Дмитрий Николаевич Таганов
Русское воскрешение Мэрилин Монро
Я не стал его разочаровывать. Удерживая его левым «джебом» на расстоянии, я попятился назад, но как бы еще и угрожая правой по корпусу. На это он и купился, и подставился. Это бы настоящий «панч». К сожалению, он получился у меня в его правый висок, – что весьма для него опасно. Но зато по всем правилам профессионального спорта.
Джеймс резко дернул от удара головой, глаза у него сверкнули и сразу потухли. Двухметровый, тяжеленный и очень красивый, он рухнул под лестницу и замер. Мэрилин с криком «Джеймс» бросилась теперь к нему, потом, как разъяренная кошка обернулась ко мне и закричала по-русски:
– Ты убил его, ты убил моего Джеймса!
Я и сам сначала испугался, – черт его знает, может, и правда убил?
Но нет, не убил, все оказалось хорошо, просто научил хорошим манерам. Когда тот зашевелился, Мэрилин забыла обо мне, и всю свою ласку и нежность вылила на него. Мне стало противно, я пошел к двери, вон из этого дома и на крыльце встретил Ленина с Пурбой.
Ленин выглядел уставшим, и он только кивнул мне. Но у Пурбы, когда он увидал меня, глаза вдруг расширились в испуге.
– Что с тобой случилось? – воскликнул Пурба.
Он протянул руку к моему лицу и легко дотронулся. Я скривился от боли – похоже, у меня на лице был большой синяк.
– Этого у тебя раньше не было! Я ведь тебя предупреждал у Мавзолея – всем вам будет несчастье!
19. Накануне
Вечером Ребров сидел у телевизора и смотрел новости. На всех каналах были похожие картинки: на улицах и площадях толпы возбужденных людей, на трибунах коммунисты, и крупным планом – Ленин, Ленин, Ленин…
Он пощелкал кнопкой пульта, но от прочей цветастой дребедени его только замутило. Голова его была занята совсем другим. Наконец, он выключил телевизор, достал телефонную трубку и набрал по бумажке номер. Через несколько секунд абонент ответил, но Ребров не издал ни звука, он только слушал. В голосе из телефонной трубки появились уже раздраженные нотки:
– Да не сопите вы! Кто это?
– Твоя смерть, Коля, – медленно сказал Ребров. Его собеседником был Николай Соколов, частый сыщик, нанятый Фоминым.
Возникла пауза, замолчали оба. Следующие слова сказал Соколов:
– Что же ты мне скажешь, если ты смерть?
– Ты хотел со мной встретиться.
– Разве ты, Ребров, уже на том свете?
– Шутить ты скоро перестанешь.
– Ты мне звонишь поболтать или по делу?
– Ты хотел свидеться – что ж, годится. Свидимся. Только предупреждаю, после этого не живут. И еще, запомни, – на кулачках я больше не дерусь.
Ребров нажал на своем телефоне красную кнопку и бросил трубку на журнальный столик. Он снова включил телевизор, пощелкал нервно пультом, не останавливаясь ни на одном канале, и снова выключил. Затем привстал и вынул из ящика стола наплечную кобуру с пистолетом. Это был «ТТ» китайского производства, его служебный по охранному ведомству, зарегистрированный как полагается.
Ему нравился «ТТ». Это был пистолет войны, пистолет Победы. Тяжелый, с длинным стволом, надежный и даже родной. Еще в детстве он вырезал такие из доски, прожигал прокаленным гвоздем в стволе дырку, прилаживал боек на резинке, и стрелял потом из него горохом. И каждый раз это был именно «ТТ», – он всегда копировал его с картинки из старого журнала.
Ребров помял пальцами добротную кожу кобуры, вынул пистолет, отщелкнул и проверил обойму. Потом с любовью в пальцах погладил вороной, с синевой, масляно-матовый ствол.
