Григорий Данилевский
Сожженная Москва
XIII
Комнаты огласились плачем. Митя Усов скончался.
В зале, на том же столе, где с вечера гостеприимно пыхтел самовар и пахло калуфером и смолкой, лежал в мундире покойник. Плотники в сарае ладили гроб.
Ожидали из Бородина старика священника, который крестил Митю и подарил ему голубей. Покойника уложили в гроб; в головах зажгли свечи. Ефимовна, впереди крестьян, с горьким плачем молилась, простираясь перед гробом. Заходившее солнце косыми лучами светило в окна залы. Русые и черные головы бородатых и безбородых крестьян усердно кланялись в молитве.
«Соколик ты мой, не пожил, – думала Арина. – И ружье по твоему заказу наладили, и пистолеты… Вырыли яму тебе в саду, где ты ребенком бегал, тут же, невдали от дома, на холму… далеко с него будет видна твоя могилка…»
Нанятый фельдшером до Москвы возница во дворе ладил обратно свою телегу. Фельдшер рассчитывал добраться к ночи до Колоцкого монастыря, чтобы оттуда возвратиться к наступавшей армии. Подъехал священник. Начали служить панихиду.
За деревьями, у мельницы, в это время показались какие-то всадники. Мелькали лошади, пики, кивера.
– Батюшки светы, французы! – крикнул кто-то во весь голос у сарая.
Поднялась суета. Дали знать в дом. Крестьяне, выбежавшие оттуда на крыльцо, увидели во дворе кучку военных. То были казаки. Впереди их ехал усатый, седой и плотный, с черными бровями, саперный офицер.
– Кто здесь хозяева? – окликнул офицер мужиков. – Доложите господам.
– Старик хозяин, ваша милость, за Волгой, а молодого привезли раненого из армии… утречком кончился здесь! – ответил Клим с поклоном. – Это служим панихиду…
Офицер набожно перекрестился.
– Ишь крестится, – шептали мужики, – не француз, нашей веры.
Офицер слез с коня и с казачьим урядником вошел в дом.
По окончании панихиды он отозвал Клима в сторону.
– Ты староста?
– Так точно-с, – ответил, гордо выпрямляясь, Клим.
– Ну, вот тебе, староста, приказание, – негромко объявил офицер. – Скоро, может быть, даже завтра… здесь, в окрестностях, явится вся наша армия… будет большое сражение.
Клим побледнел и понурил голову.
– Усадьба ваших господ не на месте, – продолжал офицер, – ее велено снести… Да ты слушай и сообрази – велено немедленно… сегодня же… На том вон холме, у Горок, поставятся пушки, будет батарея, может, и большой редут… а дом и усадьба ваших господ – под выстрелами, будут мешать… понял?
– Не на месте! Под выстрелами! – удивленно, топчась ногами, проговорил сильно озадаченный Клим. – Но куда же снести и легкое ли это дело?
– А вот увидишь, – строго проговорил сапер, сдвигая черные кустоватые брови.
– Наши же хибарочки, избы? Всего семь дворов… куда их? Экий разор!
– Ваши внизу, под горой: посмотрим, может, еще и останутся.
– А покойник? – спросил, озираясь, Клим.
– Отпеть, да с богом и хоронить. Только живее! смеркает! – торопливо заключил, не глядя на него, офицер. – Прежде же всего удали баб… этого вою чтоб поменьше…
Клим объявил приказ Арине. Убитая горем, растерянная старуха остолбенела.
– Батюшка, ваше благородие, – вскрикнула она, падая в ноги офицеру, – не разоряй! Мне заказан господский дом; может, они, лиходеи, и так еще уйдут… Куда вынести, где спрятать экое господское добро? Сколько накоплено, нажито! Отцы ихние, матери хлопотали…
Офицер, с досадой подергивая усы, отозвал в конец залы священника и фельдшера. Размахивая руками и сердито смотря куда-то в сторону, как бы грозя там кому-то, он переговорил с ними и вышел. Священник велел дьячку опять зажечь свечи и облачился. Началось отпевание. Покойника наскоро вынесли и опустили в могилу. Пока его зарывали, велели запрячь старую господскую бричку, одели обеспамятевшую Арину в шубейку, посадили ее в бричку с Феней и с фельдшером и отправили в Любаново. Близился вечер.
