Григорий Данилевский
Сожженная Москва
XXVII
Тропинин, войдя за перегородку, дал нужные объяснения офицеру и затем сообщил ему о предложении Находкина. Сперва офицер слушал его сухо, но едва узнал, что Илья владеет кистью, мгновенно изменился.
– Вы хотя и в грубой одежде, – сказал он, не скрывая своего удовольствия, – видно, что образованный, высшего общества человек. Садитесь. Не думайте, чтобы мы были только завоевателями. Вы увидите, как мы оживим и воскресим вашу страну. О! театр! лучшая пища для души… Я сам по призванию что хотите: певец, стихотворец, актер, словом – артист.
На Илью были устремлены ласковые черные глаза; печальная улыбка не сходила с бледного лица офицера.
– Да, – продолжал последний, – я в молодости, в нашей colĺuge[16], в Бордо, играл не только Мольера, но и Расина… Далекие, счастливые времена! Но и здесь между вашими актерами, уверяю вас, есть истинные таланты; не все бежали. О! мы уже пригласили изрядных комиков.
Офицер назвал имена нескольких магазинщиков, аптекаря и двух парикмахеров с Кузнецкого моста.
– А ваш балетмейстер Ламираль, вот дарование! Он вызвался быть у нас режиссером и ставить даже танцы… Потом, как его, как? очень милый господин… мы с ним обедали на днях в его премилой семье… Он взял подряд поставить театральную утварь… Вспомнил! – торговец сукнами Данкварт… еще у него на вывеске герб императора Александра.
– Все ваши соотечественники, французы, – сказал Илья.
– Вы этим хотите сказать, – произнес офицер, – что вам, как русскому, хотя так превосходно говорящему по-французски, неприлично участвовать в наших удовольствиях? Не так ли?
– Да, – ответил Илья.
– Полноте, помогите нам.
– Но чем же?
– Вы рисуете красками?
– Да.
– Это все, что нам нужно. И если вы согласны, скажите, чем, в свой черед, и я могу вам служить? Шарль Дроз, к вашим услугам, – заключил, вежливо кланяясь, офицер, – капитан семнадцатого полка и адъютант штаба… а в свободные часы – любитель всего изящного и в особенности театра.
– Я голоден, мосье Дроз! – мрачно произнес Илья. – Со вчерашнего дня ничего не ел.
– Боже мой, а я-то, извините… прошу вас ко мне! – сказал, вставая, капитан. – Мы оба – артисты… Что делать? жребий войны… Я здесь недалеко, тут же во дворе; только кончу дело. А вы, мосье Никичь, – обратился он, через переводчика, к Кольчугину, – снабдите господина… господина Тропин… не так ли? приличною одеждой и обувью из нашего склада… я сам о том доложу генералу…
Тропинина провели в какую-то каморку, полную разного хлама, одели во французскую военную шинель и фуражку и в новые, еще не надеванные сапоги, по-видимому, добытые в какой-либо ограбленной лавке обуви. Выйдя из каморки, он встретил Карпа.
– А меня-то, батюшка Илья Борисович, отпустите? – спросил тот, едва узнав Илью в новом наряде.
– Куда ты?
– Землячка тут нашел, пойдем бураки и картошку копать.
– Где копать? Знаю я, куда ты и зачем… смотри, не попадись…
– Убей бог, в казенных огородах, возле казарм. Накопаем им, аспидам, да авось и уйдем.
Освободившись от занятий, капитан Дроз провел Илью внутренними комнатами в обширный барский, почти не тронутый огнем двор, в задних флигелях которого размещались адъютанты начальника розыскной полиции, чины его канцелярии и конные и пешие рассыльные. В помещении капитана, в проходной тесной комнатке, у окна, с пером в руке и в больших очках на носу, сидел седенький в военной куртке писец.
– Пора, Пьер, кончать, темно! портишь глаза! – ласково сказал Дроз писцу, идя с Ильей мимо него.
– Нельзя, капитан, – ответил, не отрываясь от бумаги, писец, – машина станет! списки герцога Экмюльского… только что принесли…
– О, в таком случае кончай, – объявил Дроз.
– В чем эта работа, осмеливаюсь узнать? – спросил Илья, когда капитан потребовал ему от своего денщика закусить и усадил его за блюдо холодной телятины.
