Денис Александрович Попов
Точка слома
Вернувшись в комнату, он застал Летова за отмыванием половой тряпки от рвоты, недавно выливавшейся из отравленного организма капитана милиции.
«Серег, ты б меня дождался, я бы помог» – еле выдавил Горенштейн.
-Не беда, Веня – спокойно ответил Летов, разбрасывая тряпку на ржавые ведра, – я вот однажды помогал санитарам кровь с полов в госпитале стирать, недалеко от операционного стола, вот там было плохо, да. А тут нормально, тем более водченкой попахивает.
«Есть будешь?» – спросил Летов, отмывая руки.
-Не могу – ответил Горенштейн.
Оба они молчали минут пять: Летов все это время рылся в своих вещах, ища свежие портянки: нынешние местами уже просто протерлись до дыр, а местами были прилично заляпаны кровью.
«Пока в больнице лежал, решил посмотреть свою единственную нормальную фотокарточку с семьей» – совершенно неожиданно сказал Горенштейн.
-Это та, которую ты мне на фронте показывал? – радуясь тому, что его друг заговорил, решил продолжить беседу Летов.
-Да нет, вот эту – немного трясущимися руками показал Горенштейн.
Летов сел рядом с ним на кушетку и увидел немного желтоватый снимок. В центре, само собой, стоял еще молодой Горенштейн в милицейской форме 30-х, рядом с ним немного улыбающаяся молодая девушка, с зачесанными назад волосами и в синем платье на пуговицах, рядом «припарковалась» маленькая кругловатая колясочка, из которой выглядывало испуганное личико в белом чепчике. По краям коляски, прижимаясь к полам платья мамы, испуганно стояли двое мальчиков: оба в коричневых куртках и черных штанишках, с другой стороны от Горенштейна стояла полноватая женщина в пиджаке и темной юбке, рядом с ней серьезный мужчина лет 50-ти в строгом костюме с широким галстуком. Все эти лица смотрели на Летова, и он своим мертвым нутром чувствовал, что все, абсолютно все, кто был на этом фото, тоже мертвы, даже самый статный лейтенант ростовской милиции.
«Знаешь, где я нашел это фото?» – мрачно спросил Горенштейн.
-Рассказывай.
-Я когда в свой дом вернулся, сначала плакал дня три, потом очнулся, решил хоть как-то прибрать тот бардак, что остался от жития ССовцев. Их вроде трое или четверо там обитало, а комнату мою после освобождения и не использовали толком. И вот я, очнувшись, принялся убираться и увидел, что вся наша посуда побита, большая часть вещей разворована, а те, что остались, уже молью изъедены. Книги все на растопку растащили, половину полок туда же, остальные все исцарапаны были. Единственный альбом наш семейный тоже на растопку пустили, ни одного снимка, сволочи, не оставили. Ну, думаю, одна та помятая фронтовая фотокарточка и осталась от нас с Люсей. А потом увидел, как что-то торчит меж щелей пола. Достал, а там бац: она! Вот эта самая, самая наша полная фотокарточка. Она одна и осталась, да та, что я на фронт забрал.
Пока Горенштейн замер и молчал, вероятно, уйдя куда-то в прошлое, Летов перевернул снимок и увидел надпись, сделанную размашистым почерком: «1939 год, Ростов-на-Дону. Слева на право: Яков, Наталия, Вениамин, Людмила, Яков младш., Марк, Таня. На долгую память!»
«Никого не осталось, Серега, никого… даже меня. Знаешь, какого это потерять все?» – с комком в горле спросил Горенштейн.
-Знаю, дружище – спокойно ответил Летов – я и так все потерял. Любовь, друга, честь, мать, себя, скоро, наверное, и существование свое потеряю.
-Что с нами не так, отчего одно дерьмо по жизни?
-Думаю, Павлюшин в одном прав: мы на войне не выжили. Мы на ней заново родились.
Никто не знает, услышал ли это Горенштейн, но он ничего не ответил: лишь вложил в паспорт фотокарточку, упал на подушку и почти моментально уснул. Летов же, погасив свет, и вновь испачкав руки о фарфоровый выключатель, измазанный какой-то едой, тоже свалился на кушетку, но, зная, что не уснет, принялся таращиться в потолок, ожидая рассвета.