– Там тебе, бабушка, будет спокойнее, – утешал ее фельдшер, – с богом! Я вас туда провожу. Господа сберегут вас, а то село, слышно, в стороне, не под пушками…
– Жгите, голубчики, жгите, коли на то воля господня! – причитывала, уезжая, Арина. – Не один усовский дом погибнет; всем нам гибель и смерть…
Бричка и телега спустились в околицу.
– Ну, а теперь ты, староста, и вы, ребята, слушать! – обратился офицер еще строже к Климу и мужикам. – За работу, да живее… выносите, прячьте, куда знаете, добро вашего господина, да и ваше… сроку вам час, много два… а там соломы, огня!
– Родимые, да что же это, – заголосил кто-то из толпы мужиков, – толковали о врагах, а тут свои…
– Бунтовать? – крикнул офицер. – Против воли начальства? А виселица? Ларионов, вяжи его!..
Казаки и саперы рассыпались по двору. Мужики бегали, не помня себя от страха, и выносили разную кладь. Сверкнул огонь. Кто-то с пучком пылающей соломы побежал в сенник. Загорелся скотный двор. Дым укрыл взгорье. Бабы и дети неистово голосили.
Становилось темно. От Любанова лесистым косогором к Новоселовке в это время мчалась на ямских небольшая городская карета. В ней сидели Илья Тропинин и Аврора. Дорогу и ближайшие окрестности еще было видно. Оба путника молчали. Им попадались навстречу одинокие и кучками казаки, осматривавшие окрестность. До Новоселовки оставалось версты три. Еще ее не было видно за густым лесом. Илья, не обращая внимания на казаков, думал о раненом Мите, Аврора спрашивала себя:
«Если Митя так опасно ранен, что с Базилем? Он так стремился; уже начались сражения…»
– Что это, будто зарево впереди? – вдруг спросила Аврора.
Илья выглянул из кареты.
– Так и есть! Ямщик, – крикнул он в окно, – где это горит? Не в стороне ли Новоселовки?
– Должно, там… захотелось, видно, бабам свежего хлебушка, ну, овин… и не убереглись.
Лошади пробежали еще несколько минут. Лес кончился. За ним открылась зеленая, пересеченная холмами долина; за долиною синели новые леса и холмы. На одном из пригорков широким пламенем, далеко распростирая зарево, пылало несколько зданий. Крылатая мельница, еще не вполне охваченная пламенем, чернела среди клубов дыма и огненных полос. Над нею в искрах метались и вились тучи голубей.
Снизу из долины послышался стук колес; на дороге, между кустов, показался экипаж.
– Ох, ох! соколики! – жалобно причитывал женский голос. – Родимые решилися… конец свету!..
То были Ефимовна и Феня с фельдшером. Их остановили, осыпали расспросами. Илья был поражен, едва стоял на ногах. Учившийся под его наблюдением, его любимый крестный брат и друг так нежданно скончался. Слезы катились из его глаз. Он то крестился, то извергал проклятия на французов.
– Вот она, вот… я всегда предрекал, роковая необходимость! – проговорил он, сжимая кулаки. – Цивилизованные варвары, узаконенный разбой!
Аврора усадила Арину с собой, Феню на козлы с кучером, а фельдшера на запятки и еще раз взглянула на пылавшую новоселовскую усадьбу.
«Необходимость, – мыслила она, содрогаясь, – уставы, законы войны… Но кому было нужно и чем вознаградят, искупят смерть этого молодого, прекрасного, над кем теперь это зарево? Проклятия злодею, измыслившему эту войну! И неужели на него, как на его предшественника Марата, не найдется новой смелой Немезиды, новой Шарлотты Корде?»
Карета помчалась обратно по полю, к которому в наступившую ночь, по обеим сторонам старой Смоленской дороги, уже надвигалась и становилась на позиции вся русская армия.