– Да, mon bon monsieur[17], горька доля воюющих! – со вздохом ответил капитан. – Часто я проклинал судьбу, что из артиста стал солдатом… а теперь меня наряжают для разных следствий… в эти же списки вносятся имена пленных маршала Даву.
Дроз достал из шкафа бутылку и налил гостю стакан вина.
– Что же делают потом с этими списками? – спросил Илья.
– Их пересылают, к сведению, в главный штаб и сюда.
– И только?
– Нет, канцелярия маршала делит вносимых в эти списки на две части. В одну вносятся менее опасные, заурядные лица; в другую – особенно подозрительные.
– Что же ожидает первых и вторых?
– Против имени первых канцелярия обыкновенно делает отметки: под арест или на работы; против вторых же сам маршал ставит собственноручные резолюции: к повешению или к расстрелянию… Печальные бывают развязки. Война не шутит. У меня на этот предмет есть стихи. Не хотите ли, я вам их прочту? – спросил он, покраснев. – Мои собственные стихи о войне.
– Сделайте одолжение.
Дроз встал, протянул руку и, с грустью глядя на гостя, как бы призывая его в судьи своей тоски и одиночества, нежным певучим тенором продекламировал элегию о разоренном гнезде малиновки и о коршуне, похитившем ее птенцов. Он сам с напомаженным хохолком напоминал малиновку.
Голос и стихи Дроза тронули Илью. Его щеки от этого чтения и вкусной еды, запитой вином, раскраснелись. Красивый, с горбом нос капитана между тем стал еще бледнее, а глаза печальнее. Он в раздумье молча глядел в пространство. В это время старичок-писец принес переписанные бумаги. Капитан повертел их в руках и вздохнул.
– Да, – сказал он, – отличный почерк, но на какое дело! Есть ли у вас, в России, такие искусники?
Он показал гостю копии, бережно положил их на окно и объявил, что сам отнесет их к генералу, а подлинники велел отправить в канцелярию главного штаба, в Кремль.
– Стаканчик! знаешь, той? – обратился он к писцу, добродушно подмигивая ему на кубышку перцовки в шкафу. – Таким почерком переписывать только Шенье, Бомарше…
Дроз налил из кубышки, которую он называл «bouche de feu» – «огненным ртом».
– Капитан! – восторженно произнес писец, отставя руку и глядя на поданный ему стакан перцовки. – Век не забуду ваших ласк и доброты!
Он медленно выпил стакан, отер рукавом усы и крякнул.
– Это напиток богов! Исполнение желаний ваших, господа, и дорогих вашему сердцу! – сказал он, уходя. – Хотя последние теперь, очевидно, далеко.
Капитан, уныло сгорбившись, молчал.
– Дорогие нашему сердцу! – произнес он, отгоняя тяжелые мысли. – Моя семья далеко; ваша же, собрат по музам? вы женаты?.. где ваша семья?
– Ничего не знаю, – ответил Тропинин, – я женат, но моя жена бежала отсюда за два дня до моего плена… и что с нею, жива ли она, убита ли, господь ведает…
– Бежала и она! но зачем же? – искренне удивился капитан.
– А эти ваши списки? – произнес Илья, указывая на принесенные писцом бумаги. – Что, если бы она попала в эти красиво переписанные бумаги, да еще в первый разряд? ведь ваш грозный маршал, сами вы говорите, не любит шутить: а он и женщину мог бы счесть за опасную…
Капитан покраснел до ушей.
– Что за мысль! полноте! – возразил он. – Мы не индейцы и не жители Огненной земли; можете быть спокойны, женщины у нас неприкосновенны. И ни одной, ручаюсь в том, вы не найдете в этих списках. Да, мое поприще – искусство, пластика. Даже сам я и мои формы, не правда ли, пластичны? – произнес капитан, вставая и перед зеркалом протягивая свои руки и выпячивая грудь и плечи. – Это не мускулы, мрамор, не правда ли, и сталь? Итак, завтра я вам дам письмо к Ламиралю, и вы украсите вашею кистью наш театр. Артистов у нас, повторяю, довольно. Кроме найденных здесь прелестной Луизы Фюзи, Бюрсе и замечательного комика Санве, явились и другие охотники. Сверх того, как, вероятно, и вы уже знаете, захвачен целый балет танцовщиц одного вашего графа… comte Chereḿute[18]. А теперь, полагаю, и на покой!.. Вот вам кровать, я улягусь на этом сундуке.