Кобуру с пистолетом он не убрал обратно, а положил на столик рядом с телефоном. Затем встал и подошел к бревенчатой стене своего особняка. В углу стены, где сходились «в лапу» вековые елки, он ударил по стене тыльной стороной ладони. Сруб этого особняка Ребров рубил своими руками, и о тайнике знал только он.
Толстая елка раздвоилась, слегка отошла, и Ребров засунул в щель руку. Достал он оттуда небольшой, но тяжелый сверток в полиэтиленовом пакете. Он вернулся к своему креслу, сел, но прежде, чем развернуть сверток, натянул на руки тонкие медицинские перчатки.
Из двух полиэтиленовых оберток и промасленного платка он вынул пистолет. Это был еще один «ТТ», тоже китайского производства, внешне не отличимый от того, который лежал в кобуре на столике. Но на втором был аккуратно и глубоко спилен его серийный номер.
Следующие пятнадцать минут он медленно и методично протирал платком второй пистолет, убирая на нем все следы от прикосновения своих пальцев. Он делал это не в первый раз, он это умел, и делал с удовольствием.
Ребров вообще любил оружие. Он любил держать в руках хороший нож, играть им, ощущая пальцами гладкий холодок. Любил щелкать ножом с выкидным лезвием, оттачивая до автоматизма движения своих пальцев. У него была целая коллекция этих опасных игрушек, денег на них он никогда не жалел.
Но Ребров умел убивать людей не только оружием. Как-то раз он увидал по видео в одном американском боевике, как главный герой лихо ломал у злодеев шейные позвонки. Щелк – и голова того безвольно повисала, а тело даже не дергалось в последних конвульсиях. Ребров, как взрослый человек, конечно, понимал, что это только «кино» и «фуфель». В жизни, или перед смертью, все могло быть по-другому. И все-таки он много раз крутил эти сценки туда и обратно на своем ленточном «видаке». Уж очень это ему нравилось. Возможно, самым правдоподобным в этих сценах был глухой костный щелчок шейного позвонка, и это больше всего завораживало Реброва. Идея не оставляла его, как профессионала, и он решил овладеть новым приемом.
Он благоразумно решил, что лучше всего, и безопаснее, научиться приему сначала на мертвых. Он купил целый ящик бутылок дорогой водки, докатил его на тележке из супермаркета до своего «Мерседеса» и поехал в одну присмотренную им больницу. Больница была старая, ее морг был на отшибе и никем снаружи не охранялся. Ребров без труда вошел в его приятную после летней жары прохладу. Карманы его были оттопырены несколькими бутылками.
Дежурный прозектор оказался именно тем человеком, на которого и рассчитывал Ребров. Средних лет, с безразличным одутловатым лицом, с потухшим взором. Он долго не мог понять, что хочет здесь этот чисто одетый господин. Но когда появились из его кармана, одна за другой, бутылки водки, он стал догадливее.
– Я артист, мне для кино это нужно – сказал напоследок Ребров, и этим развеял последние сомнения прозектора.
Сошлись на четырех бутылках за шейку. Но водка – вперед. Реброву пришлось притащить из машины весь пластиковый ящик.
– Но чтобы только ни кровинки! – сказал прозектор, открывая бутылку. – Я сам тебе покажу, – каких. И быстро! Одевай перчатки.
Ребров перчатки не взял: учиться надо было как можно ближе к жизни.
Прозектор повел мутным взглядом по столам с укрытыми телами, выбрал и откинул простыню с лица женщины.
Ребров раньше думал, что это просто. Он начал ломать шею женщины сначала спереди, отгибая назад, как видел в кино, но шея только гнулась.
– Боком легче, делай винтом, – подсказал прозектор.
Ребров вывернул тонкую синюю шею винтом и услыхал костный щелчок.
– Сообразил? Давай теперь этого. И живей.
Следующим был здоровенный мужчина. Ребров сделал своими руками то же самое. Шея была толще, силы потребовалось больше, но в тишине морга отчетливо, и даже громко, щелкнуло.
– Со спины теперь можно? – не очень уверенно спросил Ребров.
– Ишь, ты, артист! Кантовать их для тебя еще! Тогда только двух.