Глава 20.
«Будет время, когда закат кровавый
Сменит мёртвый рассвет»
--группа «Кукрыниксы»
«Друзья! Друзья! Товарища Сталина орденом Ленина наградили!» – бежал с криками по коридору новый писарь. Он ворвался темный кабинет, где за громоздким столом восседал мрачный Ошкин, а рядом с ним, прислонившись затылком к холодной стене, сидел в полудреме Летов, и практически бросил на стол свежий выпуск «Советской Сибири» с портретом Сталина на первой полосе. Ошкин взял газету, сразу перевернул полосы с поздравлениями Сталину (Летов, увидев такие смелые действия начальника, даже в глубине души усмехнулся, но усталость и острейший нервоз не дали и дернуться ни одной мышце его лица), а затем показал Летову большой снимок на третьем развороте под надписью «Любимому, родному». На снимке группа людей, среди которых особенно выделялись молодые хорошенькие девушки и молодой человек в круглых очках, да большеворотой рубашке (вероятно, комсомолец) расположилась вокруг большого стола, где мужчина, уж очень сильно похожий на Фрунзе, писал что-то на листе бумаги.
«Это Ковалев с хлебозавода №1, что на правом берегу. Ты не помнишь его?» – весело спросил Ошкин.
-Его не припоминаю – устало промямлил Летов, – а вот сам завод и как он помогал левобережному хлебозаводу я помню.
-Да, на первых порах они там телегами что-то возили туда.
«Вы дальше полистайте, товарищ подполковник!» – весело сказал писарь, прерывая ностальгическую беседу двух ветеранов.
На следующем развороте виднелся большой снимок какой-то вазы, которая, судя по заголовку, была «даром Великому Вождю».
–«Тысячи новосибирцев – серьезным тоном начал читать Ошкин – осмотрели в этот день красивую вазу, выставленную в городском партийном кабинете, – подарок трудящихся города Великому Сталину». О как! Ну, ничего, мы тоже скоро подарочек сделаем, под суд того урода отдадим. А то засиделся он тут на народные деньги.
В это время в кабинет молчаливо вошел Юлов, отдал Ошкину какой-то листок, на котором скачущими печатными буквами было выведено: «Список фотографических материалов, приложенных к делу №1037 за период 01-19.12.1949 г.», и спросил: «Ну что, я поехал тогда. К вечеру вернусь».
Ошкин взглянул на Летова и добродушно спросил: «Возьми может Серегу с собой, а то он тут совсем завял?»
«Куда?» – более-менее очнувшись спросил Летов, дергая головой и шевеля затекшее тело на стуле.
-Я в центр еду, надо в фотоателье наше зайти. Поехали со мной, если есть желание.
Летов, в целом, отказываться не стал – давно он не был в Новосибирске, а шкурный интерес у него все-таки остался. Поэтому вскоре они уже неслись в милицейской «Победе» по заледеневшим дорогам. Вот уже и «Большевистская», начинающаяся с квадратного винного склада и ее небольшие частные домики, с изредка встречающимися полукруглыми табличками.
В целом, до первых домов Красного проспекта, начинающихся близ Фабричной улицы, где недавно гремела погоня, Юлов с Летовым доехали минут за двадцать пять. Почти что ничего не говорили: молчаливому Юлову и полуживому Летову такое молчание было в самый раз. Лишь один раз Юлов спросил: «А ты где так водить научился?»
-Когда в милиции начинал работать – отвечал Летов, щуря глаза от блеска речного льда, – то водила один наш, Семенычем его все звали, учил меня ездить на своем ГАЗе-А. На том месте, где я в те годы после работы круги нарезал, сейчас продмаг вроде построили, а тогда там пустырь был. Вот мы каждый день и учились. За месяц и наловчился, пристрастился, что называется, к этому делу. Потом пригодилось однажды, у нас водителя ОРУДовца ранили, и мне пришлось за место него вести. И на фронте такое было: финны из засады полоснули по кабине «Полуторки» нашей, когда мы консервы из тыла везли, водителя ранили сильно, ну, я за него и повел, пусть и медленно.