– Очень вам благодарен, – ответил Илья, – но это уже чересчур, с какой же стати?
– Без возражений, коллега; мы оба – слуги муз, и вы мой гость… Устраивайтесь, а мне надо нести бумаги к генералу, но прежде я загляну в канцелярию; знаете, народ нынче ненадежный, особенно здесь, – чрез меру поживились военною добычею и не совсем исправно себя ведут.
XXVIII
Офицер вышел. Илья прислушался у двери к его шагам и бросился к бумагам, лежащим на окне.
«Имею ли я право прочесть? – подумал он. – Ведь это вероломство, нарушение прав гостеприимства… А они? а эта война?» Тропинин поднес бумаги к свече, пробежал заголовки и начал наскоро просматривать списки. Были короткие и длинные. Один из списков, набросанный несколько дней назад, особенно занял его. В нем было занесено много арестованных с отметками: «поджигатель», «грабитель», «шпион». Тропинин просмотрел первую страницу, перевернул лист, прочел еще столбец имен и обмер. Протерев глаза, он снова заглянул в прочитанное. В перечне имен «особенно подозрительных» («tŕes suspects») он прочел явственно написанное: «Lieutenant Perosski»[19]. Рядом с этим именем стояла отметка: «Le deserteur de Smolensk»[20], а сбоку, разом очеркивая несколько имен, было, очевидно, старческою рукою маршала Даву, приписано: «Расстрелять» («Fusilier»).
Кровь бросилась в голову Тропинина. Он выронил бумаги на окно и несколько мгновений не мог опомниться. Комната с горевшей свечой, стол с неубранными тарелками, сундук и предложенная ему кровать капитана вертелись перед ним, и сам он едва стоял на ногах. «Перосский, очевидно – он, Базиль Перовский! – в ужасе думал Илья. – Но каким образом он мог быть схвачен в Смоленске и стать дезертиром, когда писал нам уже после Вязьмы и ни единым словом не намекнул на подобный случай? очевидно, роковая, вопиющая ошибка».
Илья ломал себе руки, не зная, на что решиться и что предпринять. Сказать капитану, что он просматривал его секретные бумаги? Но тогда тот справедливо может обидеться, а то и еще хуже – донесет на него.
Дроз возвратился.
– А вы еще не спите? – спросил он. – Ложитесь, иначе вы меня обидите…
Не подозревая особой причины смущения Ильи, он настоял, чтобы тот лег на его кровати, а сам, раздевшись и подмостив себе под голову шинель, улегся на сундуке и погасил свечу.
Прошло с полчаса. Приятный запах розовой помады разносился по комнате.
– Скажите, капитан, – обратился к нему Илья, видя, что офицер еще не спит, – случается ли, чтобы страшные резолюции маршала иногда отменялись или почему-либо не приводились в исполнение?
Капитан, медленно повернувшись к стене, тяжело вздохнул.
– Увы! – ответил он, помолчав. – У герцога Экмюльского этого не может быть; решения при допросах он пишет сам, а кто ослушается его приказаний? Вы, хотя и русский, я полагаю, знаете, да это и не тайна, – прибавил вполголоса Дроз, – Даву не человек, а, между нами сказать, тигр…
– Но не все же, наконец, решения вашего герцога-тигра исполняются мгновенно, без проверки и суда? – произнес Илья, хватаясь за тень надежды. – Решено, положим, утром; неужели же не откладывают, для справок, хотя бы до вечера?
– В чем дело? не понимаю вас, – спросил Дроз.
– Вот в чем, – проговорил Илья. – Здесь, в Москве, как я узнал, был схвачен и заподозрен в побеге один мой соотечественник. Он, клянусь вам, не виновен в том, в чем его подозревают.
– Когда он схвачен и в чем обвиняется?
Илья подумал.