Когда прозектор переворачивал следующего на спину, Ребров почувствовал легкую тошноту, но не отвернулся.
Когда Ребров повернул со спины шею третьего, его пальцы уже сами знали, что делать. Позвонки трупа поворачивались под его пальцами, как шарниры у игрушки, но в каких-то местах они мягко сопротивлялись. В одном таком месте он еще чуток отвернул шею и надавил. Третий щелк. Четвертый щелк он услыхал в тишине морга через секунду, как только положил пальцы на последний затылок. Все оказалось просто, но совсем иначе, чем он думал. Трудно только в учении, зато легко будет потом в бою.
Пистолет без номера Ребров аккуратно завернул в новый полиэтиленовый мешок и вложил в свою борсетку. Борсетку он брал с собой очень редко – носить в ней было ему нечего. Все нужное всегда умещалось в карманах и в кобуре подмышкой. Но рано утром он собирался взять эту борсетку с пистолетом на стадион.
Фомин в этот вечер расстался с Лениным очень рано, за окном еще было светло. Посоветовав тому лечь и заснуть сегодня пораньше, он ушел к себе. Одевая чистую рубашку, он озабоченно поглядывал на часы. Ему предстояли в этот вечер две короткие, но важные встречи, и обе в разных концах Москвы. Поэтому он с раздражением вынул затрезвонившую в его кармане трубку телефона. Это был Соколов, частный сыщик.
– Только очень коротко, Соколов, – сказал он в трубку, не скрывая своего раздражения. – Я очень тороплюсь.
– Хорошо, очень коротко. Первое: Сергей Есенин был преднамеренно убит. Его засунули в петлю. Продолжать, вам это интересно?
– Что вам об этом известно?
– Немного. Но его убийца среди ваших людей.
– Знаете кто?
– Пока нет.
– Что еще?
– И второе: Ильич должен завтра выступать на стадионе только в бронежилете.
– Это невозможно. Мы не можем выставить Ленина трусом перед всем народом. Нет и нет.
– Вы мне платите за анализ, как вы выразились, опасных ситуаций. Эта ситуация налицо.
– Фантазии. У вас есть факты?
– Фактов нет.
– Я тороплюсь, Соколов. Обсудим это завтра.
Фомин ткнул пальцем в красную кнопку телефона с еще большим раздражением. Ему не нравился Соколов: он знал о нем много больше, чем дал понять тому в первую встречу. Но эта работа должна быть выполнена, несмотря ни на что. Но завтра к вечеру, или, самое позднее, в понедельник утром он должен с ним расстаться. И не подпускать его больше к партийным делам ни на шаг. Еще бы лучше было, если он навсегда исчез. Он бы уже и исчез, он сделал свое дело, но ему сказочно повезло. Этот Соколов вытащил счастливый билет, буквально один из сотни. И остался с этим билетом жив. Но оставлять ли его живым надолго?
Фомин уже сел в автомашину, они тронулись, и снова заверещал в его кармане телефон. Он взглянул на экран трубки, увидал знакомый номер звонившего, и ему захотелось выкинуть телефон в окно. Но он заставил себя ответить на звонок, и даже изобразить голосом радость:
– Господин Левко, приветствую вас!
Банкир Левко спонсировал партийные дела Фомина. Без его миллионов у Фомина не было бы денег даже, чтобы слетать в Индию, поглядеть на клона Владимира Ильича. А теперь, благодаря его спонсорской помощи, у партии имелся теперь даже коттедж, куда не стыдно было поселить Владимира Ильича. А каких денег стоило арендовать на один только завтрашний день стадион на сто тысяч бесплатных мест! К сожалению, без миллионов зеленых никакой политики не получалось. Но Фомин брал эти грязные банкирские деньги с достоинством и даже с презрением: он знал, сто лет назад настоящий Ленин поступал точно так же. Тот делал даже хуже – его люди грабили банки и поезда, чтобы добыть деньги на революцию. Отличие было только в том, что в ленинские времена те банкиры были бескорыстные мечтатели, а этот Левко – тертый жох, заинтересованный только набить потуже свой карман.
