Георг Брандес
Байрон и его произведения

 
О, сердце, замолчи: пора забыть страданья!
Уже любви тебе ни в ком не возбудить;
Но если возбуждать ее не в состояньи,
Все-ж я еще хочу любить.
Как листья, дни мои поблекли и завяли;
Цветы моей любви оборваны грозой –
И вот грызущий червь, упреки и печали
Одни осталися со мной.
…………………………..
Но здесь-ли и теперь, когда все жаждет боя,
Такая мысль могли восстать в уме моем,
Где слава лаврами венчает гроб героя,
Или чело его венком?
И слава Греции вокруг меня сияет.
С её полями битв, хоругвью и мечем.
Здесь каждый бранный щит отважному вещает:
«Иль с ним или на нем!»
…………………………..
Иди, ищи того, что часто в нашей доле.
Не думая найти, находят без труда –
Могилу воина; найди ее на поле
И успокойся навсегда!^[30]
 

Главною и первою мыслью Байрона было, как это ни трудно от него ожидать, позаботиться по мере сил о том, чтобы уничтожить все варварства, с какими велась война. Некоторым турецким офицерам он подарил свободу и отослал их к Юсуф-паше с письмом, в котором убедительно упрашивал его, с своей стороны, оказать человечность по отношению к греческим пленникам, так как несчастий войны и без того уже достаточно ужасны. Затем, он обратил все свое внимание на предстоящую ему задачу и здесь ясно выказал свой практический взгляд на вещи в противность поэтическим грезам его среды. В то время как остальные члены английского комитета, в своем философском идеализме, хотели перевоспитать Грецию при содействии свободной прессы, журнальных статей и т. п., в Байроне карбонарий окончательно уступил место реальному политику. Он действовал, опираясь на реальная отношения, и главным образом – на всеобщую ненависть греков к туркам, думая, что на это вернее можно полагаться, чем на всякия республиканские и либеральные тенденции. Стэнгоп хотел учреждать школы. Байрон требовал и раздавал пушки. Стэнгон чрез миссионеров пытался ввести протестантскую религию; Байрон, знавший, что это может отшатнуть от восстания все греческое духовенство, заботился только об оружии и деньгах. Наконец, он воздерживался на этот раз от всяких нападок на европейские правительства. Убедившись на себе, как тяжело карбонаризм пострадал от силы организованных правительств, он желал, прежде всего, добиться признания за Грецией положения свободного государства со стороны великих держав.

Но, к сожалению, здоровье его не соответствовало великим планам. В Миссолунги он принялся за свои обычные прогулки верхом по городскому палу, и чтобы действовать на фантазию жителей, обыкновенно брал с собою на прогулки в провожатые 50 пеших сулиотов. Они так скоро бегали, что поспевали за ним в полном вооружении даже тогда, когда он пускал свою лошадь в галоп. В одну из таких прогулок он сильно промок от дождя и не тотчас вернулся домой. «Прими я какие-нибудь предосторожности», говорил он, «плохим-бы я был солдатом». На следующий день с ним сделались такие судороги, что трое человек насилу могли удерживать его, и страдания поэта сделались настолько сильны, что он сказал: «Мне не страшна смерть, но я не в силах выносить этих страданий». Во время ужасного состояния, в котором он находился последние дни. в его комнату ворвалась толпа возмутившихся сулиотов, обнажила сабли и требовала удовлетворения за мнимое пренебрежение делами. Байрон поднялся на постели и, призвав на помощь всю энергию своей воли, тем спокойнее, чем больше они кричали и шумели, отдал им глазами и выражением лица приказ выйти вон из комнаты.

Раньше он писал к Муру: «Если что-нибудь в роде лихорадки, чрезмерного напряжения, голода или еще чего-нибудь подобного положить конец жизни вашего «брата по Аполлону», – то подумайте обо мне в ваших песнях и попойках. Я надеюсь, впрочем, что благое дело одержит верх, но знаю, что завет чести соблюден мною так-же строго, как моя молочная диэта». 15 апреля Байрон должен был снова слечь в постель, и лихорадка не покидала уже его с этих пор. 18 апреля был день Пасхи, который греки обыкновенно празднуют пушечными выстрелами и ружейными залпами. Из уважения к благодетелю своему, на этот раз, население воздержалось от этого обычая. 19-ое апреля было последним днем его жизни… Он лежал в бреду, воображал, что командует, и кричал: «Вперед, смелей, вперед! Смелей!» Прийдя в себя, он пожелал передать последнюю волю своему слуге и сказал: «Сходи к моей сестре я скажи ей… сходи к леди Байрон и скажи ей…», но голос отказывался служить ему, и были слышны только отдельные имена: «Августа… Ада» «Теперь я все сказал тебе», заключил он. – «Ах, милорд», отвечал слуга, «я ни слова не понял из того, что вы изволили сказать». – «Не понял», повторил Байрон, взглянув на него безутешным взором: «жаль, но теперь уже поздно!» Затем, слышались еще некоторые отдельные слова, выходившие из его уст: «Бедная Греция! Бедный город! Бедные мои слуги!» Затем, мысль его обратилась к любимой женщине и он сказал по-итальянски: «То lascio quaiche cosa di caro nel mondo»^[31]. Наконец, к вечеру он сказал: «Теперь спать» – и заснул на веки.

Смерть великого человека, как громовой удар, поразила всю Грецию. Народ отнесся к этой потере, как к страшному событию в природе. В самый день смерти появился следующий декрет:

Приказ для Западной Греции.

Праздник Пасхи сегодня из праздника радости превратился в день печали и заботы. Сегодня, в 6 часов пополудни, после десятидневной болезни, скончался лорд Ноэль Байрон… Сим приказываю:

1. Завтра утром должны последовать 37 пушечных выстрелов с большой батареи, число, соответствующее летам жизни великого покойника.