Платя без счета вольным и почтовым ямщикам, Тропинин к обеду следующего дня добрался с Авророй, Ефимовной, Феней и фельдшером до Москвы. Едва войдя к княгине, он объявил, что долее медлить невозможно. Подъезжая к Москве, он и Аврора со стороны Можайска уже слышали за собой раскаты сильной пушечной пальбы. Анна Аркадьевна, выслушав рассказ Мавры, стала было опять под разными предлогами медлить.
– Ну что же, французов разобьют, прогонят! – говорила она.
Илья вышел из себя.
– Это безрассудно! – вскрикнул он. – Умоляю вас, grand’maman[12], немедленно уезжайте, иначе будет поздно, вас прямо захватят в плен, ограбят, напугают, убьют.
– Ах, mon cher[13], – ответила с недовольством княгиня Шелешпанская, – уж и в плен! Меня-то, старуху? Впрочем, хороший мой, зови священника, будем служить молебен… Только нельзя же так прямо, без совета с врачом. Пошли за Карлом Иванычем… Все может статься в пути, ну, хоть бы гроза…
– Но какая же, бабушка, гроза осенью, в конце августа? – отозвалась Аврора.
– Не твое дело… бывают случаи и в сентябре… Ты же, Илюша, поезжай к графу Растопчину и спроси его, дозволены ли подобные дела, как с Новоселовкой, хоть бы и на войне? Я напишу к государю; он знал и помнит моего мужа… Кутузов ответит за все.
XIV
Вечером двадцать пятого августа, накануне Бородинского боя, главная квартира князя Кутузова находилась на Михайловской мызе, при деревушке Астафьевых, Татариновой, в четырех верстах от Бородина. Здесь под ночлег старого фельдмаршала был отведен брошенный хозяевами небольшой, в один этаж, но весьма удобный господский дом.
Ручей Стопец, впадающий в реку Колочу у Бородина, отделял Татариново и Михайловскую мызу от лесистых высот, на которых командир правого крыла армии Милорадович расположил для предстоящей битвы свои отряды. Отсюда в сумерках влево за ручьем, у деревни Горок виднелись на холмах огражденные завалами батареи, а невдали от них белели палатки пехоты, егерей и артиллерии Багговута. Далее, вправо, из-за березового леса поднимались дымки с костров драгунов, гусаров и уланов Уварова, спрятанных в запасе у склонов к соседней Москве-реке. Прямо против Татаринова и Михайловской мызы, в полуверсте за ручьем, на пригорке, среди просеки, виднелись коновязи и слышался говор казачьих полков Платова.
Была тихая, несколько сырая и холодная погода. Солнце зашло, но сумерки еще не сгустились.
Перовский, состоявший с его прибытия в армию Барклая в колонновожатых правого крыла этой армии, при отряде генерала Багговута, только что подъехал с бивака второго пехотного корпуса, у Колочи, в деревню Горки, где с двумя другими свитскими офицерами и штабным доктором прохаживался по выгону у небольшой крайней избы. В этой избе была квартира командира правого крыла Милорадовича, который теперь совещался с приглашенными к нему Уваровым и Багговутом. Казаки поодаль держали под уздцы оседланных генеральских и свитских лошадей. Офицеры, прохаживаясь, не спускали глаз с окон и двери избы. Перовский в небольшую зрительную трубку посматривал на голубоватые очертания возвышенностей за Колочей.
– Итак, мы стали наконец, стоим, и, кажется, твердо! – сказал, пожимая плечами, худой высокий и пожилой офицер в старом мешковатом мундире. – Конец отступлениям.
– Ну конец ли еще, бог весть, – возразил другой офицер, помоложе.
– Разумеется, – продолжал первый. – Князь, вы слышали, бесповоротно решил завтра принять генеральную баталию…
– Что же? – произнес второй офицер, недавно переведенный в штаб. – Как вы к этому относитесь?
– Исполним веления долга, – ответил первый, сосредоточенно-важно глядя перед собой. – Мне что? Была забота о семье… а теперь жена успокоилась; представьте, пишет из Твери, что какие-то странники напророчили заключение мира ко дню Михаила, к князевым именинам.
– Так-то так, – проговорил приятным, мягким голосом доктор, полный, румяный и красивый мужчина средних лет, в опрятном мундире и треуголке, – мир миром, когда-нибудь придет, а завтра недосчитаемся многих.
