно видели, какой неловкий фокусник начальник ОБНОНа. Но, объяснения нужные дали. То есть, не дали, – не глядя подписали то, что он написал за них.
Как соучастники подлости, они достойны осуждения. Но достойны, если не видеть их вживую. А если видеть… Два несчастных алкаша в состоянии, когда им надо спать мертвецким сном. А, вместо этого, их все терзают, таскают куда-то.
Яркий свет и громкие голоса для них хуже любой пытки. В правозащитники они совершенно не годились, а перед Федором Романычем смотрелись чисто детьми. Куда им спорить!
Вернувшись в полумрак КПЗ, они почувствовали себя рыбой, отпущенной в реку.
– Чем занимались, соколы? – строго спросил Василий Иванович.
– Понятыми были на обыске. У нашего студента какой-то сверток изъяли.
– Значит, верно я его учуял. Началось!
Кого он учуял и что началось, горе-понятые решили не уточнять. Но, рассказали, чему были свидетелями в комнате для допросов. Василий Иванович молча выслушал их.
Федор Романыч составил рапорт об обнаружении признаков преступления, сколол материал и положил на пульт: Регистрируйте.
– Давай, Макаров, регистрируй. – продублировал его слова дежурный. Бери журнал, штамп в верхнем ящике. Тренируйся!
Пока ОБНОНовский начальник подбивал бумаги, никакого конвоя так и не появилось.
Федор Романыч с чувством схватил ключи и сам повел Антона в камеру, картинно одев на него наручники. В браслетах не было никакого смысла, кроме свербящего желания унизить. Намекнуть, мол, привыкай! Теперь это твои аксессуары надолго.
Провел мимо КПЗ, уже в персональную конуру. Из-за решетки обезьянника вытянулись руки и молча передали Антону бутылку минералки и гамбургер. Студент стал опасным преступником, совершившим особо тяжкое преступление, и в КПЗ ему больше не место.
В камере, Федор Романыч снял наручники и пошел обратно, желая, не хуже тех пьяниц, поскорее оказаться в темном кабинете на диване.
Но, проходя мимо КПЗ, был остановлен самым бесцеремонным образом.
– Эй ты, лысый! А-ну, подойди сюда. Ты что творишь? Ты присягу, вообще, давал? Неужто, там о таком написано!
От такой наглости Федор Романыч опешил и застыл на месте. Потом пришел в себя:
– Чего ты там сказал? Ах, ты, бомж вонючий. Сейчас я тебе расскажу про присягу. Сейчас!
С этими словами он бегом устремился в дежурку, схватил ключи и вернулся к обезьяннику:
– Сейчас-сейчас. Ах ты, сученыш! Думаешь, раз дурак, то все можно? Я на твои справки плевал. Будешь пятый угол у меня искать!
Заедающий замок открылся и Федор Романыч влетел в КПЗ. Василий Иванович встал ему навстречу.
Подскочив к нему вплотную, начальник ОБНОНа стал изрыгать ругательства, дыша перегаром и внутренними нечистотами. Группировался, готовясь дать наглецу в морду.
Василий Иванович брезгливо поморщился, но, в остальном и бровью не повел, глядя Федору Романычу прямо в глаза.
Алкоголики с ужасом забились в угол: сейчас это ходячее стенобитное орудие всю камеру разнесет!
– Что, ударишь? Давай, попробуй. Только сразу убивай. Останусь жив – тебе не жить. Найду, зубами жилы перегрызу. Мне терять нечего. Напоследок еще одну галочку заработаю. – с гробовым спокойствием сказал бывший следователь: Тогда не победил и сейчас обрыбишься!
В немой дуэли антагонисты смотрели друг на друга: странный праведник и воплощенное зло. Секунды шли, но удара не последовало.
И тут обитатели КПЗ увидели чудо. Громила, с пистолетом подмышкой, огромными кулаками и литым, лысым черепом, словно стал уменьшаться в размерах. Поза его скрючилась. Наглый взгляд потух, а брови выгнулись домиком.
Неистовый носорог обратился мерзкой жабой. И стоит на нее наступить, она квакнет и превратится в липкую лужицу.
