Георг Брандес
Байрон и его произведения

 
Каин, видишь-ли, как он
Хорош, силен, как радостен и весел,
Как на меня похожа, он, на тебя,
Когда не мрачен ты.
 

Ада так мало говорит, что все её реплики, взятые вместе, не займут и восьмой части листа. Когда Каину представляется выбор между знанием и любовью, она говорит: «Каин, выбирай любовь!» Когда Каин убил Авеля и стоит, проклятый и отверженный, она на его слова: «Оставь меня», отвечает: «Но ты, ведь, всеми оставлен!» Услыша страшное проклятие ангела, Каин остается безмолвным, но Ада открывает свои уста и говорит:

 
Это выше сил!
С лица земли его ты прогоняешь –
И должен он от Господа скрываться…
Изгнанник и скиталец… Всякий встречный
Убьет его.
 

Второй образ, в котором еще сильнее чувствуется влияние графини Гвитчиоли, это – греческая невольница Мирра в «Сарданапале», это – лучшая из исторических трагедий Байрона. Презирая мир и людей, гордый Сарданапал беспечно предался жизненным удовольствиям. Военную славу он презирает: он не желает покупать так-называемое великое имя кровью тысяч неизвестных людей; он не хочет, чтобы ему, подобно его предкам, поклонялись, как божеству. Его индифферентное высокомерие доходит до неблагоразумия. Когда у возмутившагося прорицателя был отнят меч, он возвращает его с словами:

 
А между тем, возьми свой мечь обратно
И знай, что я священству твоему
Воинственность твою предпочитаю,
Хотя ни то и ни другое мне,
Не по сердцу.
 

Его мужество, по-видимому, слабеет от развратной жизни, когда мирра, молодая гречанка, его любовница и рабыня, решается его спасти; она заклинает его бросить свое равнодушие и вооружиться для защиты от своих врагов. Она столько-же страдает от того, что любит его, сколько от того, что она – рабыня.

 
За что его люблю и? Дочерям
Моей земли герои только милы
И дороги. Но где-ж моя земли?
Рабыни все теряет, лишь окопы
Остались ей. Да, я люблю ого,
И нет звена тяжеле в длинной цепи,
Чем ты любовь, где упованья нет!..
………….Я в собственных глазах
Упала так, отдавшись иноземцу.
И, между тем, я, кажется, его
Люблю сильней за то, что ненавидим
Он варварским народом.
 

Но когда, наконец, враги приближаются к городу, и Сарданапал, сняв свой неуклюжий меч и тяжелый шлем, легко-вооруженный и с обнаженной головой, кидается в битву и бьется, как герой, Мирра торжествует, словно с её души сваливается бремя позора:

 
Нет, на душу позора
Я не бору – нет, не бесчестна я
Тем, что люблю такого человека!
……….Да, ежели Алкид
Покрыл себя стыдом за-то, что в платье
Медианки Омфалы наряжался
И пряжу прял её веретеном,
То человек, который, бывши с детства
До зрелых лет у женщин на руках,
Становится внезапно Геркулесом
И с пира в бой, как в брачную постель,
Кидается – вполне, вполне достоин,
Чтоб в девушке-гречанке он нашел
Любовницу, и в греческом поэте –
Певца себе, а в греческой могиле –
Свой памятник….
 

Пророческие слова для самого поэта! И разве слова эти не так-же приложимы к самому поэту, как здесь к его герою, что он знал тысячи женщин, но до сих пор по знал ни одного женского сердца?

Мирра.

 
Тогда-бы ты мог то узнать, чего
Не суждено узнать тебе во веки.
 

Сардананал.

 
Что-ж именно?
 

Мирра.

 
Прямую цену сердца –
Я говорю о сердце женском…
 

Сарданапал.

 
Я
Их тысячи и тысячи изведал.
 

Мирра.

 
Сердец?
 

Сарданапал.

 
Ну, да…
 

Мирра.

 
Ни одного! Но час
Для этого еще пробьет, быть может….
 