– Времени его ареста не знаю, – ответил он, – а, по слухам, винят его в том, будто он – дезертир… ну, как вам объяснить? что, будучи взят в плен под Смоленском, оттуда бежал… Это клевета. Я в точности знаю, что он вплоть до Бородина нигде не был в плену. Ради бога, молю вас, это мой товарищ и друг; если он жив еще, попросите за него.
– Но кого просить?
– Герцога, самого императора.
– Мало же вы знаете герцога и нашего императора! – сказал, обернувшись от стены, капитан. – Прибегать с такою просьбою к герцогу – все равно что молить у гиены пощады животному, которое она держит в окровавленных зубах… а император… да знаете ли вы его? – прошептал капитан, даже привстав впотьмах и садясь на сундуке. – Нас тут не слышат, вы понимаете, и я, между нами, могу это сказать… Недавно он при докладе Бертье о нуждах солдат выразился: «Лучше, князь, вместо солдат поговорим о их лошадях!» Станет он думать об экзекуциях Даву… У него на уме другое…
Капитан замолчал.
– А жаль! – проговорил он через минуту. – Не ему ли было бы лучше остаться во Франции, покровительствовать искусствам, литературе? Боязнь покоя, критики – вот что увлекает его в новые и новые предприятия… Впрочем, не нам, мелким, судить великого человека. А пока он успокоится, мы сами, дорогой собрат, не правда ли, займемся театром! Итак, до завтра! – заключил, опять ложась, капитан. – Дадим великой армии отдохнуть и вспомнить, хотя здесь, в вашей Скифии, наши былые, лучшие, тихие времена.
– Но я бы вас все-таки просил, – сказал Илья, – если будет случай и это вас не затруднит, справьтесь о моем друге, чем кончилась его судьба?
– Как его имя?
Тропинин назвал.
– Попытаюсь, мой дорогой, – произнес капитан, – только, знаете, в эти смутные дни в наших штабах столько возни и хлопот. Не обо всем оставляют след в бумагах.
Сказав это, Дроз окончательно смолк. В комнате раздался его сперва тихий, потом громкий и, по-видимому, совершенно счастливый храп. Он видел во сне Францию, маленький провинциальный театр, где он играл на сцене и мечтал о будущности Тальма, не подозревая, что, благодаря конскрипции Наполеона, из актера он станет воином, а затем попадет в штаб «заведывающего секретными сведениями».
«Несчастный Базиль! – мыслил тем временем Тропинин. – Дело, очевидно, кончено! Вот чем отплатил тебе твой любимый идол, герой! Сын магната, министра… Погибнуть в числе подозреваемых в поджогах и грабежах! И никто об этом не знает, никто не защитит… Бедная Аврора… предчувствует ли она, что постигло ее жениха?..»
Илье вспомнилась его жена, недавний тихий семейный круг. Слезы подступали к его горлу, и он ломал голову, как ему самому уйти из плена и избегнуть участи, постигшей его друга.
Проснувшись утром, он увидел, что капитан уже встал и что-то пишет.
– Вот вам письмо, – сказал озабоченно Дроз, – отнесите его к Ламиралю, и желаю вам всякого успеха и благополучия. Меня же, к сожалению, сейчас вызывали к генералу; он посылает меня на следствие в другое место. До свидания.
– А узнали вы что-нибудь о моем товарище Перовском? – спросил Илья.
– Справлялся, – ответил сухо Дроз, – по бумагам ничего не видно, хотя я рылся немало; дел теперь столько, столько…
Капитан ушел; Тропинин при помощи его денщика умылся, побрился и пошел на Никитскую, в дом Позднякова.
Бывший навеселе с утра режиссер Ламир́аль недолго с ним говорил. Он провел Илью за кулисы и без дальних слов предложил ему заняться изображением декорации какой-то итальянской виллы. Краски в горшках и огромные кисти были готовы. Илья надел фартук, растянул на полу холсты и принялся за работу. Он трудился, не разгибая спины, весь день. Вечером его позвали обедать в соседний дом, где помещались, изучали роли и продовольствовались набранные для театра актеры и актрисы. Так прошло несколько дней. Илья пытался в это время заговорить со своими новыми сожителями об участи пленных вообще и тех, которые попадали на Девичье поле, к маршалу Даву. Веселые и беззаботные артисты при таких вопросах вмиг смолкали и, поднимая глаза к небу, смущенно говорили:
– Ужас! Расстреливают и вешают ежедневно, без суда.