Стало нестерпимо стыдно, что минуту назад они испугались его. Жалкого, нескладного сморчка, хватающего теперь ртом воздух.
Василий Иванович тоже преобразился. Словно просиял, увеличился в линейных размерах. Нависал теперь над Федором Романычем, как гранитная глыба.
Они увидели вдруг, что он совсем не старый. А его немытые волосы, дырявые ботинки и потертая одежда – лишь мишура. И он, в любой момент, может скинуть ее с себя. Стать чем-то иным. Любым, кем сам пожелает.
– Послушай, ты, подобие мента! Встань ровно, когда говоришь с офицером!
Под каким забором ты зарыл свою честь? – прогремел он уже совсем другим голосом:
Мерзавец! Ты что наделал? Зачем пацана погубил?!
Молчишь? Иди, проспись. И зубы почисти. Дышать стало нечем, когда ты зашел!
Бессовестный. Дурак! Вон из моей камеры! Вон!!! И дверь за собой закрой! И что б я больше тебя здесь не видел!
Федор Романыч попятился назад, будто боясь повернуться к говорящему спиной. В дверях быстро развернулся и, вороватым движением, защелкнул замок камеры.
– Чертов идиот. – прошипел он уходя. Но так, что б Василий Иванович этого не расслышал.
Несколько минут все просто молчали. Потом Копытин не выдержал:
– Вот, это ты его умыл!
– Толку-то! Поздно. Он своих дел уже наделал.
– Василь Иваныч, да ты… ты нереально крут!
– Я не крут. Я человек! А со мной скотина заговорила…
Больше ни у кого никаких слов не нашлось.
В кабинете Анатолия Ильича раздался звонок:
– Готово. Материал в дежурке. – проворчал из трубки начальник ОБНОНа: Все, я спать.
Ни радости, ни облегчения майоры не испытали. Теперь они как-то странно поглядывали друг на друга, мол это ты, ты, а не я все придумал. А я просто, пошел на поводу. А сам бы сроду такого не сделал!
Как Понтий Пилат, хотели умыть руки. Впрочем, если хотели, то мыло – вот оно! Отмени приказ и гоняй дальше в белых одеждах. Отмены, однако, не последовало.
Вместо этого они начали подначивать и урезонивать друг друга.
– У меня да, сын раздолбай. Но, вот с «этими» никогда не свяжется. Может наркоманом стать, тьфу-тьфу, может с гопниками или фанатами… Но, только не с этими. – горячился Анатолий Ильич, у которого сын учился в консерватории и был таким же гопником и фанатом, как его папа виолончелистом.
– А у меня дочь, с серьгой в носу, вся из себя неформалка. Музыку слушает – уши в трубу сворачиваются. Друзья приходят – как будто похоронная процессия собралась. Все в черном, мрачные как демоны. Везде кресты, сплошной Rest-in-Peace. Никаких авторитетов не признают.
Но, власть-то не критикуют! Понимают: она дала им свободу. Сегодня свергнут, завтра сами пожалеют!
Рассказывая о дочери, Николай Павлович не врал. Просто, выдавал за современную, историю семилетней давности, когда его дочка увлекалась готической субкультурой. Пару лет она действительно проходила в черном и серьгой в носу, но быстро переросла. Атрибуты неформала давно остались в прошлом, а в друзьях завелись жизнерадостные молодые люди.
Прибеднялись они, в плане собственных детей, с единственной целью: доказать друг другу, что прямо сейчас терпят от молодежи все. Толерантны к любым кошмарам, но оппозиционная ересь – это уже за гранью.
Постепенно, пафос их словоблудия повышался. Вспомнили скрепы, традиции, нумерованных родителей вместо папы и мамы. Ротшильдов, масонов, МВФ, – всех врагов, столпившихся у ворот и жаждущих развала страны. И, наконец, постановили, что находятся на переднем краю борьбы и быть сейчас слюнтяем – значит стать предателем!
Это было словоблудием, потому что ни один из Анаколиев, в действительности, так не считал. В другое время и другой компании, каждый из них посмеялся б над такими рассужденьями. Но, сейчас, они уговаривали друг друга и самих себя и, на какое-то время, уговорили.