Подобно Мирре, молодая графиня указала своему возлюбленному более высокую цель, чем прожигание жизни; подобно Мирре, она вырвала его из существования, которое не соответствовало величию его гения. Мы оставили влюбленных на даче La Mira, где Байрон, между прочим, написал мемуары, которые подарил Томасу Муру в наследство для его маленького сына и которые были сожжены по желанию родных поэта, вследствие соображений, которых никогда ничем нельзя оправдать. Но, по-видимому, мирная жизнь молодой четы не могла долго продолжаться. Граф вдруг вооружился против этой связи, и дело кончилось тем, что графиня разошлась с своим супругом и отказалась, вследствие этого, с согласия её родственников, от состояния и общественного положения; ей назначалась только незначительная ежегодная сумма, но одним из главных пунктов развода утверждалось, что деньги эти будут выплачиваться только в том случае, если она останется жить в доме своего отца. Поэтому Байрон проводил у неё свои вечера, слушая, как она играла и пела моцартовские и россиниевские мелодии. Почти весь его дневник с января по февраль 1821 года состоит из следующих слов: «Ездил верхом… стрелял… обедал… гулял… слушал музыку и хлопал… глупости… вернулся домой. читал». Пока граф Гвитчиоли еще стоял позади ого, как грозный призрак, любовь Байрона не обходилась без элементов тревожного страха, который был приправою всей его жизни. Единственную гарантию для своей жизни от убийства во время прогулок он видел в том, что постоянно носил с собой пистолет, и его уверенность служила ему защитою, а единственную основу безопасности в своем доме он видел в том, что граф Гвитчиоли был, по его мнению, слишком скуп, чтобы раззориться на двадцать скуди, которые нужно было заплатить порядочному убийце. Теперь наступила для него новая и более благородная пора деятельности. Италия находилась в смутном брожении. После низвержения наполеоновского владычества, в Церковной области и в Неаполе снова водворился старый легитимизм, владычествовший там с невероятным произволом. Все благодетельные следы французского правления исчезли, и место французских реформ заступила во всей своей силе прежняя неурядица. Невыносимый гнет, – следствие реакции, – созданный священным союзом, заставил итальянцев прибегнуть к обширному заговору, и по примеру масонства, образовался тайный союз карбонариев, ветви которого распространились по всей Италии. Байрон был введен своею возлюбленною в круг заговорщиков. Вся фамилия Гамба принадлежала к карбонариям и брат Терезы, Пьетро, молодой двадцатилетий энтузиаст, который был особенно дружески расположен к Байрону и впоследствии сопровождал его в Италию, был одним из самых горячих и деятельных вожаков этого заговора. Карбонаризм казался Байрону поэзиею политики. Он чувствовал отвращение к домашней английской парламентской жизни, но политика в этой форме вполне отвечала его воображению. Он охотно вступил в этот союз и сделался вожаком той фракции ого, которая называлась «Americain» (Американцы). Он наделил заговорщиков оружием и предложил конституционному неаполитанскому правительству 1,000 луйдоров, как залог для борьбы против священного союза. Австрийских притеснителей он клеймил в своих письмах с истинною яростью. Где-бы он ни жил, везде для австрийского правительства он был бельмом на глазу: письма его распечатывали, итальянский перевод «Чайльд Гарольда» в итальянско-австрийских местностях был запрещен, ему было даже известно, что полиция направляла против него убийц. Тем не менее, он каждый день один совершенно спокойно совершал свои обычные прогулки, обнаруживая при этом на половину героический стоицизм и на половину мальчишеское удальство. В своих письмах он, при всяком удобном случае, ругает австрийскую полицию. В то время как всем строжайше было запрещено держать у себя в доме оружие, он позволил сложить у себя в Романьи оружие всех заговорщиков, так что дом его сделался настоящим арсеналом, а все его шкатулки и ящики были переполнены разными революционными прокламациями. Он вполне был уверен, что у английского пэра никогда не посмеют сделать обыска.

Впрочем, легче было его изгнать, чем запрятать в тюрьму. И это изгнание произошло тем скорее, что графы Гамба получили внезапное приказание оставить страну в двадцать-четыре часа. Так как в разводном акте говорилось, что молодая графиня обязана поступить в монастырь в случае, если она не пожелает оставаться в доме своих родителей, то были уверены, что таким образом изгнание Байрона осуществится скорее всего. В конце письма Терезы к Байрону, после того, как она получила этот приказ, говорилось: «Байрон, я в отчаянии, что должна расстаться с тобою, не зная, когда мы снова увидимся. Если твоя воля на то, чтобы я так ужасно страдала, я решаюсь остаться. Меня запрут в монастырь, и тогда ты уже не поможешь мне… Я не понимаю ничего, что мне говорят. Волнение овладело мною – но почему? не ради опасности, которая грозит мне, но, клянусь, единственно от того, что должна расстаться с тобою».