– Ну, как наши делишки? – голос у Левко был веселый, в трубке слышалась тихая оперная музыка.
– Замечательно. Вы, конечно, следите за телевизионными новостями?
– Краем глаза.
– Жалко, я вас не познакомил с Владимиром Ильичом. Вы, может, подъедите сюда вечерком?
– Не поздно ли знакомиться? – и Левко коротко хохотнул. – Нет уж, спасибо, я не люблю клонов, – от них как-то жутко.
– Вы удовлетворены с финансовой стороны?
– Получилось неплохо. Но игра еще не закончена. Надеюсь, нечего не меняется?
– Нет.
– Вы дома?
– Дома. И пораньше лягу спать.
– Ну, что ж, удачи вам. И спокойной ночи.
Фомин с облегчением закрыл крышку телефона, потом подумал и отключил его вовсе. Фомин презирал этого Левко. Презирал, как и всех этих нуворишей, затесавшихся в списки скороспелых миллиардеров. Он был совершенно уверен, что из их миллиардов они не заработали честно ни рубля. А только, как наперсточники, переложили из кармана в карман, подтасовали бумажки, и облапошили бестолковую «оккупационную» власть, не сумевшую и законов-то сначала придумать перед своей «прихватизацией». Таким же был и Левко, только мельче и вороватее. С ним вообще Фомину не стоило считаться. Жадность этого фраера сама загубит – а вовсе не Фомин. Совесть у Фомина всегда была чиста. И о своих действиях со следующего понедельника он не намерен никого ни оповещать, ни отчитываться. Беспокойство вызывал только начальник безопасности этого банка, Ребров.
Фомин уже имел дело с этим Ребровым. С трудом терпел его, но встречался и договаривался. Но как тот поведет себя послезавтра, было не ясно. И это беспокоило Фомина. Придется усилить охрану из дружинников, или даже нанять профессионалов. Опять же и Соколов этот может быть полезен, у него уже были неприятности с этими бандитами. Ладно, завтра все прояснится.
Цель, которую поставил себе Фомин еще двадцать лет назад, была почти достигнута. Он был от нее на один только шаг, рукой подать. Именно его партия, партия истинных ленинцев, победит на выборах. Теперь это было несомненно, признавали это за свершившийся факт даже вражеские голоса по телеканалам. Одни из этих «врагов» называли происходящее в его удивительной стране, вспышкой ностальгии, другие – припадком тоски по имперскому прошлому, третьи – полузабытой нуждой в твердой руке. Но все сходились, действительно, в одном: на волне забытого в этой стране энтузиазма, с живым Лениным-суперзвездой во главе, победят на выборах, несомненно, коммунисты. И только те, что эту суперзвезду приватизировали.
Фомин вспомнил дождливый октябрь 1993 года. Он в первых рядах, с тысячами товарищей, с красными флагами и гордо поднятыми головами. Они идут по Садовому кольцу столицы, заполняя всю эту широченную магистраль. Народный гнев, наконец-то, выплеснулся и, нарастая горной лавиной, вот-вот должен был снести «оккупационную» власть.
Наперерез народным массам, шедшим к городской мэрии, где первыми должны были ответить за предательство продажные чиновники, вдруг встала со щитами шеренга ОМОНовцев. Этих мальчишек, еще не нюхавших народного гнева, разъяренные люди мигом смяли. Их били на земле ногами, отбирали у них каски, щиты, бронежилеты. Но оставляли за собой на асфальте живыми.
Через квартал, на следующей площади власти попытались остановить революционный порыв народа грузовиками, поставленными поперек их победному шествию. За грузовиками стояла новая шеренга ОМОНовцев и солдат-срочников. Фомин в числе первых бросился вперед, на грузовик, вышвырнул на асфальт водителя, и тот попал в руки товарищей. Фомин сел за руль – он водил самосвалы еще в стройотряде. Ключ был в замке зажигания, и он завел мотор ЗИЛа.