Совесть или что там у них, вместо нее, замолчала. Рефлексия прошла, и в майорах очнулся Его подлейшество Карьерист. На переднем-то краю они оказались, но вдвоем здесь тесновато. Поскольку победить и доложить о победе – вообще не одно и тоже.
Теперь их разговоры утратили эмоциональность, стали вымученными и натянутыми. И все потому, что каждый был занят собственными мыслями, которые у них, в очередной раз, совпали: как избавиться от конкурента и захапать победу себе!
Формально, возможностей у Николая Павловича было больше. Как первый зам, он имел первоочередное право доклада. Но, райотдел – не королевский двор. Церемониймейстера тут не держали. Право-то он имел, а Младший Анаколий был шустрее. И не собирался сдаваться без боя.
Просто поразительно, насколько совпадали их помыслы и желания.
– Что, схожу в дежурку, за материалом. – как бы нехотя произнес Николай Павлович. Бежать сломя голову, ему было не по чину, но, что б этого не сделать, пришлось натурально сдержаться.
И, с этой фразой, он всего на миг опередил Анатолия Ильича, открывшего рот сказать то же самое.
Младший Анаколий сглотнул слюну, проглотив запоздавшие слова.
Ладно, забирай. Я и без него доложу. А как – увидишь!
Тем временем, в дежурной части, себя уговаривал другой человек. Но, мотивация и аргументы у него были совсем другие.
Материал лежал перед Макаровым. «Регистрируй!» – многократно отзывалось у него в голове, но он все никак не решался. Боялся дотронуться этих бумаг, будто это порча, к которой нельзя прикасаться.
Стажер был наслышан о начальнике ОБНОНа, но, не во все верил. Говорят-то разное, а теперь… Сам стал свидетелем. Чего-то отвратительного, ужасного, но пока неизвестно, насколько.
Пересилив себя, он взял материал в руки. Четыре бумажки и опечатанный пакет на скрепке. Увесистый, такой… и он понял: это не материал, – больше материала! Судьба паренька оказалась у него в руках. И он (О-да!), точно знает, что с ним делать: вышвырнуть блевотину к чертям собачьим. Сжечь, утопить, изничтожить!
Сотворить добро от собственного имени он был пока не готов. Но и сидеть сложа руки не собирался. От анонимности добро не перестанет быть добром. Ведь, результат важен.
Стажер поставил на рапорте крупный, прямоугольный штамп и вписал регистрационный номер. Филькина грамота превратилась в официальный документ, повод для возбуждения уголовного дела. Но, не совсем превратилась.
Запись в книгу учета Макаров вносить не стал. Склонился над ней с ручкой, сделал вид, но ничего не написал.
После «регистрации», он положил материал перед собой. Потом отодвинул, подальше от дежурного с помощником. Потом – еще дальше. Достал из нижнего ящика амбарную книгу, повертел в руках и отложил в сторону, поверх опуса Федора Романыча. Приготовления этим завершились.
Теперь оставалось ждать удобного момента. Разный народ сновал в дежурку и обратно, но, это было и неплохо. Визитеры что-то приносили, забирали. Ничего не объясняли, нигде не расписывались. В суматохе, материал запросто мог исчезнуть. А кто взял – потом ищи-свищи!
Наконец, хождения закончились. Дежурная смена впала в оцепенение, глядя стеклянными глазами в маленький телевизор. В нем главная героиня мелодрамы, с глазами печальной коровы, безбожно тупила, чем создавала все новые и новые повороты сюжета. Судя по лицам соседей, эти повороты уже не рождали у них никакого душевного отклика. Макаров осторожно потянулся к бумагам… И тут произошла катастрофа. В дежурную часть, ураганом влетел Николай Павлович!
Ничего не объясняя, как гончая с феноменальным нюхом, он сразу подскочил к амбарной книге и выхватил из-под нее материал. Победно тряхнул им и также стремительно исчез.
Вскоре, в дежурку заглянул Анаколий Младший. Спросил, забрал ли Николай Павлович бумаги и тоже ушел. Не понятно, на что он надеялся.