Огромное состояние, доставшееся Байрону от его брака, сумма, вырученная продажею Ньюстеда и 20,000 фунтов гонорара, который был выплачен ему в течение года Мурреем, позволили ему оказывать большие благодеяния. Когда прошел слух, что Байрон намерен покинуть Равенну, бедняки обратились к легату кардинала, прося его продлить срок пребывания Байрона в городе. Но как раз в сочувствии населения заключалась гибель для правительства, и Байрону пришлось свое местожительство перепости из Равенны в Пизу; но так как тосканское правительство точно так-же боялось Байрона и графов Гамба, как и Церковная область, то он был вынужден переселиться в Геную, свою последнюю станцию перед отъездом в Грецию.

VI

В период времени от 1818 до 1823 года, Байрон разработывал «Дон Жуана». Как только начало рукописи появилось в Англии, друзья и критики, которым уже удалось просмотреть ее, испустили крики ужаса при виде безнравственной поэмы и заклинали Байрона вымарать или выпустить то или другое место. Безнравственность! – таково было обвинение, которое Байрону приходилось слышать всю свою жизнь и которое преследовало его даже у гробовой доски. Под предлогом безнравственности, были сожжены его мемуары; под предлогом безнравственности его статуя не была поставлена в Вестминстерском аббатстве, Байрон отвечал в письме к Муррею: «Если бы мне сказали, что поэзия моя дурна, то я бы успокоился, но они говорят противное и болтают мне при этом о безнравственности – слово это я впервые услыхал от людей, которых никак нельзя назвать негодяями, и которые не злоупотребляют им ради дурных целей. По. моему мнению, это самое нравственное произведение, и если люди не хотят видеть в нем нравственного, то это их вина, а не моя. – Об их проклятых урезках и сокращениях я и слышать ничего не хочу. Если им угодно, то пусть издают мою поэму анонимно, – это, во всяком случае, будет лучше, – но я все-таки сам, как дикобраз, проложу себе дорогу». Таким образом, «Дон Жуан» отправился в путь, изящный и легкий, как английская легкая яхта, снаряженная пушками и укреплениями, созданная для того, чтобы безопасно плыть по широкому житейскому морю и дать дружный залп по всем врагам строителя.

Эта поэма, которая появилась в свет только с одним именем издателя на заглавном листе, с ядовитым посвящением поэту Соути, и которой, по словам Байрона, было труднее проникнуть в английский дом, чем верблюду пройти в игольное ушко, есть единственное произведение нашего века, которое можно поставить наравне с гетевским «Фаустом»; ибо эта поэма, а по малосодержательный «Манфред», составляет мировую славу Байрона. Своим дерзким девизом носит она Шекспировские слова: «Неужели ты думаешь, что если ты добродетелей!.. так уж на свете не должны более существовать ни торты, ни вино? Должны существовать, клянусь святою Анною, и имбирь также не перестанет гореть во рту!» – девиз, который выставляет на вид только соблазн и сатирическую шутку; но тем не менее Байрон писал не безосновательно и с пророческою гордостью: «Если вам нужен новейший эпос, так вот вам «Дон Жуан». Это такой же эпос для наших времен, как Иллиада для времен Гомера». Байрон создал то, о чем мечтал Шатобриап при создании «Мучеников», – новую эпическую поэзию, которая не покоится на романтической основе, как этого хотел Шатобриан, ни на народной жизни одной нации, как это пытался изобразить Скотт. Эта поэзия удалась Байрону, потому что основою её была вся космополитическая культура нашего века.