– На то воля божья, – тихо сказал пожилой офицер. – Веет крыло смерти, как говорит Фингал, но не всех оно задевает.
– И что неприятно, – продолжал доктор, – во всем непорядок; загремят сотни пушек, а у нас – не говорю уже о недостатке кирок для батарей, даже лопат, – ополченцы наполовину без работы; в госпиталях ни носилок, ни корпии, ни бинтов… Палатки в дырьях. Каково больным спать на сырой земле и в болотах? А ночью холод. Хочу вот опять все передать генералу.
Пожилой офицер досадливо покачал головой. Он, начитанный, любивший поэзию и скромный, все это отлично знал и терпеливо сносил; но также знал он и то, что неженка и любитель всего прекрасного и приятного, доктор Миртов умудрился в походе не только возить с собой на вьюке небольшую, отлично приспособленную для себя палатку, но при ней даже удобную постель с мягкою периной и теплым, стеганным на вате одеялом.
– Что вы это все смотрите за реку? – спросил пожилой офицер Перовского. – Не двигаются ли французы?
– Нет, там спокойно, – ответил Базиль, – но вправо от Бородина, я помню, была одна усадьба… Три месяца назад я из нее уехал в армию. И странно: внизу, у реки, вон, виден поселок, а выше его, на горе, стоял еще дом, были разные службы и мельница. Теперь смотрю – и их не вижу.
– Вероятно, их снесли, – сказал пожилой офицер, – эта гора – под выстрелами наших батарей; часть Семеновки сзади нас, слышно, тоже для чего-то сломали. Возьмите мою трубку, – прибавил офицер, снимая с перевязи длинную раздвижную трубку, – моя из Вены, от Корта… все увидите как на ладони.
Перовский навел поданную трубку за реку, отыскивая взгорье, на котором, как он помнил, стояла новоселовская усадьба Усовых. Перед его глазами, в туманной полумгле, мелькали неопределенные очерки оврагов, лесных порослей и холмов. Знакомой усадьбы он не находил.
Дверь избы в эту минуту отворилась. На ее пороге показались стройный Уваров и рыжий, в веснушках и бакенбардах, Багговут. Доктор подошел к последнему, рапортуя о недостатке лечебных припасов. Багговут выслушал его и сказал по-французски Уварову:
– Вот, как видите, одна и та же песня, и ничего не поделаешь.
Он набросал несколько строк на клочке бумаги, вырванном из записной книжки, свернул этот клочок и усталыми глазами посмотрел на стоявших перед ним колонновожатых.
– Синтянин, – обратился он к пожилому офицеру, – доставьте это графу Бенигсену; если не будет письменного, привезите словесный ответ.
Синтянин взял обратно от Перовского зрительную трубку, бережно вложил ее в замшевый на перевязи чехол, сел на лошадь и, сгорбившись, направился большой дорогой за Стопец. Уваров и Багговут поехали обратно к своим бивакам. Перовский и доктор Миртов сопровождали Багговута.
Становилось темно. Узкая дорожка с холма от Горок спускалась в мелкий березняк; далее она опять шла по взгорью и невдали от лагеря упиралась в довольно крутой, безлесный овраг. Всадники шагом миновали березняк и, подъехав к оврагу, увидели за ним огни своих биваков. Перовский думал о тяжкой ране Мити Усова, о их недавних обоюдных мечтах жениться в этом августе и о предстоящем назавтра сражении.
– Скажите, вы боитесь смерти? думаете о ней? – спросил Миртов Перовского, когда они стали выбираться из оврага.
– Бояться не боюсь, – ответил Базиль, – а думаю иногда, особенно, признаться, теперь.
– Еще бы, вы так смело тогда на станции в Можайске приняли вызов на дуэль этого француза. Я же рассуждаю так, – произнес певучим, спокойным голосом доктор, – смерть – это во всяком случае неприятная неожиданность; но если она придет мгновенно, от паралича или, положим, от тяжкой раны в сердце или в голову, как это бывает в сражении, чего тут бояться? Пуля или ядро свистнет – и баста, не опомнишься. Ел, пил, спал, курил и мечтал; нежданная разделка – и конец. Был Миртов – и нет Миртова…
Доктор тихо засмеялся.