Стажер был раздавлен. Разъяренный тигр прорычал внутри него: Да, что ж вам, скотам, все неймется!
Упрекнуть себя ему было не в чем: времени он не тянул. Возможность уничтожить материал действительно появилась только сейчас. До этого – никак. Но, все равно, досада захлестывала его с головой: Как же так? Как же так?! Прям не судьба! Что же делать теперь?
Ответ пришел мгновенно: Отпустить парня.
О боже, опять! Да, опять. Но сейчас эта мысль не показалась ему такой дикой. Молотком в виски еще не стучала, но и безумной уже не казалась. Просто, была пока сырой, требовала осмысления и перевода в практическую плоскость.
Он стал осмысливать и переводить:
Чем же так согрешил студент? Покусился на устои, нормы? Нет. Не может быть мертвечина нормой. Говорят: стабильность, но и стабильности никакой нет. Все ужимается, урезается, сокращается. Ряды врагов все множатся, а в друзьях такие, что враги не нужны.
И никого не сыщешь, кто бы это одобрял. Но все молчат. Все, кто может, кто должен, кто просто обязан говорить, кричать! Все: якобы оппозиция, переплюнувшая в панегириках штатных подпевал. Интеллигенция, совесть нации, взболтнет что-то со хмеля, а потом кается, извиняется, лебезит.
Один Валежников не молчит. И неприятный он, и на Западе учился, и достал всех. Вон, и к отделу уже подобрался. Но, не молчит ведь!
Да, отпустить парня. И с ним – идею. Дать ей хоть где-то продыху, хоть где-то дать зеленый свет! Пусть знает: ее здесь слышат, хотя толком и не понимают.
И самого пацана жалко. Все ж из пальца высосано.
Пока народ дремлет и тупит в телевизор, пойти и вывести с черного хода. До рассвета могут не заметить. А студент едва ли пустится в бега. Уже наутро вернется, с адвокатами, правозащитниками, может, и самим Валежниковым в придачу. И что тогда будет с этими писульками? Выкинут, порвут. Скажут: Гражданин, мы вас впервые видим!
Макаров поднялся, осторожно взял с пульта связку ключей, и двинулся вглубь темного коридора, где в ряду серых, одинаковых дверей, была особенная, которую необходимо отпереть.
Сейчас он был на грани. В шаге от того, чтобы решиться. Не хватало какой-то малости, легкого толчка, откровения: Каким же видят они этот прекрасный новый мир? Кто и где окажется, когда он наступит? Какую цену за него придется заплатить? Парень, расскажи…
Макаров чуть слышно стукнул в дверь шестой камеры. Шаги с другой стороны приблизились и остановились.
– Ты, это, только не думай. Здесь не все такие. – начал он дрожащим голосом: Мне, например, Валежников нравится. И пацаны из роты, тоже, почти все за него. Реальный мужик и вещи правильные говорит. И не боится. Вообще – красава…
Макаров, милый Макаров! Богом клянусь, он бы все тебе рассказал.
Разгоряченным, торопливым шепотом рассказал бы, что храм не может быть военным, а демократия – суверенной. Что мускулы надо иметь, но не обязательно ими трясти. Что враг снаружи не повод для концлагеря внутри. Что богатство может приходить от труда и таланта, а не от близости к дряхлеющему телу. Что нищие в стране, это не стыдно, а немыслимо. Что критика улучшает власть, а не наносит ей смертельное оскорбление. Что невиновность и честь мундира, как параллельные, никогда не должны пересекаться. Что глобальные проекты и великие стройки прекрасны, но человек живет однажды и имеет право на счастье при жизни. Что свобода не меняется на пряник, ибо пряник съедят, а свобода не вернется.
И всей своей историей мы заслужили, чтоб государство не смотрело на нас голодным ястребом, а доброй, синей птицей оберегало, как своих птенцов.
И еще, он сказал бы большое человеческое спасибо, но отказался от твоего благородного предложения. Потому что крест, который взвалили на него, соструган не вами, а от века уготован каждому, кто хочет что-то изменить. Что он не только скорбь, боль и мука, но и величайшая честь, и самая блистательная доблесть. И путь через него не обрывается на краю могилы, но ведет прямиком в бессмертие.