Дроз раза два еще навещал работы Ильи и сильно его хвалил, потом окончательно исчез. Его надолго прикомандировали к какой-то комиссии, в другой части города, у Сухаревой башни. Холсты для декораций между тем были почти готовы. Ламираль готовил веселые и, как говорили, любимые Наполеоном пастушеские оперетки с переодеваньями, в которых остановка была только за декорациями. То были пьесы «Martin et Frontin», «Les folies amoureuses» и «Guerre ouverte»[21]. Он с важностью объявил Илье, что весьма доволен его работою. За опереттой Ламираль затеял даже поставить нечто вроде небольшого балета. Потребовались новые декорации, за которыми Илья просидел опять довольно долго. Под видом наблюдения за театром сюда, полюбезничать с пленными танцовщицами, заезжали разные французские власти, в том числе и сам король Мюрат. К Илье привыкли и ему доверяли. Он решил этим воспользоваться и однажды отпросился у режиссера проведать Дроза. Ламираль к последнему имел, кстати, одно неоконченное дело по театру. Он дал Илье к нему письмо, а для свободного прохода к Сухаревой башне достал ему от коменданта охранный лист. Это было вечером, в конце сентября. В этот день артистов снова навестил Мюрат, и Илья был личным свидетелем его ухаживанья за черноглазою, статною танцовщицей Лизой. На все любезности венчанного селадона неуступчивая плясунья, бешено сжимая кулаки и плача, отвечала:
– Сгинь ты, тьфу, черт пучеглазый! пусти душеньку на покаяние!
Король, не понимая ее, милостиво улыбался.
Погода стояла прохладная. Тропинин невдали от Сухаревой башни, на Садовой, обогнал французского молодого рекрута из эльзасцев. Немец-солдатик шел с сумкой и с ружьем на плече, устало посматривая по сторонам и как бы ища дороги. Илья заговорил с ним и узнал, что рекрут был послан из Кремля с бумагами в Лефортово, где во дворце был устроен главный французский госпиталь.
– А вы куда? – спросил Илью румяный, с ямочками на щеках, белокурый эльзасец.
– И мне туда же, – подумав, объявил Тропинин.
– Отлично, господин, веселее будет, идем… А я, как видите, сбился в сторону и таки порядочно притомился… Не совсем ладно: лошади дохнут, как мухи осенью, и теперь все приходится пешком… Вы, не правда ли, штабной?
– Да, рассыльный, как и вы.
– Но у вас сапоги будут поновее.
– Дали в награду.
– Отлично, и мы заслужим вместо этого тряпья, – произнес солдат, поглядывая на свои худые, обвязанные веревочками сапожонки.
Новые знакомцы, беседуя, миновали Басманную и через Немецкую улицу вышли за Яузу. Окончательно стемнело. Тропинин в сумраке указал спутнику на освещенные окна лефортовских зданий. За дворцовым садом и церковью Петра и Павла, у ручья Синички, как он знал, было загородное Введенское кладбище. Илья помнил эти места, так как во время студенчества не раз навещал в этих местах одного товарища.
– Что, друг, не зайдете ли и вы со мной в госпиталь? – спросил, отирая лицо, солдат, – там обещали меня угостить бульоном выздоравливающих и их вином… говорят, прелесть, особенно уставши…
– Нет, лучше вы меня проводите вон до той церкви, – сказал, осматриваясь, Илья, – поздновато, я хоть и штабный, но без оружия; с вами будет спокойнее!.. здесь, слышно, пошаливают мародеры…
– Охотно. Но странно, – заметил солдат, – я уже однажды был здесь и даже вот у этой церкви; там еще стояла на днях артиллерия. Теперь же кругом так тихо, точно иду здесь впервые; спасибо, что вы провели, я, знаете ли, близорук и плохо помню места.
– Мне к командиру этой артиллерии, – спокойно сказал Илья.
– Отлично, пойдем.
Солдат и Илья направились к церкви Петра и Павла. Невдали от нее их окликнул часовой ночной цепи. Путники ответили, что идут по службе.
– Куда?