-А у меня все гораздо тривиальнее – с каменным лицом отвечал Юлов – отец извозчиком работал, потом таксистом стал, когда у нас в Томске такси первые появились, ну, вот и научил меня. Я, кстати, тоже, кажись, с «ГАЗа-А» начинал.
-Надо будет спросить у этого урода, где он, сука, водить научился: уж больно хорошо он удирал тогда.
-Так он же в колхозе работал, может там обучили.
На этом беседа и закончилась. Лишь один раз потом Юлов выматерился в адрес медленно едущего грузовика, который на ближайшей развилке обогнал ментовскую «Победу», и вскоре понесся к месту назначения. Само ателье, расположенное в красивом деревянном доме где-то посередине Красного проспекта, Юлов посетил в одиночестве, а Летову предложил пока прогуляться.
Вскоре горе-старлей уже тащился по широкому Красному проспекту, восхищаясь массивным домам в округе. Давно он не видел этой мощи города: в Первомайке таких массивных строений просто не было. Изредка мимо проносились машины, грузовики, вот стоит ОРУДовская будка, вот универмаг, вот бывшее здание торговых рядов. В одном из двориков он даже увидел бесящихся около закрытого на зиму фонтана ребятишек, внутри которого стройно возвышалась какая-то белая статуя, припорошенная белым же снегом. Вскоре Летов перешел в небольшой сквер, разрезающий проспект на две части ровно посередине. Солнца не было, поэтому изглоданные осенью и зимой голые деревья просто не могли отбрасывать теней, одиноко поддаваясь окутывающему все холоду. Пустые скамейки, припорешенные снегом, о чем-то шептались с кустами, которые тоже были укутанны снежным покровом.
–Милейший! – услышал чей-то хрипло-пьяный голос Летов.
Сзади оперуполномченного первомайского райотдела на скамейке сидел одноногий мужчина в длинном черном пальто, чем-то напоминавшем пальто Летова, широченных брюках, одна штанина которых слипалась под давлением ветра из-за отсутствия ноги, а вторая была мастерски заправлена в валенок. Карман пальто, само собой, оттопыривался чекушкой водки, руки держали толстые и исцарапанные костыли, а счастливое лицо с парой шрамов на щеке глядело пьяными глазами на мрачного Летова, чья каменная морда была словно антиподом лицу счастливого одноногого мужичка.
–Милейший, вы мне не поможете дойти до дома? – весело прокричал пьяный мужик. – Я живу тут совсем недалеко, только у подъезда трубу разрыли, мне через эту канаву не перейти с моими ногами то, да и с моей добычей – в этот момент мужик весело постучал себя по спрятанной в кармане чекушке.
-Помогу – мрачно ответил Летов, направляясь к одноногому.
Поднявшись на костыли и весело захромав к переходу через проспект, мужик, как и ожидал Летов, сразу начал рассказывать своим заплетающимся пьяным голосом: «Я тут, милейший, в театре работаю! Да-да, в самом Йоперном театре! Скрипачом в оркестровой яме. Вы что, не верите?»
-Верю, дружище – таким же мрачным голосом ответил Летов, находясь в состоянии повышенной готовности поймать мужичка – он был настолько пьян, что мог вот-вот упасть. – Где ж ты ногу потерял?
-Под Тросной, в 43-ем. Я ж до войны работал скрипачом в одном ресторане, а в 42-м пошел добровольцем, попал сразу в Сталинград, а потом как мы погнали фрицев от тудова, так подошли к этой несчастной Тросне. Мне ногу оторвало еще в феврале, а взяли мы ее токмо к июню, как мне товарисчи в письмах писывали.
-И как играется?
-О, дружище, отлично играется! Вот позавчера только спектакль новый отыграли, я получку получил и вот, немножко от жены то спрятал себе.
-А что за труба?
-Так у нас вся труба перемерзла еще недели две назад – воды никакой нет! Ходим в столовую, пока не выгоняют, там набираем в одной зале с посетителями и таскаем в ведрах. Так представляешь, дружище, кран как-то сорвался – в этот момент мужик чуть не рухнул посереди Красного проспекта – и мы еще дня три вообще без воды сидели! А столовую затопило.