Все бы рассказал он тебе, Макаров. Но, имей он об этом, черт побери, ну хоть какое-то представление!
А он не имел. Был всего лишь напуганным ребенком, запертым в темном углу.
– Извините, вы не можете дать мне телефон. Никто не знает, что со мной. Я хоть матери позвоню. Или сами позвоните, я номер продиктую.
На откровение это явно не тянуло. Тянуло на ушат холодной воды, приводящей в чувство.
Позвонить матери… Он мог позвонить в штаб Валежникова. Мог и его самого набрать. Рассказать, что здесь творится, позвать на помощь, сдать негодяев с потрохами. И не скрываясь, от собственного имени. Впустить их сюда, несмотря на запреты начальства.
Хотел причаститься их правдой, поклониться в ноги Справедливости. Но, это…
Снаружи возникла пауза. Антон не знал, что за ней скрывалось. Не мог знать, что тот, за дверью, стоит сейчас перед выбором: остаться просто хорошим человеком, которым он и так был, или стать Человеком с большой буквы. Пойти на повышение, но не по службе, – по жизни…
– Нет, братан, этого не могу. – виновато прозвучало с той стороны: Узнают, – с работы попрут. А у меня ипотека и жена беременная. Прости.
А у меня ни того, ни другого. И, видно, уже и не будет. – подумал Антон, но вслух ничего не сказал, отойдя от двери. Лишь одним откровением он уже устал делиться: что не имеет решительно никакого отношения к Валежникову. Но, как видно, здесь в этом никого не убедишь.
Макаров вернулся в дежурку. Сейчас он, наверное, и в зеркало постеснялся бы взглянуть: Вот уж, воистину, разбег на рубль – удар на копейку. Это надо, так себя переоценить!
Уязвленное самолюбие требовало себе оправданий: Может, ничего страшного не произошло? Одноклассника, вон, ловили как-то, с понюшкой кокоса. Дали условняк и ничего, живет кем жил. Уже и судимость давно сняли.
С надеждой, что не так все плохо, он повернулся к дежурному:
– Так что с Неждановым?
– Попал!
– Его осудят? Какой-то срок дадут? Что будет-то теперь?
– Сбыт будет. – буднично отозвался дежурный: От десяти лет.
– От десяти?!! За что? – ошалел Макаров от услышанного.
– А нечего было языком мести! – уверенно отрезал дежурный, вроде, и говорить-то больше не о чем.
Макаров смотрел, выпучив глаза: на дежурного, на Фомиченко, который явно все слышал, но и ухом не повел.
Десять лет за «мести языком»? А дальше что, пожизненное за косой взгляд? К стенке за неправильную прическу?
Сколько раз он видел их, был с ними знаком, но сейчас будто перестал узнавать. Словно эти люди сдернули с голов латексные накладки, а под ними… под ними что-то невообразимое! Вурдалаки какие-то. А они сидят, как прежде, и ничуть не стесняются своих вскрывшихся образин!
– Что? – с раздражением спросил дежурный под сверлящим взглядом стажера.
– И вы считаете, это нормально?!
– Я ничего не считаю. Что б считать, на это начальство есть. Им за это деньги платят, они пусть и считают.
– И часто, Романыч, вот так…
– Я откуда знаю? Он здесь не приходящий – в штате состоит. Каждый день кого-то ловит, оформляет. А сколько там левых, сколько правых, мне почем знать! Я вообще, сутки-трое работаю. А он пометок на материалах не оставляет.
Дежурный отвернулся, но тут же повернулся опять:
– Макаров, откуда ты взялся, такой совестливый? И давно ли? Зыркаешь тут на других, а сам?
– Я на десять лет никого не приговаривал.
– Ясен пень! У тебя полномочий таких нет. А были б – все то же самое. Тут не в сроках дело, а в принципе: могёшь ты, или нет.
– А вы могёте?
– Если б мог, здесь бы не сидел. Каждый должен заниматься своей работой и за нее отвечать. А за других я не ответчик.
Господи, как удобно все устроились! Конечно, виноват и отвечает кто-то. Кто угодно, только не мы.