– Мужайтесь, – продолжал он, – тяжела и противна смерть не от пули или ядра, а от скверной, бессильной старости или когда, положим, подцепит гнилая горячка; дома ли, в походном ли госпитале, тут одно только мучение – бессонница, бред и ужас, ужас ожиданий, особенно нашему брату – врачу, все это, отлично понимающему как свои пять пальцев… вот что гадко и тяжело…
Всадники приблизились к опушке леса, за которой расстилался лагерь.
– Не место, разумеется, в ожидании боя думать о другом, – сказал Базиль, нагинаясь в темноте от ветвей березы, мимо которой они ехали, – но не могу не заметить: громадное большинство умирает именно, как вы говорите, мучась медленно и с сознанием, от разных болезней, старости, нищеты и других зол.
– Что до меня, – сказал доктор, – странное у меня предчувствие… Представьте, мне почему-то все кажется, что я умру не иначе как еще через двадцать лет, и непременно почему-то в Москве и в Английском клубе… Да, – прибавил он, смеясь, – в клубе, после вкусного обеда. Грешный человек, люблю поесть… Так вот, именно после обеда и от паралича. Трах – и кончено… Сверкнут в глазах, знаете, такие вот звездочки, потом приятный туман… что это? а ничего… был Миртов – и нет Миртова… Не хотите ли, кстати, в мою палатку? Разденетесь, протянетесь и выспитесь; у меня походный чайничек и ром, угощу пуншиком. Не мешает перед битвой.
– Нет, благодарю, – ответил Перовский, – надо к генералу; вряд ли скоро отпустит.
– Еще слово. Видели вы давеча майора Синтянина? – спросил доктор. – Угадайте, какая меня преследует мысль?
– Не знаю.
– Вы, разумеется, обратили внимание, какой он задумчивый и скучный. Ну-с, мне, представьте, все кажется, что он завтра опередит всех нас… трах – и нет его, – шутил на расставанье доктор.
Добравшись за полночь до общей штабной палатки, Базиль нашел своего денщика, велел ему пораньше навьючить коня, улегся, не раздеваясь, на клочке сена в своем углу и долго не мог заснуть. Лагерь также еще бодрствовал.. Солдаты, осмотрев и почистив с вечера оружие, амуницию и лошадей, молились, укладывали свои узлы или сидели кучками у потухавших костров, изредка перекидываясь словом и поглядывая на небо, скоро ли рассвет. Из-под откинутой части палатки Перовскому виднелся край хмурого, беззвездного неба, а вдали, за рекой, неприятельский лагерь, на несколько верст обозначенный линией непрерывных бивачных огней. Базиль думал об этой роковой холмистой долине, на которой теперь в ожидании близкого утра стояла стотысячная русская армия в двух-трех верстах против такой же стотысячной французской армии. Тысяча орудий готовились с той и с другой стороны осыпать ядрами и картечью эту равнину и этих стоявших друг перед другом людей. Базиль усиливался решить, кто же был виновником всего этого, кто вызвал и привел сюда эти армии? Мучительно напрягая мысли, он наконец забылся крепким, предрассветным сном.
Было шесть часов утра. Гулко грохнула в туманном воздухе, против русского левого крыла, первая французская пушка. На ее звук раздался условный выстрел против правого русского крыла – и разом загремели сотни пушек с обеих сторон. Перовский вскочил, выбежал из палатки и несколько секунд не мог понять развернувшейся перед ним картины. Вдали и вблизи бухали с позиций орудия. Солдаты корпуса Багговута строились, между их рядов куда-то скакали адъютанты. Сев на подведенного коня, Базиль поспешил за ними.
Слева, на низменности, у Бородина, трещала ружейная перестрелка. Туда, к мосту, бежала пехотная колонна. Через нее, с нашей небольшой батареи у Горок, стреляли в кого-то по ту сторону Колочи. Багговут, на сером, красивом и рослом коне, стоял, сумрачный и подтянутый, впереди всего корпуса, глядя за реку в зрительную трубку. От Михайловской мызы к Горкам на гнедом горбоносом, невысоком коне несся в облаке пыли, окруженный своей свитой, Кутузов.