2. Все присутственные казенные места, не исключая и судов, остаются закрытыми в продолжении трех дней.

3. Все торговые дома, кроме аптек, равным образом, должны быть заперты, и будут приняты строгия меры, чтобы не было увеселений, какими обыкновенно сопровождается празднование Пасхи.

4. Всеообщий траур устанавливается на 21 день.

5. Во всех церквах должна быть совершена заупокойная панихида.

Дан в Миссолунги 10 апреля 1821 г.

А. Маврокордато».

Не нужно лучшего свидетельства, чтобы понять впечатление, какое произвола на всех близких Байрону весть об его смерти. Греческое население бегало по улицам, вздыхая и восклицая: «Умер! великий человек умер!» Труп Байрона был перевезен в Англию, но английское духовенство отказало приютить его в поэтическом уголке Вестминстерского аббатства. Но выше всяких порицаний Англии и выше всяких похвал Греции сохранилось о нем воспоминание на земле.

В духовной жизни России, Польши, Испании и Италии, Франции и Германии семена, которые он посеял своей щедрой рукою, дали богатые плоды. Славянские нации, находившие в поэзии Байрона отголосок многих своих чувств и симпатий, пристрастились к ней, и Пушкинский «Онегин», Лермонтовский «Герой нашего времени» и «Конрад Волленрод» Мицкевича показывают, как глубоко подействовал на этих поэтов Байрон своею поэзией. Романские племена, прекрасный климат и прекрасные грехи которых он воспевал, и которые как раз теперь готовились к восстанию, с усердием и энергиею переводили и изучали его произведения. Испанские эмигранты и итальянские поэты дружно отозвались на его военный крик. Но во Франции непосредственное влияние поэзии Байрона после его смерти виднее всего. Немного недель прошло между этим событием и переходом Шатобриана в оппозицию, и первым делом последнего после своего низвержения было поступление в члены английского комитета. «Orientales» Виктора Гюго не были бегством на восток, как и восточная поэзия немецких поэтов; поэт избрал путь через Грецию и пробыл долгое время у героев борьбы за освобождение. Делавинь воспел Байрона в чудном стихотворении, а Ламартин написал последнюю песнь к его «Чайльд Гарольду»; Альфред де Мюссэ пытался принять наследие великого покойника, и сам Ламенпэ скоро заговорил таким голосом, который во многом походил на голос Байрона. Германия, в политическом отношении, была слишком отсталой страной, чтобы изгнанников и эмигрантов причислять к своим поэтам; её ученые, в тихом филологическом одушевлении своем, видели в восстановлении Греции лишь возрождение древней Эллады, а поэты, в роде Вильгельма Мюллера и (впоследствии) Альфреда Мейснора, писали чудные элегии в честь Байрона. Писатели еврейского происхождения, в особенности Берне и Гейне, последний в лучших произведениях своих: «Зимней Сказке» и «Германия», продолжали дело Байрона. Романтизм во Франции и либерализм в Германии происходили по прямой линии от натурализма байроновской поэзии.

Натурализм в английской духовной жизни начинается у Вордсворта любовью к внешней природе, сохранением непосредственного чувства и относительным уважением к животным, детям, мужикам и простакам. У него он мимоходом и ошибочно попадает на стезю простого подражания природе. У Кольриджа и еще более у Соути натурализм приближается к современной немецкой романтике, следует за ней в мир легенд и суеверия, но успешно воздерживается от всех её наиболее дурных сторон, благодаря своему естественному обращению с романтическим материалом, живому, непосредственному отношению к природе и ко всем элементам действительности. Натурализм в народную психологию проникает у Скотта, который изображает живыми красками человека, как продукт известной расы и определенного века; у Китса (Keats) он овладевает миром чувств и держится здесь некоторое время, в нейтральном положении между спокойным созерцанием природы и проповедыванием естественного евангелия И естественных прав. Он становится эротическим и либерально-политическим у Мура, которого печальный вид родного острова переносит в лагерь свободных идей. У Лэндора он выступает, как свободный языческий гуманизм, но чересчур страшный и гордый, и потому не могущий привиться к Европе. У Шелли натурализм превращается в пантеистические грезы о природе и в поэтический радикализм, который располагает чудными поэтическими средствами; но его космический и отвлеченный характер, в соединении с тем обстоятельством, что направление это оказалось не по плечу читателям, были причиною, что песнь его явилась гласом вопиющего в пустыне, и Европа даже не почувствовала, каким поэтом владеет она и какого теряет в Шелли. Но, подобно Ахиллу, который поднимается после того, как сжег труп Патрокла, с тем большею силою подымает теперь свой голос Байрон после смерти Шелли. Европейская поэзия протекала сонным и тихим потоком, и кто шел по его берегу, находил немногое, на чем мог-бы остановить свое внимание. Но вот, как продолжение потока, возникла поэзия, перед которой почва так часто подавалась, что вода стала падать каскадами – поток ведь чаще всего замечают в том именно месте, где его волны образуют водопад. Здесь у Байрона увидали, как поток ленится и кипит, и услыхали, как он шумит, подобно музыке, и посылает к небу свои звучные песни. Здесь забила вверх поразительно прекрасная влага чистым ключом, завертела вихрем удовольствий, разбиваясь и разбивая все, что ни попадалось на пути, способная современем продолбить даже скалы. И среди водопада стояла, как изобразил Байрон в «Чайльд Гарольде» (IV, 72), чудная Ирида, сияющая великолепием радуги, символ гармонии, мира и наслаждения свободой, Ирида для многих незаметная, но видимая каждому, у кого над головою солнце и кто стоит прямо, Байрон возвестил Европе лучшие дни.