– В церковный дом, – ответил Илья.
– Кой черт, в такую пору! – проворчал конный гренадер, наскакивая на них впотьмах и приглядываясь к ним с седла. – Куда лезете? в этой глуши шныряют казаки; еще отнимут ружье и ограбят вас, если не будет и хуже того.
– Будь спокоен, друг, нас двое! – смело проговорил Илья, шлепая далее по липкому и скользкому переулку, у сада. – Не на таких нападут.
– Помните, там уже конец вед́етов.
XXIX
Миновав госпиталь и часть поля, путники дошли до церковной ограды. Кругом было мертвенно пустынно. Ветер шумел в вершинах берез, окружавших ограду.
– Ну, дорогой мой, идите обратно, я вас догоню или найду в госпитале, – сказал Илья солдату, между тем мысля: «Не вырвать ли у него ружье и не приколоть ли его здесь, наедине, чтоб убежать успешнее?»
– Да к кому же это вы? – спросил Илью солдат с удивлением, убедившись, что ни возле церкви, ни за нею не было признаков артиллерии, стоявшей здесь на днях. – Или, – засмеялся он, – ваше поручение к покойникам?
«Приколоть?.. – опять пробежало в мыслях Ильи. – Что, как он догадался и даст знать часовым цепи?»
Солдат в это время положил ружье и оправлял на ногах веревочки. Илья помедлил.
«Нет, – решил он, – иди себе с миром, добрый белокурый немчик; ты против воли попал в полчище этого злодея, бог с тобой!»
– Неужели вы не видите? – спокойно сказал он. – Вон домишко между деревьями; огни погашены; командир, очевидно, спит, не спят часовые; их отсюда не видно… Я разбужу кого мне надо, отдам бумаги и вас еще догоню.
– До свидания! и то правда, я так близорук, что иной раз думаю: ну зачем взяли в рекруты такую слепую курицу. Кстати, разузнайте у ваших артиллеристов, скоро ли наконец отпустят нас с вами домой? Может быть, они знают; да берегитесь, не подстрелил бы вас какой часовой.
– Спрошу непременно и буду беречься.
Солдат пошел обратно. Илья прислушался к его шагам, бережно миновал церковь, прилег за оградой и снова стал слушать. Ветер то затихал, то опять шумел, качая верхи деревьев. Вправо и влево отсюда раздавались оклики сторожевой цепи вплоть до берега Синички. Сзади, над городом, стояло зарево. Широким пламенем загоралась местность к стороне Басманной, где он так недавно прошел.
«Неужели я проскользну за вражескую черту? – с лихорадочной дрожью подумал Илья. – И в самом ли деле мне удастся это затеянное безумное бегство? Нет, солдата могут остановить и спросить, куда делся его недавний спутник; часовые поймут, что их обманули, и бросятся меня искать… Скорее, скорее далее…»
Тропинин вскочил на ноги. Он, нагнувшись, пополз, потом побежал, сам не зная куда. Спотыкаясь впотьмах о рытвины и попадая в лужи, он опомнился, когда увяз по колено в каких-то кочках. То был берег Синички. Илья заполз в высокую траву, выбрал более сухое место и решился здесь ждать утра. Его нога опять разболелась.
«Да, не уйти мне, – мыслил он, – напрасная мечта! поймают, захватят и отведут обратно; а там, может быть, откроется и дело о колодце… Боже! дай силы, дай мне жить на счастье осиротелой семьи, в прославление твое!»
Прошло более часа. Ночь в отблеске дальних пожарищ казалась еще мрачнее. Тропинин забылся в лихорадочной дремоте. Вправо за кустами как бы что-то побелело.
«Неужели рассвет?» – подумал он, приподнимаясь в траве.
Кругом было еще темно. Только плесо ручья и часть ближней рощи были освещены вышедшим из-за облаков месяцем. Илья знал, что к роще, за ручьем, примыкало Введенское кладбище, а далее шли овраги, сплошной лес и поля.