Его Жуан не романтический герой; он не превосходит ни умом, ни характером людей среднего уровня, но он баловень судьбы, необыкновенно красивый, гордый, смелый и крайне счастливый человек, который руководится скорее своею судьбою, чем какими бы то ни было намерениями и планами. Таким образом, он как нельзя более подходит к герою поэмы, которая должна обнять всю человеческую жизнь и в которой герой должен быть без всякой профессии, так как для места и круга действий поэмы не отведено с самого начала никаких границ. Поэма поднимается и падает подобно житейским волнам, то озаряемым солнцем, то гонимым бурею, и бросается из одной крайности в другую. За пламенною картиною любви Жуана и Юлии следует кораблекрушение со всеми ужасами голода и смертных мук; за кораблекрушением – великолепная нежная гармония юношеской любви между Жуаном и Гайдой, чудная, свободная картинка божественной жизни – обнаженная, но прелестная группа в жанре Амура и Психеи, группа живая. Над ними лунный свет греческих ночей, пред ними чудное море, мелодический шум волн которого вторит их словам любви, кругом – восхитительный греческий климат, и, наконец, у ног их – вся азиатская роскошь востока: темнокрасный атлас, золото, хрусталь и мрамор. И подобно тому, как все это следует за величайшими житейскими опасностями и обессилением, так и за праздником во дворце Гайды следует горькая скорбь, сокрушающая сердце Гайды, а Жуан получает рану в голову, его связывают и продают в рабство. Его вводят невольником в сераль, и тут происходит забавное переодевание его в девушку, его представление любимой султанше и чудная ночная сцена в серале, дышащая огнем страсти и неги, полная игривости и не лишенная чувственности. Затем, идет осада Измаила, эта человеческая бойня в гигантских размерах, со всеми ужасами бессмысленной резни и грубой солдатской разнузданности, и все это изображено такими грандиозными чертами, с такою энергиею, какие прежде не встречались ни в одном поэтическом произведении ни одной страны. Затем, с Жуаном мы отправляемся ко двору Екатерины, а оттуда в Англию, эту пресловутую страну уличных разбоев и нравственности, плутократии и аристократии, добродетели и лицемерия.

Такой беглый и грубый контур представляет только одну голую схему всей поэмы, Но эта поэма не только всесторонне обнимает все крайности жизни, но и каждую из них выдвигает с поразительной яркостью. Поэт, при помощи своей фантазии, основательно зондировал каждое положение психологического или крайне реального характера. Античное направление вкуса побуждало Гете, по возможности, держаться золотой середины, и даже в «Фаусте», где он с полною серьезностью разоблачает людскую жизнь, поэт осторожною рукою подымает покров. Вследствие этого, зачастую его произведения лишены высшего напряжения жизни, у него редко находят полный простор для своего исполинского полета гении жизни и смерти. Напротив, Байрон ни разу не дает читателю ни отдыху, ни пощады. Он только тогда успокаивается, когда выскажет все, когда произнесет свое последнее слово; он смертельный враг всякого идеализма, который рассматривает вещи отвлеченно и потому снисходительно относится к ним; все его искусство устремлено на действительность или природу и говорит читателю: познай их! – Возьмем первый попавшийся его характер, например, характер Юлии. Ей 23 года, она очаровательна, немного, хотя и бессознательно, влюблена в Жуана, довольна своим пятидесятилетним мужем, но все-таки желала бы скорее иметь, вместо одного такого, двух двадцатилетних. Сначала она храбро борется, отстаивая свою добродетель, но затем уступает поле битвы – она еще не совершила пока ничего дурного или смешного. Затем, Байрон представляет нам ее в крайнем положении, когда муж застает врасплох влюбленную чету, и мы открываем тут новую сторону в её душе. Она лжет, обманывает, разыгрывает при помощи изворотливости своего языка комедию. Значит, она не была ни доброю, ни милою, как показалась нам сначала? Значит, мы обманулись в ней? нисколько! Байрон показывает нам другую еще более глубокую черту в душе её, когда она пишет свое известное прощальное письмо, глубоко прочувствованное и чисто женское, один из перлов произведения. Таким образом, в отдельные моменты, душевная борьба не исключает преданности, любовь – лжи, ложь – возвышенной душевной нежности и красоты. И что же делается с этим письмом? Жуан читает его на корабле со слезами на глазах, но вдруг трогательное сравнение между любовью мужчины и женщины прерывается морскою болезнью; Жуану с письмом в руках становится дурно – бедное письмо, бедная Юлия, бедный Жуан, бедное человечество! Но не такова ли и вся человеческая жизнь? К тому же еще злополучное письмо! Когда матросы, съевши свой последний провиант, жадными глазами посматривали друг другу на изнуренные лица и когда решено было бросить жребий, кого убить, чтобы съесть, на корабле, увы! по нашлось иной бумаги, кроме поэтически нежного письма Юлии; его насильно отняли у Жуана, разорвали на клочки и перенумеровали. Один из этих нумерованных билетиков решает судьбу несчастного Педрилло. Да, существует ли действительно в мире такая планета, где бы уживались рядом, друг с другом, и грезы любви, и каннибальские инстинкты, выраженные к тому же на одном квадратном дюйме бумаги? Байрон отвечает, что он знает такую планету, это – земля.