-Трубу раскопали?
-Ага, токмо не отогревают.
Вскоре двое обошли высокий дом, который перегораживал выход узкой улице на Красный проспект. «Улица Некрасова» гласили округлые таблички на домах. Посередине улица была песчаная – бежевые пятна песка проглядывали сквозь снег, а по бокам шли причудливые тротуары, сложенные из шлака и золы, но с редкими вкраплениями из песка – видать им залатывали дыры.
Справа от идущих был виден какой-то местами выломанный забор, стоящий рядом с большим домом, который выходил на проспект. Около забора в снегу бесились ребятишки – играли в снежки. «Получай, фриц!» – доносились веселые крики и звуки ударов снежков о короткие пальто.
–Чего это за забор там? – удивленно спросил Летов.
-А, это года полтора назад выкопали котлован под новый дом, так вот все никак строить не начнут. Ну, и слава богу, когда вот ентот гигант строили, такой шумина был, что с ума сойти.
Улица Некрасова врезалась в улицу Советскую, на углу которых стоял двухэтажный дом в форме буквы «Г». И вот вход во двор этого домика огораживала как раз та злосчастная канава, внизу которой была видна труба. Канава, конечно, не очень глубокая – Летову не намного выше колена, но одноногому пьяному скрипачу перейти через нее было труднова-то.
Пока Летов вставал в канаву, скрипач весело сказал: «Сейчас приду, буду Пушкина читать».
-Нам сейчас только Пушкина читать – с усмешкой ответил Летов. – Держись сейчас за меня, один костыль переставляй на ту сторону, а другой переставишь потом, когда за меня ухватишься.
Мужичок закряхтел, уцепился абсолютно чистыми и не побитыми ладонями – скрипач как-никак – за Летова и секунд через тридцать уже твердо стоял на другой стороне канавы. Летов же, вылезший оттуда, отряхнул пальто от снега и пробормотал: «Давай уж я тебя до дома доведу, чего мелочиться».
Пройдя по кирпичной тропинке к дому, Летов очутился в серединном подъезде, около которого виднелся вход вниз и углубления для окон, где жили подвальные страдальцы.
Мужик, остановившись у большого ящика, где, видимо, хранились какие-то скоропортящиеся продукты, спросил шепотом: «Выпить хочешь?»
Летов, с трудом услышавший это из-за криков детей в коридоре и раздающегося вглубине коммунальности репродуктора, уже более весело сказал слова согласия.
Скрипач, опираясь на один костыль, нагнулся к ящику, вытащил от куда-то чуть ли не из под него небольшой ключик, открыл замок и из каких-то бумажных свертков достал две рюмки. Пригретая карманом чекушка наполнила их водкой, раздался тихий стук, и водка согрела горло.
–Тебя как звать то, дружище? – спросил скрипач.
-Сергеем.
-А меня Василием Степановичем Злищевым. Скрипач Йоперного театра!
Выпив еще по рюмашке, Летов поднялся со скрипачем на второй этаж, прервав игру в домину двух ребятишек, сидящих на ступенях, и передал скрипача злобной жене в белом фартуке поверх серого сарафана: она словно не заметила Летова и уж тем более не сказала ему каких-то слов благодарности.
Впрочем, они ему были и не нужны.
Спустившись по серым ступенькам, сильно протертым ботинками, Летов решил пойти обратно по улице Советской. Сама она была неровная, мощеная разнородными камнями, но с правого края шла земляная дорожка, изъезженная повозками, а по бокам улица была огорожена тротуарами из шлака и золы. Советская врезалась в улицу Демьяна Бедного и, таким макаром, можно было выйти обратно на Красный проспект и дойти до нужного фотоателье.