Фомин направил грузовик на шеренгу ОМОНовцев со щитами, и те расступились перед ним. Он сразу тормознул и резко дал задний ход, чтобы те не вздумали с ним шутить сзади. И тогда он увидал впереди грузовика, чуть слева от себя, офицерика. Щупленького, как цыпленок, лейтенанта. Тот стоял, совершенно безоружный и махал ему руками. Фомин, снова врубил первую скорость, вывернул руль левее и нажал на газ.
Он видел, как подбросило бампером щуплого лейтенанта на капот его грузовика, как потом тот перекувырнулся к стеклу, и с глухим стуком головы о дверь сполз вниз, под заднее колесо. Фомин потом так и не вытер его кровь с пыльного железа: без крови в истории ничего не делалось.
В те незабываемые октябрьские дни 1993-го в его руках побывал и «калашников». Но об этих эпизодах Фомин вспоминал редко: он стрелял, и кто-то далеко от него падал, но он не видел их лиц, и поэтому не считал это личным.
Еще он стоял с товарищами во внутреннем оцеплении Белого дома, где оставались на своих местах члены Государственной Думы, не позволяя проникнуть в него солдатам и ОМОНу. В короткие минуты передышки он включал свой транзисторный приемник и слушал, что говорили Би-би-си и прочие вражеские голоса об их новой октябрьской революции. Так он услыхал интервью, который давал по телефону из своего дома корреспонденту Би-би-си, генеральный секретарь компартии. Той самой, которая считалась многими законной преемницей компартии Советского Союза.
Молодого Фомина чуть не вытошнило. На прямой вопрос «Почему вы дома?» тот, выгораживая себя и свою партию, понес что-то про парламентаризм, законность, неприятие уличных методов борьбы. У этого генсека, наверное, были на то веские причины, но Фомин, по молодости, их не понимал. Фомин буквально плюнул в темноте на асфальт, он тогда твердо решил, что если ему не по пути, то это, в первую очередь, с ними. И он должен создать новую компартию, настоящую.
Въехав в Москву с кольцевой дороги, и проезжая мимо первой станции метро, Фомин остановил машину.
– Через три часа дожидайся меня здесь, – сказал он шоферу.
Фомин вошел в метро и спустился под землю. Ему не нужны были свидетели его важных вечерних визитов. Он должен был сегодня встретиться с человеком, чье имя, отчество и партийную кличку наша страна помнила не хуже, чем у Владимира Ильича Ленина. После этого он поедет в другое место и увидит того человека, который должен сделать завтрашнюю работу.
20. Воскресенье
Когда утром я увидал Владимира Ильича, он был очень бледен, глаза у него были с красными прожилками, как у невыспавшегося человека, и они сильно блестели. Мы сидели в холле коттеджа одни. Фомин уехал очень рано организовывать митинг на стадионе, Мэрилин была еще в кровати, йог Пурба стоял в своей комнате на голове.
– Вы верите в Бога? – неожиданно спросил меня Владимир Ильич.
Я замялся: я верил в Бога, но совсем иначе, и в церковь не ходил.
– Я не хожу в церковь, – сказал я, не глядя в его блестящие глаза.
– И правильно делаете, батенька. Вам нечего там делать. Я сам туда не хожу.
Я с недоумением посмотрел на него: я слыхал от Фомина совсем другое. Тот заметил мое удивление.
– Я действительно не хожу в церковь, я живу в ней. Чувствуете, как говорится, разницу? Я не выхожу из храма. Никогда. Вы думаете, я сейчас с вами разговариваю? Что вы! Я разговариваю с Богом!
Я понимающе кивнул. Я понимал, что как индусский священнослужитель, он верил, что в каждом живом существе живет Бог, или искра божия. И эти искорки никогда не гаснут, а только меняются друг с дружкой местами, а если и вылетают из тела, то только чтобы сразу присесть в новом, родившемся в этот миг тельце.