Прошла всем известная первая половина грозного Бородинского боя. Издав накануне воззвание к своим «королям, генералам и солдатам», Наполеон с утра до полудня всеми силами обрушился на центр и на левое крыло русских. Он теснил и поражал отряды Барклая и Багратиона. На смену гибнувших русских полков выдвигались новые русские полки. Даву, Ней и Мюрат атаковали Багратионовы флеши и Семеновские высоты. Они переходили из рук в руки. Флеши и Семеновское были взяты. Вице-король повел войска на курганную батарею Раевского. После кровопролитных схваток батарея была взята. На ней, к ужасу русских, взвился французский флаг. Наша линия была прорвана. Кутузов узнал об этом, стоя с Бенигсеном на бугре, в Горках, невдали от той самой избы, где накануне у Милорадовича было совещание. Князь послал к кургану начальника штаба Первой армии генерала Ермолова. Ермолов спас батарею. В то же время Багговуту, к счастью его отряда, было велено сделать фланговое движение, в подкрепление нашего левого крыла. Багговут повел свои колонны проселочного дорогой, вдоль Хоромовского ручья, между Князьковом и Михайловского мызой. Французские ядра перелетали через головы этого отряда, попадая в лес за Князьковом. Багговут, подозвав Перовского, приказал ему отправиться к этому лесу и вывести из него расположенные там перевязочные пункты – далее к Михайловской мызе и к Татаринову.
Перовский поднялся от Хоромовской ложбины и открытым косогором поскакал к лесу. Грохот адской пальбы стоял в его ушах. Несколько раз слыша над собою полет ядер, он ожидал мгновения, когда одно из них настигнет его и убьет наповал. «Был Перовский – и нет Перовского», – мыслил он.
Шпоря с нервным трепетом коня, Базиль домчался к опушке леса, где увидел ближний перевязочный пункт. Отдав приказание сниматься, он было направился далее, но на несколько мгновений замедлил. Перед ним были две тропинки, налево и направо, и он искал глазами кого-нибудь, чтобы спросить, как ближе проехать к перевязочному пункту доктора Гиршфельдта.
У входа в одну из операционных палаток он узнал стоявшего перед нею, в окровавленном фартуке, Миртова. Усталый и потный, с растрепанными волосами, но, как всегда, веселый и в духе, доктор, очевидно, только что кончил трудную операцию и вышел на мгновение покурить и подышать свежим воздухом.
– Вам к Гиршфельдту? – спросил Миртов, увидя Перовского.
– Да-с, к нему, – ответил, подбирая повод, Базиль, – как туда проехать?
Доктор, продолжая курить, подошел к чьей-то рослой и красивой гнедой лошади, стоявшей в седле невдали от палатки, погладил ее красною от крови рукой и этою же испачканною рукою указал Перовскому направо.
– Счастливого пути! – сказал он. – Что же до нас, будьте спокойны, мигом снимемся и все перейдем… Видите, уже вьючат фуры. А эта, – указал он Базилю на лошадь, – потеряла, голубушка, хозяина; сейчас вынули у него осколок гранаты из спины; вряд ли останется жив. Еще, извините, слово… Федору Богдановичу скажите, чтобы воротил мой запасной инструмент, – оказывается, нужен. А мы с вами, не забудьте, через двадцать лет в московском клубе, если вас не подцепит пуля того вашего француза, Жерамба…
«Удивительное спокойствие! Шутит среди такого ада!» – подумал Перовский, отъезжая под гул и грохот выстрелов, несшихся теперь через отбитую нами курганную батарею.