Виктор Валерич, с усами, бравый, подтянутый. Такой правильный, крепкий мужик. За версту ясно: отличный семьянин, рукастый хозяин, заботливый отец и дед. Вот так, сядет, обнимет внучка за плечи и расскажет, какова она, эта жизнь. И все будет правильно и складно.
А здесь, – включает дурака. Досиживает до пенсии и какова она, жизнь, – знать не желает.
Фомиченко, исполнительный и недалекий. Делегировал право думать другим, послав туда же любую ответственность. Сказали – сделал. Сделал – забыл. Красота! Дадут наган – пойдет ставить к стенке неугодных. Вручат связку гранат – крикнет «Ура!» и бросится под танк. Для любых целей годится. Универсальный человек!
Конечно, никакие они не вурдалаки. Здесь все, – неплохие люди. В другое время были бы героями. А сейчас… так, поле с жиденькими цветами. Невзрачными, но не ядовитыми. А посередине, черной дырой: смертоносный борщевик, отравляющий округу своими фитонцидами.
Как он смог здесь прорасти? Почему его не задавили в зародыше? Дали впитать живые соки, позволили разрастись до гигантских размеров. Ведь здесь полиция, а не логово Минотавра! Как он умудрился тут завестись?
И что же я? Как все, цветочек полевой?
Пустой взгляд стажера жестко сфокусировался на мигающем светодиоде.
Бросивший курить курильщик, анонимный расхититель материалов, незадачливый освободитель, – все это умерло в нем. Засохло и прилипло к стулу, когда он встал с пониманием, что действительно может и должен сделать.
Макаров нащупал сбоку кобуру и двинулся к выходу. Прошел мимо зеркала, взглянул и отправился дальше. А отражение… как положено, последовало за ним. Как иначе? Теперь он был равен самому себе. Был цельным и, наконец-то, настоящим. И никакие тени с отраженьями не вправе от него отставать.
Он стал человеком, вспомнившим прописные истины, известные каждому с детства, но забытые во взрослой жизни. Что Василиса Прекрасная – добро, а Кощей Бессмертный – зло. И ничего среднего между ними нет и быть не может.
Что зло коварно и вероломно, а добро прекрасно и беззащитно. И нуждается в Иване Царевиче, его крепкой руке и остром мече. И пока он готов прийти на помощь, злу не удастся победить.
Так было и будет всегда. Теперь его очередь. Иван Царевич – он. Без коня, с кобурой вместо ножен, в серой, полицейской форме вместо кольчуги. Но, тот же самый. И добро, все то же. Оно в беде и нуждается в его оружии. В его пистолете Макарова.
Да, Макаров решил застрелить Федора Романыча. Решил, решился, – не важно. Теперь все неважно: чего хочет оппозиция, какое будущее ждет его и всех остальных…
Прямо здесь и сейчас поселился страшный, черный паук и нет никакого будущего, пока он тут.
Дверь налево выводила из дежурной части. Проход направо – в коридор с камерами для задержанных. Почти классическая развилка, только без дороги прямо.
Подобно добру молодцу, стажер остановился на распутье: слева был его долг, справа ничего не было. Но, именно туда его сейчас потянуло. Сырые камеры желали с ним говорить. Повинуясь их зову, Макаров прошел в коридор.
Уже скоро, одна из них станет его домом. И еще множество таких же, мрачных, с шагреневой штукатуркой на стенах. Но сейчас, их голос был о другом. Они благословляли его. Хотели поделиться черной, но праведной решимостью. Передать ему ужас и боль своих обитателей, превратив их в силу и железную волю. Крикнуть ему вслед: «С богом!», а когда уйдет, облегченно выдохнуть: «Совершилось».
И выйдя из их мрака, он уже не остановится. Не оглядываясь пойдет и сделает то, что должен сделать.
Едва различимая тень придвинулась к прутьям обезьянника.
– Лейтенант! Подойди. – негромко позвал Василий Иванович.
– В сортир вывести? – рассеянно спросил Макаров.
– Не делай этого.
– Что не делать?
– Того, что задумал. Не делай.