– Вы верите, что и во мне Бог? – спросил я, начиная обострять разговор. – Сомневаюсь. Я убивал людей.
– Вы не могли их убить. Человек не может убить, и никто не может убить.
Я только усмехнулся: я знал про все это, я про это читал. И не верил.
– Вы не верите?
– Нет.
– И вы не верите, что в вас Бог?
– Не очень, Владимир Ильич.
– А где он тогда? На небе?
– Это трудный вопрос.
– Это легкий вопрос. Бог в душе каждого.
– Когда я убивал, – и тогда во мне был Бог?
– Разумеется.
– Это Бог во мне убивал, не я?
– Вместе. Вы и Бог.
– Зачем?
– Потому, – и я это говорил, – что вы не можете никого убить. Это только игра.
– Хорошенькая игра…
– Это веселая игра. Всякая жизнь – лишь большая шутка. Но что самое удивительное, и чем нужно безмерно гордиться, – Бог выбрал каждого из нас в отдельности – по-штучно! То бишь, он знает каждого! Лично!
– Владимир Ильич, а зачем это Богу?
– Я и сам не могу этого понять… – сказал задумчиво Ленин и почесал себе затылок.
Наверху, на лестнице, послышались шаги, и мы подняли головы, – спускалась Мэрилин. Она спускалась с лестницы, как королева бала. Грациозно, обворожительно и властно, одновременно. На ней было сегодня то самое, знаменитое на весь мир платье «гофре», в котором была одета настоящая Мэрилин Монро, когда много лет назад ее снимали операторы и фотографы для кадра в фильме. У входа в отель, снизу от ее туфелек, из решетки вентиляции, дул сильный теплый ветер. Ее платье колыхалось, рискуя улететь на голову, и Мэрилин кокетливо его усмиряла. Фотографы и режиссеры кричали ей: «Еще, Мэри, еще!», и она не переступала решетку, а только божественным движением своих рук и с игривой улыбкой на прелестных губах, опускала непокорное платье с боков, но от этого спереди оно задиралось еще выше, открывая объективам самое интересное.
Спускаясь с лестницы, Мэрилин придерживала свое платье точно так же, и на ее губах сияла та же прелестная улыбка. Мэрилин села в кресло рядом с нами, и с интересом каждого рассмотрела.
– Какие вы скучные! – не выдержала она нашего молчания.
– Мы не скучные, мы разговариваем о Боге, – сказал Владимир Ильич.
– Все равно, скучные. Рассказать вам лучше, Коля, про нашу Индию? – спросила она меня, оживившись, и сразу повернулась к Владимиру Ильичу. – Ах, Ленин, милый, когда мы туда снова вернемся? – я не могу тут больше!
– Боюсь, детка дорогая, ты вернешься туда одна, – сказал Владимир Ильич и понурил голову.
– Не говори глупости! Что тебе тут делать! Ты никому здесь не нужен. Я же это чувствую!
– Действительно, детка, расскажи нам лучше про Индию.
– Ах, как хорошо в нашей Индии! Всегда весело, всегда зелено, всегда тепло! А какие у нас люди! Скромные, деликатные, душевные, верующие…
– Вот-вот, верующие! – вдруг оживился Ленин. – Вы представляете, Николай, почти полтора миллиарда, и все, до единого, – верующие. И какие верующие! Только дым идет! А почему у вас в стране никто и ни во что не верит?
Я подумал и пожал молча плечами. Ленин продолжил, и как бы отсчитывая, стал загибать пальцы:
– … В Бога вы не верите почти сто лет. В черта тоже. В коммунизм и его светлое будущее никогда у вас умные люди не верили. В социализм подавно, – сколько анекдотов про него насочиняли. Теперь капитализм у вас, и снова не по нраву, – кислый он у вас какой-то, называть его даже так стесняетесь. Что же вам нужно?
– Может, климат у нас такой? – сказал я не очень уверенно.
– Может, и климат. Надо подумать, – ответил Ильич.
– У нас еще водка есть, – добавил я, уже увереннее.