Зашагав по тротуару, Летов услышал сзади какой-то грохот. Обернувшись он просто обомлел от удивления: по земляной дорожке на специальной повозке, сделанной из легких труб, катящихся на авиационных шассийных колесах, перевозили огромный белый аэростат воздушного заграждения, перекрывавщий чуть ли не пол улицы. Сам он был похож на длиннющую белую сосиску длиной метров тридцать – такие аэростаты Летов видел осенью 41-го под Москвой: они загораживали небо сеткой, в которую по ночам врезались немецкие бомбардировщики.
Куда его везли Летов сначала не понял, но потом смекнул, что в той стороне, где скрылась эта повозка с белой «сосиской», находился аэропорт «Северный».
Летов продолжал тащиться по заснеженному тротуару, его огибали быстро идущие с работы прохожие и ребятишки в снегу, а мимо проползали высокие электрические столбы из бревен, которые обременялись двумя рельсами. Случайно Летов заметил на них даже латинские буквы и дату «1895», но такие мелочи его не сильно удивляли – Летов был погружен в свой мрак и свои мрачные мысли.
–1895-й год… мать тогда с отцом обженилась – думал Летов. – Да, бате повезло, он на войне погиб, а не как я… ни погиб, ни выжил; ни то, ни сё. Интересно, а как он погиб?
И тут Летов, вспомнивший лицо отца, который будучи укутанным в солдатскую шинель обнимал маленького Летова и плачущую мать, сам еле сдерживал слезы, а потом уходил вместе с колонной солдат в сторону вокзала, будучи готовым уехать на пылающий запад страны, чтобы уже никогда оттуда не вернуться. И впервые за всю жизнь, или, как минимум, впервые с детства, Летов представил, как погибал его отец: широкоплечий, мускулистый, с темной бородой и глубоко посаженными глазами, такой… короткой небрежной прической и мощными, огромными ладонями… Как он погибал? Сослуживцы говорили, что убил его австриец в штыковой атаке где-то на Карпатах. Наверное, одно тело в светло-синей гимнастерке с желтыми полосками ткани, упавшими яркой кляксой на воротник, прошило своим штыком такое же тело в зеленой гимнастерке без ярких полосок; раздался крик и вой, трение штыка о вспоротую плоть и полилась кровь, добавляя яркости в унылую зеленую полоску российской униформы.
–Мне бы так погибнуть и остаться где-нибудь на перешейке – промелькнуло у Летова в голове.
…Постояв минут пять у машины, Летов дождался Юлова, который молча сел за руль, бросил свой портфель на заднее сиденье и в какой-то утвердительной форме предложил: «Поехали в сторону парка имени Сталина, там чуть дальше по Фрунзенской кабак хороший есть?».
-Поехали. А он парком теперь называется?
-Да, еще во время войны переименовали. Арку там поставили, вход платным сделали, чуть ли не рубль стоит.
-Я еще помню, когда мне лет десять было, там кладбище уютно располагалось. Только годов с 20-х сад сделали, я там по юности пару раз на коньках катался. А с года так 35-го, наверное, и вовсе там не бывал.
-Ну, там внутри, поговаривают, в этом году поставили памятник Владимиру Ильичу с товарищем Сталиным. Кто-то из наших фотокарточки показывал: массивный такой.
Машина неслась по Красному проспекту. Вот из-за домов Летову открывался новехонький Оперный театр: он помнил его лишь строящимся, с неприкрытым куполом. Справа от массивного, бросающего тень на все, что было вокруг, театра, виднелся какой-то двухэтажный барак с треугольной крышей; напротив махины Оперного, как и в годы летовской молодости, был небольшой скверик, огороженный невысоким железным заборчиком из тонких полосок металла. Купол, который полукруглой шапкой отражался на заснеженной крыше барака, был тоже немного припорошен снежком; в разрезы между мощных колонн, держащих крышу, просачивались люди, исчезая за тяжелыми дверями. Ближе всего к дороге стояла какая-то странная стелла со звездой наверху – это, как сказал Юлов, стелла в честь Победы.