Перевязочный пункт снимался. Солдаты и фельдшера вьючили телеги, двигались фуры с перевязанными ранеными. Вдруг над опушкой что-то зазвенело, гулко и грозно сверля воздух. Перовский невольно вздрогнул и склонился, ухватясь за шею коня. В нескольких десятках шагов, сзади него, раздался страшный треск и взрыв. Послышались крики ужаса. Базиль оглянулся. Густой столб дыма и песку поднимался над местом, где он за мгновение назад стоял. Операционная палатка Миртова была разметана в клочки. Ее сменила какая-то безобразно-желтая дымившаяся яма. Рослый гнедой конь, стоявший у палатки, был опрокинут и судорожно бился, дергая в воздухе ногами. А под ним громко стонало, придавленное им к земле, что-то жалкое и беспомощное. Несколько обожженных взрывом и осыпанных песком солдат испуганно усиливались приподнять лошадь, чтоб освободить из-под нее придавленного человека. Базиль подъехал ближе и увидел разорванную одежду и белое, торчавшее из-за солдатских сапог колено, из которого фонтаном била кровь. Он бросился на помощь солдатам. Те в это время придерживали верхнюю часть туловища раненого, вытащенного ими из-под лошади.
Перовский узнал Миртова.
– Голубчики, голубчики, – путавшимся языком твердил мертвенно-бледный доктор, с ужасом глядя красивыми, потухавшими глазами на окровавленные клочья, бывшие на месте его ног, – бинтов… Егоров… перевязку…
Миртов, не договорив, упал в обморок.
Подбежавший фельдшер Егоров, присев к земле, перевязывал ему дрожащими руками вскрытые артерии.
– Кончился? – спросил вполголоса Перовский, нагнувшись к нему.
– Какое, промучится еще, сердечный… а уж где жить! Носилки! – обратился фельдшер к солдатам.
Перовский поскакал к другому перевязочному пункту.
Была снова атакована батарея Раевского. Наполеон двинул на нее молодую гвардию и резервы. Нападение Уварова на левое крыло французов остановило было эти атаки. Но к французам подходили новые и новые подкрепления. Курганная батарея была опять занята французами. «Смотрите, смотрите, – сказал кто-то возле Перовского, указывая с высоты, где стояли колонны Багговута, – это Наполеон!» Базиль направил туда подзорную трубу и впервые в жизни увидел Наполеона, скакавшего, с огромною свитой, на белом коне, от Семеновского к занятому французами редуту Раевского. Все ждали грозного наступления старой французской гвардии. Наполеон на это не решился.
К шести часам вечера бой стал затихать на всех позициях и кончился. К светлейшему в Горки, где он был во время боя, прискакал, как узнали в войсках, флигель-адъютант Вольцоген с донесением, что неприятель занял все главные пункты нашей позиции и что наши войска в совершенном расстройстве.
– Это неправда, – громко, при всех, возразил ему светлейший, – ход сражения известен мне одному в точности. Неприятель отражен на всех пунктах, и завтра мы его погоним обратно из священной Русской земли.
Стемнело. Кутузов к ночи переехал в дом Михайловской мызы. Окна этого дома были снова ярко освещены. В них виднелись денщики, разносившие чай, и лица адъютантов. В полночь к князю собрались оставшиеся в живых командиры частей, расположившихся невдали от мызы. Здесь был, с двумя-тремя из своих штабных, и генерал Багговут. Взвод кавалергардов охранял двор и усадьбу. Адъютанты и ординарцы фельдмаршала, беседуя с подъезжавшими офицерами, толпились у крыльца. Разложенный на площадке перед домом костер освещал старые липы и березы вокруг двора, ягодный сад, пруд невдали от дома, готовую фельдъегерскую тройку за двором и невысокое крылечко с входившими и сходившими по нем. Стоя с другими у этого крыльца, Перовский видел бледное и хмурое лицо графа Толя, медленно, нервною поступью поднявшегося по крыльцу после вечернего объезда наших линий. Он разглядел и черную, курчавую голову героя дня, Ермолова, который после доклада Толя с досадой крикнул в окно: «Фельдъегеря!» Тройка подъехала. Из сеней, с сумкой через плечо, вышел сгорбленный, пожилой офицер. Базиль обрадовался, увидя его: то был Синтянин.
– Куда, куда? – заговорили офицеры.
– В Петербург, – ответил, крестясь, Синтянин, – с донесением.
Тогда же все узнали, что князь Кутузов, выслушав графа Толя, дал предписание русской армии отступать за Можайск, к Москве. Наутро Перовский получил приказание состоять при Милорадовиче.