– Да, это помогает, когда веры нет, – сказал задумчиво Ильич.
– И друг друга мы ни в грош не ставим, – пожаловался я Ильичу на свой народ.
– Это заметно.
– Но мы же в Ленина верили, ну, конечно, в Ленина! – вспомнил я и невольно воскликнул.– Вы его вчера сами видели!
– Болеете вы, голубчики, болеете. И давненько.
– Как лечиться, доктор, подскажите? – спросил я с улыбкой.
– Время, только время, – одно для вас лекарство. Сто лет болели, – три поколения мучались. Теперь три поколения выздоравливать будете. Иначе никак, – душа у вас отморожена. Открыться надо, Богу открыться. И поплакать, поплакать, это помогает. Не надо стесняться никого, а плакать, плакать, плакать…
– Мы, за вашими разговорами, не опоздаем? – спросила Мэрилин, встрепенувшись. – Я ведь платье помну, пока рассиживаюсь тут с вами.
Я взглянул на часы. Фомин поручил мне привезти всех в Лужники к двум часам. Сначала на стадионе, для «разогрева», должен был начаться концерт: певцы и артисты, – все наши звезды первой величины. Потом выступят две зарубежных рок-группы, для привлечения молодежного контингента. И только после этого на трибуну взойдет Владимир Ильич. Решено было, для большего эффекта и безопасности, привезти индийских товарищей как можно позже.
Время еще оставалось, но можно было потихоньку собираться. Я оторвал взгляд от своих часов, поднял голову, – и вздрогнул от неожиданности. Рядом стоял и смотрел на меня йог Пурба. Голая смуглая его кожа как будто светилась в сумерках холла. На его бедрах была туго намотана свежая повязка, пронзительного красного цвета.
– Доброе утречко, – сказал я.
– G’morning, – ответил Пурба и улыбнулся мне загадочной улыбкой.
– Вы хорошо спали сегодня? – Я так и не смог за три дня привыкнуть к виду голого йога.
– Я не спал. Я разговаривал с Брахмой.
– Что он вам сказал?
– Он сказал, что встретит меня. Мне не нужно ни о чем беспокоиться.
В этот момент Ленин что-то спросил у Пурбы на языке хинди, йог повернулся к нему и они тихо, но быстро и озабоченно, заговорили, сразу забыв про меня. По глазам, я понял, что Мэрилин не понимает ни слова: она училась только в англоязычных школах.
– Ах, опять вы о своей философии! – воскликнула Мэрилин, – Поглядите, какое сегодня солнце! Как у нас в Индии! Ну, когда же мы, наконец, поедем на этот ваш праздник на стадионе?
Когда мы вышли один за другим на крыльцо, внизу нас ожидал партийный «БМВ» с открытыми дверцами. Позади него стояла «Газель», набитая до отказа дружинниками. Третьей машиной у коттеджа был «Мерседес» с темными стеклами. Он стоял, развернувшись прозрачным лобовым стеклом к крыльцу, и я рассмотрел, кто сидел в нем. Там сидели только двое: за рулем «боров», справа от него – еще один из службы безопасности. Реброва в машине не было.
Я отошел к своему «Харлею» и откатил его с проезжей части в сторону, ближе к коттеджу. Потом открыл кожаный кофр над задним колесом и достал из него сверток в полиэтиленовом пакете. Это был короткий черный бронежилет полицейского образца. От очереди из «калашникова» он бы Ильича не защитил, но от дальней снайперской пули – вполне. Я зажал пакет подмышкой и пошел к машине.
– Можно я сяду спереди? – спросил меня Пурба, когда я подошел к машине. – Здесь так интересно, и я вчера тут сидел.
Я пожал плечами: широкое лобовое стекло у «БМВ» могли на стадионе запросто рассыпать вдребезги бутылкой. Ленина любили далеко не все, верили в него тоже, а не то его памятники не пачкали бы краской и не взрывали. Впереди следовало сидеть мне, но огорчать йога в это утро не хотелось. Я пропустил в заднюю дверь «БМВ» сначала Владимира Ильича, за ним впорхнула и начала расправлять свою пышную юбку Мэрилин, я сел рядом с ней и захлопнул дверь.