Вскоре машина проехала мимо арки парка: действительно, сильно он преобразился. Восемь колонн держали большую прямоугольную арку, к ней примыкали красивые здания с окнами для касс и массивными деревянными дверями – они даже чем-то напомнили Летову двери их изолятора. На самой арке еле заметными буквами было написано «Парк имени Сталина», но огромная железная надпись, идущая полукругом над барельефом Вождя в колосьях и двумя связками флагов, дублирующая название парка, еще за многие метры извещала посетителей о его месторасположении. Сам вход под аркой был действительно загорожен заборами, внутри парка гуляли редкие гости, в основном, с детьми, а около касс стояло столпотворение тумб, обклеенных уже устаревшими афишами концертов, спектаклей и киносенасов, где на первом плане выделялась афиша городского управления кинофикации с анонсами сеансов фильма «Константин Заслонов» в кинотетатре им. Маяковского и «Пионер».
Пока Юлов нажал на педаль тормоза, пропуская группу детишек, укутанных в короткие пальтишки и толстенные шарфы, которые направлялись в парк, следуя за красивой молодой воспитательницей в серых чулочках, Летов заметил весьма интересное объявление, висящее у входа: «К сведению жителей города Новосибирска! Гораптекоуправление покупает для лечебных целей комнатные растения алоэ 2-х и 3-х летнего возраста. Прием растений производится в садоводтстве парка имени Сталина (ул. Мичурина, 12)».
Летов тихо усмехнулся, подумав: «Моя бы матушка обязательно привезла свое, несмотря на то, что на дорогу наверняка бы потратила куда больше денег, нежели получила бы за него. Но у меня алоэ нет, да и матушки теперь тоже».
Вскоре машина тронулась и достигла заветной цели. Сам кабак располагался в гораздо менее живописном месте, за неглубоким оврагом, перерезающем часть Фрунзенской улицы. Обшарпанная надпись «ПИВО», привинченная к углу двухэтажного кирпичного дома, висела прямо над остатками летних столиков, вколоченных в землю: непонятно почему, но из-за слоя засыпанного окурками снега торчали их спиленные ножки. В самом кабаке, как и обычно, было задымлено все, что только можно; грязные столики давно облепили посетители, которые, что интересно, выглядели очень по-разному: от одноногого инвалида на старых костылях, в изорванной солдатской шинели и с ладонями, которые уже покрыла черная корка грязи, до двух молодых людей в длинных серых пальто, один из которых допивал огромную кружку пива, а второй уже закуривал папиросу свежим коробком «Сибири».
В итоге Юлов заказал себе вареной картошки и одну большую кружку пива на двоих: большую часть должен был выпить Летов, а остатки Юлов – все-таки ему еще надо было рулить. Встали они в левом углу, около желтоватого окна, которое по периметру было заделано газетами. Смахнув рукавом со стола пепел, Юлов принялся практически моментально поедать картошку: так сильно он был голоден, а Летов с не меньшим удовольствием глотал пиво из тяжеленной кружки.
Посетители прибывали, на улице темнело, ветер выл и окно стучало все сильнее и сильнее. Вот и хромой ветеран, покачиваясь на своем костыле и бурча что-то недовольное под нос, выполз из пивной, чьи кирпичные стены уже начинали давить на Юлова, громко хлопнув дверью. Продавщица бесконечно протирала огромные кружки белым полотенцем, неохотно наполняя их по заказу из запачканного чем-то кранчика. Взамен ветерана вскоре пришел еще один старик, на этот раз одетый необычнее: порванный и припорошенный снегом плащ, больше похожий на обрезанный комбинезон летчика или танкиста – на это натолкнул Летова тот факт, что он был синий и очень сильно выгоревший, причем местами из под отваливающихся заплат выглядывали обожженные края, сам плащ свисал с заляпанной чем-то желтоватым белой рубахи, а ноги были одеты в перешитые галифе и избитые боты «прощай толстый живот», или, как их еще звали в народе, «птж», чернота сукна и резиновой подошвы которых побелела от кучи налипшего снега, а бронзового цвета металлическая застежка выделялась на фоне этого черно-белого полотна.
«Палыч, в долг больше не налью!» – злобно крикнула продавщица.
Юлов, насадив на вилку последнюю картофелину, злобно буркнул: «Опять началось. Сколько не приеду сюда, вечно эти алкаши тут ошиваются».