«Пора, пора!» – сказал он себе, разделся, придерживая над головой одежду и обувь, вошел в воду и, медленно ощупывая ногами болотное дно, направился к другому берегу. Он несколько раз скользил, оступался и чуть не выронил платья. На средине ручья холодная, как лед, вода была ему по горло. Ручей стал мельче. Илья еще подался и, дрожа всем телом, вышел на ту сторону. Обтершись кое-как травой, он оделся, обулся и ползком направился к кладбищу. Месяц скрылся. Долго пробирался Илья; наконец невдали он приметил деревья и кресты кладбища. Запыхавшись и согревшись от движения, он забрался между могил и стал обдумывать, что ему делать далее? Так лежал он долго. Окликов часовых здесь уже не было слышно. Снова стало виднее.
– Нет, надо уйти до рассвета, – сказал себе Илья, – заберусь хоть в ближний лес.
Он встал и бережно сделал несколько шагов. Вправо, между могил, послышался шорох. Илья вздрогнул и в ужасе стал присматриваться.
В нескольких шагах от него, полуосвещенный месяцем, образовался высокий, бородатый, в истрепанном подряснике, человек. Незнакомец был, очевидно, также смущен. При виде французской военной шинели и такой же фуражки Ильи он долго не мог выговорить ни слова.
– Враг ты или друг? (Utrum hostis, aut amicus es?) – проговорил по-латыни густым, дрожащим басом незнакомец. – Взгляни и пощади! (Respice et parce!) – жалобно прибавил он, указывая на ребенка, лежавшего у его ног, в траве.
«Вероятно, кладбищенский священник! – радостно подумал Илья. – Принимает меня за француза».
– Успокойтесь, батюшка, я сам русский, – ответил Илья, – и такой же несчастный, как, очевидно, и вы! мое имя – Илья Тропинин.
– Я же дьякон Савва Скворцов из Кудрина, а это мой племяшек! – сказал незнакомец. – Что испытал, страшно и передать. Грабители, ох, господи, сожгли дом! – это бы еще ничего; отняли все имущество – и это преходящее дело: наг родился, наг и остался. Но они, в мое отсутствие, увели мою жену… Поля, Полечка, где ты? – тихо проговорил, всхлипывая, дьякон.
Он, ухватясь за голову, опустился на могильную плиту. Его плечи вздрагивали. Проснувшийся племянник испуганно глядел на дядю и стоявшего перед ним Илью.
– Как завидел вас, – проговорил дьякон, – ну, думаю, поиск, ихний патруль, опять в их руках, кончено… а тут вы встали да прямо на меня… Душа подчас, как видите, бренна, хоть телом я и Самсон… и за все их злодейства, вот так бы, хоть и слуга алтаря, с ножом пошел бы на них.
Тропинин рассказал о своем плане.
– Не подобает мне клястись, ваше благородие, – произнес дьякон Савва, – сам вижу! только я поклялся… Искал я жену везде в их вертепах, ходил, подавал просьбы их начальству и маршалам, – еще и смеются. Взял я тогда этого препорученного мне сироту, вышел сегодня огородами, думал на Андрониев монастырь, да заблудился, попал сюда. Дай господи, дотянуть до своих, сдать племянника. Попомнят, изверги, Савву.
– Вам, отец дьякон, куда?
– На Коломну.
– И мне туда же, на Рязань; моя семья в Моршанском уезде.
– Не будем же, сударь, терять времени, – сказал дьякон, – коли угодно, вместе двинемся с богом в путь; кажись, рассветает.
Путники миновали поляну и вошли в лес. Долго они пробирались чащей дерев и кустами. Утро их застало у прогалины, на которой стояла пустая лесная сторожка. Они ее обошли и решили отдохнуть у озерка, в гущине леса. У дьякона оказалось несколько сухарей. Они закусили, напились и, остерегаясь встречи с врагами, просидели здесь до заката солнца. Савва рассказал Илье, что он кончил учение в семинарии, был несколько лет певчим в Чудове, женился только весною и в ожидании священнического места пока был поставлен в дьяконы. Его горю при воспоминании о жене не было границ. Он твердил, что, едва сдаст родным племянника, готов взять оружие и идти на врагов; авось примут в ополчение. Вечером путники двинулись снова в дорогу, шли всю ночь и утром следующего дня радостно заслышали собачий лай. Невдали перед ними, за лесом, стал виден поселок. Кто в нем? Свои или чужие? Они вышли на Владимирскую дорогу.