Сразу за шлагбаумом пункта охраны нас поприветствовала короткой сиреной полицейская «Альфа Ромео». Вторая стоявшая здесь машина ГИБДД, включила в этот момент широкую, во всю крышу, мигалку, и обе они, заждавшись нас, резво понеслись по дороге вперед.
Мы ехали очень скоро, воскресные дороги были еще пусты. Светило яркое солнце, бабье лето задержалось в столице. Разговаривать не хотелось, все глядели в окна, на желтую листву на фоне ярко синего неба с мелкими кудрявыми облаками.
Вдруг я почувствовал прикосновение чуть выше колена, взглянул, – это была рука Мэрилин. Я перевел взгляд на ее лицо, полагая, что она так привлекает мое внимание. Но та глядела только вперед, не поворачивая ко мне головы, и только легкая улыбка играла на ее губах. Затем я почувствовал, как ее рука скользнула выше, чуть задержалась между моих ног, и сразу ее пальцы быстрым и умелым движением сдернули вниз застежку «молния» на моих джинсах. В салоне автомобиля раздалось громкое и жуткое «зипп». Я покраснел и повернул голову к Ленину, – тот смотрел в противоположное окно. Пышная юбка Мэрилин взбилась в машине еще выше, и тот не увидал бы ее руку, даже если бы обернулся на этот странный звук.
Я отвел и потупил глаза. Тонкая рука была уже в моей ширинке, и начинала нежно и умело массировать мои гениталии. Я шумно вздохнул: выхода для себя в этой ситуации я не видел. Через несколько секунд никакого выхода мне уже не требовалось: я начал отдаваться. Я откинулся на спинку сидения, безвольно раздвинул и расслабил свои ноги.
Но у нее возникли трудности с движением своей руки в моих тесных джинсах. В них стало очень тесно, для ее руки там просто уже не хватало места. И, к последним остаткам моего сознательного ужаса, она вдруг решительно вытащила все мое хозяйство из ширинки наружу.
– Как тут красиво! – услыхал я голос Ильича.
Из последних своих сил я открыл глаза и взглянул на Ленина, он смотрел в окно: мы съезжали с Воробьевых гор на мост, и как будто летели над рекой, над крутым лесистым берегом, над Лужниками, и впереди виднелся уже купол гигантского стадиона…
– Божественно… – подтвердил я, с трудом ворочая языком, и опять прикрыл глаза.
Апогей все не наступал, как Мэрилин не старалась его приблизить, а уже истекали последние минуты нашей поездки.
– Сегодня я уйду от вас. Это мой последний день, – сказал вдруг громко Владимир Ильич. Я отчетливо помню его слова, но не среагировал тогда на них должным образом. – Слушайте меня, прошу вас, я скажу вам самое главное, этого я никогда и никому не говорил…
Владимир Ильич говорил что-то очень и очень важное, но его слова никто не услыхал. Пурба по-русски не понимал, шофер был приучен не слушать партийные разговоры, а мы с Мэрилин были заняты.
Мой личный взрыв прогремел, когда мы уже подъезжали к самому стадиону. Я услыхал короткие сирены нашей полицейской машины, Мэрилин сделала что-то рукой, и я взорвался. Я провалился в бездну, и поэтому плохо помню, как полиция провеза наши машины сквозь толпу, как мы въехали на вытертую за лето траву стадиона, и под оглушительный гром и рокот стотысячных трибун, подвезла нас к выстроенной посередине футбольного поля сцене с высоченным навесом. Здесь я начал приходить в сознание и застегнул плохо слушающейся рукой молнию на джинсах.
– Мы приехали, любовь моя! – воскликнула Мэрилин, обращаясь к нам обоим. Быстрым движением она достала из складок платья кружевной платочек и вытерла им руку. – Боже мой, сколько тут людей! Они все так нас хотят?