Быстро выхлебав остатки пива и облизав вилку, Юлов замаршировал к скрипучей двери, пытаясь не слышать перепалки Палыча и продавщицы: это было похоже на сцену, когда казненный умолял помиловать его, но палач, не желая приводить приговор в такой напряженной обстановке, пытался его успокоить и привести в чувство.
Машину, одиноко стоящую у кирпичной стены, из старых кирпичей коей ветер выдувал коричневую пыль, уже окружила толпа дворовых мальчишек, среди которых одиноко стояла девочка в черных чулочках и валенках почти до колена.
«Какие номера у нее красивые!» – сказал один мальчишка, вглядываясь в желтизну автомобильного знака.
–Ага – весело говорил второй, – а сама то какая красавица, да и милицейская еще!
«Так, мальчуганы, кыш отсюда!» – добродушно сказал Юлов, аккуратно оттолкнув облепивших окна двери (видимо, за приборами смотрели) мальчуганов, после чего, словно защищая машину от летней мошкары, быстро задраил двери, завел мотор и поехал по разбитой дороге, даже не оглядываясь на веселую ватагу ребятни, бегущей за машиной до самого оврага.
–Сколько лет мой отец водил то повозки, то машины старые, всю жизнь дело это не любил и любые средства передвижения тоже не любил – совсем неожиданно заговорил Юлов – мать говорила, что он, возможно, от этого и спился. Хотя пожил он не хило, почти 70 лет. Умер в 40-м: как раз незадолго до того, как я на фронт пошел.
-Мой еще в Империалистическую погиб, когда я совсем мелким был – ответил Летов – потом мама воспитывала. Золотой она человек… была.
-По тебе не скажешь, что мать воспитала.
-От меня довоенного только рожа и осталась, да и та вся выгорела.
-Не знаю – с какой-то странной тоской или ностальгией промолвил Юлов, чем сильно удивил собеседника: уж никак Летов не ожидал от Юлова каких-то эмоций – я б не сказал, что меня война прям переломала. Мне так-то повезло: я на передовой только в 42-м воевал, там ранили, а потом, узнав, что я фотографирую хорошо и даже фотографом в газете томской работал, меня военкором взяли и в атаки я уже не ходил. Хотя в передрягах тоже оказывался.
-А в Новосибирске как оказался?
-По распределению. Да и в Томске скучно стало: девчонка меня, ясное дело, не дождалась, часть друзей погибла, часть инвалидами стала, часть обженилась уже.
-Ты от Ленинграда далеко был?
-Да, я на Юге воевал.
Дальнейший путь проехали они молча: на улице уже окончательно стемнело и лишь мощные фары пробивали темноту зимнего вечера, бросая свой свет на кочковатую дорогу и покосившиеся заборы домов, за линией которых уже начинался берег и заледеневшая Обь, разделившая по маху чьей-то волшебной палочки на две половины растущий сибирский город.
Однако уже на выезде из города дорогу им перегородила большущая поливальная машина, которую облепили укутанные жители домов. Каждый в руке держал по два ведра, а у огромного крана, обмотав лицо шарфом, стоял водитель, наливавший в ведра воду.
«Следующий!» – сквозь шум мотора услышал Летов.
Юлов же, опустив стекло, удивленно спросил у какого-то красного от холода деда, тащившего в сторону двухэтажной коммуналки ведра с водой: «Что творится-то тут, отец?».
-Да трубы опять от холода разорвало, перемерзают они! – злобно и грустно крикнул старик – вот и приходится воду таскать каждый вечер!
С трудом объехав машину, погудев и чуть ли не бампером разогнав замерзшую толпу жильцов с ледяными ведрами, вдоволь выслушав их оскорблений и злобы от необходимости куда-то отходить и, возможно, потерять место в «водяной очереди», машина все-таки прорвалась вперед сквозь это «живое препятствие» и оставила позади сие грустное зрелище. Жильцы же еще долго проклинали таинственных пришельцев на машине из-за необходимости пропуска которых им пришлось опять становиться в очередь и ссорится со своими вечными соседями.