Лейтенант отвлекся от своих мыслей. Каким-то образом, человек в клетке заговорил им в такт. Получилось необычно, но продолжать разговор в подобном духе он не собирался. Однако и уходить не спешил.
– Он не сам. Зло – не он.
– Тогда кто? – неожиданно для себя спросил стажер.
– Кто… Он тебе не по зубам. Не впускай его. Этого будет довольно.
Теперь точно получалось, – они говорят об одном и том же.
Макаров внимательно посмотрел на Василия Ивановича. Он уже слышал о нем. Слышал, как дежурный орал на полицейских, доставивших его в отдел. Был в курсе его истории, диагноза и уверен: Водченко придурок и скандалист.
Но сейчас, шизофреник словно видел его изнутри. Человек, которого не должно здесь быть, говорит, чего ему не следует делать. Наваждение какое-то: Если он больной, кто тогда здоровый?
Дав высказаться всем внутри, стажер будто забыл кого-то. И теперь этот кто-то взял слово, пригласив неожиданного спикера.
– Как вы узнали? – спросил Макаров тоном человека, который все понял.
– Я это видел уже. А когда увидишь, потом ни с чем не перепутаешь. Иди к себе. Здесь не твоя вина. За студентом, только, присматривай.
Опять в цвет. Но все равно, услышанное не укладывалось у стажера в голове. Захотев вернуться в реальность, он резко и с вызовом спросил:
– На меня, теперь, тоже жалобу напишешь?!
В ответ Василий Иванович устало улыбнулся:
– Мне нечего писать. О тебе в другом месте напишут. Галочку поставят.
Кровь ударила Макарову в лицо: Стыдобища-то какая. Зачем я это ляпнул!
Он виновато поднял глаза на человека в клетке:
– Разве, я ее заслужил?
– Да, сынок, уже заработал. Иди.
– Спасибо.
Макаров повернулся и ушел, а Василий Иванович остался стоять у решетки со своими мыслями: Тебе спасибо, лейтенант. Не знал, что здесь такие остались.
В углу камеры завозились.
– О чем ты с ним? – поинтересовался спросонья Копытин.
– Лейтенант хотел героем стать. Я его отговорил.
– А зачем отговорил-то?
– Герой хорош под обелиском, а ему жить. Не стоит говно хорошего человека.
– Кто хороший человек? Макаров?! Да он, пока ППСником был, всю кровь из нас выпил! Задолбал своими протоколами, гнида!
– Ну-ну, кровь… Вашу кровь комары пить не станут. А этот, сейчас, был на пороге величия. Я-вон, в свое время, не додумал сходить туда, где явку с повинной принимали…
– Василь Иваныч, ты дурак что ли? Какого величия? Он даже в сортир тебя не выгнал!
– Нет, он выгнал. Всех, кого был должен. И закрыли тему.
Опустошенный, Макаров вернулся за пульт. Разболелась голова, выглядел он совсем плохо.
Дежурный с сочувствием посмотрел на него:
– Слышь, стажер! Иди, поспи пару часов, пока все тихо.
Сил спорить не было. Макаров пошел в комнату отдыха и рухнул на раскладушку.
Казалось, ему ни за что не уснуть. Такого обилия мыслей и впечатлений он никогда не испытывал. Они сменялись перед глазами: лица, обрывки фраз, лампочки на пульте. Все это прыгало, скакало и, наконец, стало причудливо перемешиваться, превращаясь в цветной калейдоскоп.
Дыхание Макарова стало ровным и глубоким. «Присматривай за студентом» – пронеслось напоследок, и стажер провалился в забытье.
Минут через двадцать у Антона появился сосед. Леонид Чернышов, чрезвычайный и полномочный посол Республики Кича.
При высоком дипломатическом ранге, у него было три судимости за имущественные преступления, две – за насильственные, а сейчас его задержали по чужому розыску за злостное хулиганство.
При наличии пустых камер, его могли бы заселить отдельно, но подсадили к студенту. Естественно, не из гуманистических побуждений.