Пока Летов впервые с довоенных времен смотрел на центр Новосибирска, Горенштейн, приведя в себя порядок, насколько это было возможно, пришел в кабинет Ошкина. О чем они говорили никто не знал: Белова Ошкин из кабинета выставил, а уже через пять минут оттуда вышел Горенштейн и пошел в свой барак.
В отделение Летов с Юловым приехал примерно часов в семь вечера – Юлов пошел к Кирвесу, а Летов к Ошкину. Пришел он вовремя – остроносый чайник вот-вот вскипел и Ошкин, поприветствовав своего коллегу, сразу налил ему в граненый стакан горячей воды, припудрив ее щепоткой чая.
–Сегодня опять ездили на следственный эксперимент – аккуратно выпивая горячий чай начал Ошкин – наш урод интересовался, где ты был.
-И что вы ответили? – монотонно спросил Летов, даже не начинающий пить.
-Да можешь и на «ты», через столько прошли все-таки – обидчиво ответил Ошкин – я ему ничего не ответил, пусть подавится. Зато потом, пока там записывали наши ребята все, он интересную мысль сказал: «Интереснее изучать не то, как человек свою жизнь прожил, а как ее закончил».
-Не знаю – мрачно ответил Летов – мне уже ничего не интересно. Наизучался.
-Да будто бы мне интересно, Серег. Я уже тридцать лет как на игле живу, мне бы на пенсию. Сейчас вот отправим в лагерь этого урода и я, быть может, уйду. Только, к сожалению, Горенштейна на свое место не посажу уже: он совсем сломался. Сегодня пришел ко мне, сдал все материалы по делу. Он его больше не ведет.
-Я так и думал – задумчиво бросил Летов, делая первый глоток, – думаю, для него так будет лучше.
-Я боюсь, как бы он не застрелился там. Сейчас, как дело Павлюшина закончим, я с ним поговорю, работку, быть может, подыщу. Постараюсь вернуть его в жизнь.
-Не получится. Он теперь как я… невозвратный.
-Но ты то работаешь?
-Сам поражаюсь, как я до сих пор не загнулся. Пока сидел был уверен, что уже ни на что не гожусь. А тут, оказывается, даже работать умею.
-Так всегда. Мы всегда, мать вашу, недооцениваем себя, от чего отказываемся ото многих полезных дел, ибо думаем, что, мол, они невыполнимы. А надо за все браться. Не получается – передай другому, а коль получится – то польза огромная. И себе, и тому, ради чего ты это делаешь.
-Ну, вот закончим это дело и я уйду в себя. На завод может устроюсь. В органах мне не место.
-Почему? Ну, если забыть про биографию.
-Я слишком устал. Мне и то, как человек жил, и то, как он закончил жить, уже не интересно.
То ли Ошкин задумался над словами Летова, то ли решил ничего ему не отвечать, но вместе они посидели еще минуты две, и Летов, так и не допив чай, поплелся домой.
… День предвкушал быть обыденным. Еще вчера прошел последний следственный эксперимент: сегодня Кирвес готовил очередной отчет, а Юлов, как и обычно, проявлял фотокарточки. Летов проснулся рано утром: на улице было солнечно, снег больше не шел, а небо поражало своей голубизной. В сторону продмага ехала «Полуторка», груженая свежей картошкой, а по улице тащилась молодая и укутанная женщина, тащившая за собой небольшую елочку.
Календарь показывал 28 декабря. Кирвес, как и положено в день смерти жены, купил себе пол-литра самой дорогой водки, картошки свежей, достал из закромов тушенки, словом, приготовил все для того, чтобы вечером, придя уставшим и с отдавленными на старой печатной машинке пальцами, прилично помянуть свое безвременно ушедшее счастье.
Постовые на входе в отделение говорили о том, где купить детям новых елочных игрушек. Ошкин только выходил из туалета с мокрыми руками: лицо его выражало небольшую злобу и, увидев Летова, он сильно обрадовался: было кому рассказать о своей проблеме.
–Красил с детьми лампочки, игрушки на елку делали, и все руки себе краской измазал, а тут из труб вода такая ледяная: руки чуть ли не отморозил – заходя в кабинет бормотал Ошкин. – Кстати, хорошо что ты пришел.