Войдя в камеру, Леня сразу перешел к любимому занятию всех неудачников, – самоутверждению за чужой счет. Он уселся посередине нар таким образом, что на них сразу стало тесно даже вдвоем. Без спроса взял гамбургер, махом откусив от него половину. Потом набрал в рот минералки, прополоскал его и сплюнул в угол. Отпил еще, прополоскал горло и, на этот раз, сглотнул, смачно отрыгнув углекислоту. Не дать не взять, король периода реставрации: вернулся с помпой, захватил власть над пространством и едой и теперь был готов захватить все остальное.
О чем была его вступительная речь, даже передать невозможно. Ругань на жизнь, проклятия в адрес мусоров и прочие оригинальные суждения, не понятные посторонним, лились из него мощным потоком, и Антон заподозрил, что все это говорится вообще не по-русски. Знакомыми были только союзы и предлоги, остальное – реально китайский. И при том, никакой матерщины!
Закончив с преамбулой, Леня перешел к выяснению личности сокамерника. Любые ответы вызывали в нем смесь высокомерия и саркастического смеха:
Студент – ха-ха-ха, плевок сквозь зубы.
Двадцать один год – хе-хе-хе и опять плевок.
Первый раз за решеткой – ох-хо-хо и громкая отрыжка.
Услышав, что Антон задержан за наркотики, Леня принял вид негодующего праведника и начал ему выговаривать с высоты прожитых лет и подобия человеческой морали:
– Что вы за идиоты! Выпей водки. Что ж вас на эту дрянь тянет!
– Вообще-то я не употребляю. – попытался оправдаться Антон.
Потом, между поучительных реплик, рассказал про Федора Романыча и театральный кружок в комнате для допросов.
Леонид слушал, и дерзкое выражение стало покидать его лицо. Оно теперь вытягивалось, глаза округлялись в орбитах, а речь почти пришла к литературной норме:
– А сколько порошка-то было?
Полусжатым кулаком Антон показал примерный размер свертка.
– Да это, наверное, грамм сто будет!
– Наверное. – легко отозвался молодой.
И эта легкость бритвой полоснула Леониду по сердцу. Черствому, но не каменному: Боже мой! Студент, похоже, не понимает, в какую тему его вписали!
Дальнейшие расспросы подтвердили эту догадку, а кроме нее – еще более ужасную: парень здесь реально ни за что.
Что-то отеческое, так и не нашедшее выхода в его бесшабашной жизни, теперь настойчиво попросилось наружу. Где-то у него самого рос сын, с которым он виделся всего лишь дважды, но всегда желал ему добра. Чуть помоложе был сынок, но, в общем, дети. И тот, и другой.
– На, вот, возьми. – протянул Леонид почти полную пачку сигарет, из которой оставил себе две штуки.
– Не курю я.
– Бери. Это здесь как валюта. Обменяешь на что-нибудь. Бери!
Пораженный такой резкой переменой и неподдельным участием, Антон взял сигареты и засунул в карман.
Леня пошарил у себя в одежде, пытаясь найти еще что-нибудь полезное, но больше ничего не нашлось. Очень хотелось обнять пацана, прижать к себе. Но, конечно, здесь это неуместно.
Вот уж, чем было не удивить Леонида, так это невиновными за решеткой. За свои четыре ходки он насмотрелся на них вдоль и поперек.
Одни все отрицали тупо, без огонька. Другие – с фантазией, с задором!
Спер немного – менты сделали на нем показатели. Воровал вагонами – политический страдалец и жертва режима.
Мошенников подставляли коварные конкуренты. Насильников оговаривали алчные подруги. Педофилов – похотливые падчерицы в сговоре с мамашами.
Разбойники честно забирали свое с подлых должников. Убийцы сами отбивались от чудовищ, стоя перед выбором: или их, или они. И все, как один, оказались не в то время не в том месте.
Так что, куда не плюнь, обязательно попадешь в невиноватого.
Что говорить, Леня сам безвинно страдал. Но, если честно, положа руку на сердце: Да, бывало, что давали сверх меры. Вешали лишнего: украдешь раз, а тебе, вдогонку, три чужих эпизода. Но, чтоб совсем на ровном месте…
Что же он натворил, этот Антон? Дочку начальника обрюхатил или любимую собаку переехал скутером?
