Денис Александрович Попов
Точка слома
В итоге часть патрульных пошла продолжать патрулирование, часть осталась в кабинете начальника отделения, один же постовой остался в стеклянном «аквариуме» около камеры предварительного заключения. Минут через сорок должны были приехать менты из Первомайки, которым полагалось забрать этого урода к себе, для проведения «следственных экспериментов». Павлюшин это отчетливо понимал и все время, пока он сидел остолбеневши на нарах, плюясь кровью на пол камеры, он думал и думал, думал и думал, как же ему вырваться отсюда.
Постовой Ладыгин, оставшийся сидеть в «аквариуме», первым делом стянул с ног сапоги, растер посиневшие ноги руками, обмотал их сухими портянками и вновь обулся, почувствовав неимоверное счастье (с теплыми ногами то!). Потом он из обшарпанного выдвижного ящика взял парочку папирос, и, наконец, стянул с вспотевшей шеи и шарф. Однако только он уже хотел раскинутся на стуле, как вдруг арестованный вскочил, разбежался и с разбегу врезался головой в бетонную стену камеры. Постовой аж поперхнулся слюной от этого, схватил пистолет с ключами и подошел к камере. На стене было небольшое кровавое пятно, лицо душегуба тоже было в крови, сам он плашмя лежал на полу.
«Вот урод, если убился меня ж под суд!» – подумал постовой и, оглянувшись, чтоб никого не было, открыл камеру. Главным сейчас для Ладыгина было откачать Павлюшина, чтоб никто не заметил, что под его наблюдением особо опасный преступник покончил с собой. От ужаса и испуга Ладыгин, проживший на свете всего-то 22 года, даже камеру не закрыл. Впрочем, это не страшно, ведь Павлюшин и вправду не дышал. Ладыгин шепотом спросил: «Эй, урод, ты жив?», похлопав его по окровавленной щеке. И вдруг, в один миг, Павлюшин вдребезги разнес постовому нос, повалил его с ног, потом быстро поднял, схватил рукой за горло и со всей силы вжал в затылок холодный ствол «Нагана».
Ладыгин даже одуматься не успел, как его вытащили из камеры и, рыча в ухо, потащили по коридору. Двухэтажное здание, в котором находилось отделение, имело основной вход с улицы, а также запасный выход, сделанный весьма необычно: на втором этаже в конце коридора был небольшой балкон, с которого вниз шла железная лестница, выходившая прямиком на боковую часть двора отделения. Ясное дело, что этим выходом никто не пользовался: оконные рамы давно склеили пожелтевшей газетой с клейстером, ступеньки были завалены мокрыми осенними листьями и припорошены снегом. Однако Павлюшин плевать хотел на то, что выход на лестницу аккуратно и в поте лица клеили еще первые работники отделения – он локтем разнес пожелтевшее стекло, Ладыгиным выломал доски и просто бросил его на лестницу. Бедный постовой с криком покатился вниз, Павлюшин моментально спустился, схватил его и пальнул в какого-то милиционера, пытавшегося достать из кобуры пистолет. В отделении все переполошились: схватили пистолеты, надели шапки и рванули на улицу. Павлюшин же тем временем бросил Ладыгина в машину, водителя которой только что застрелил, быстро взял пистолет убитого и уже под градом пуль, пробивавших железную оболочку машины, сел в «Москвич», надавив на газ. Вскоре он уже снес деревянный забор отделения и вырвался на трассу.
Пока оставшиеся постовые заводили «Победу» и еще один «Москвич», раненый милиционер рассказал, что Павлюшин взял в заложники Ладыгина: поэтому тем, кто отправлялся в погоню был дан строгий приказ стрелять только по колесам, дабы не застрелить товарища.
Не успели машины отправится в погоню за беглым убийцей, как во двор отделения въехал автозак и две «Победы». Летов, увидевший лежащего в окровавленном снеге мента и носящихся работников отделения, быстро выбежал из машины и вместе с Горенштейном рванул в кабинет начальника райотдела милиции.
Пожилой полковник стоял, оперевшись на стол. Трубка одного телефона уже была снята, по второй он заканчивал говорить, когда в кабинет ворвались озлобленные Летов с Горенштейном.
«Понял, сообщай!» – прокричал в трубку полковник и со всей силы бросил ее на место.
«Где он, вашу мать?» – практически прорычал Горенштейн.
-Только что его наши ОРУДовцы на Коммунистической улице видели, едет в сторону Оби – испуганным, растерянным голосом ответил полковник, даже не заметив, что на него орет капитан.
«Значит к переправе едет, тварь» – протароторил Летов.
-Да, куда ж еще то.
-Там во дворе ГАЗ 67-й стоит, заделанный фанерой, я на нем поеду, сумею срезать путь по льду. Ты езжай с местными ментами, я попробую его задержать.
-Понял, шуруй! – бросил Горенштейн и сразу же крикнул полковнику: «Ключи от ГАЗа-67 фанерного у вас?»
-У меня, сейчас дам.
Вскоре Летов схватил из рук испуганного до нельзя полковника ключ, взял у Горенштейна себе еще один пистолет и вскоре на полной скорости выехал со двора отделения. Машина его была, по сути, бутафорской: ехал Летов за рулем знакомой «ХБВшки», которую умело превратил в закрытый и плотно защищащающий от сибирского снега вездеход бывший автослесарь, служащий в Кагановическом райотделе милиции: крышу он оставил брезентовой, выгоревше-зеленого цвета, а сбоку надстроил фанерную кабину, плотно закрывающую сиденья ГАЗа, да и это была не просто фанера: умелый слесарь вырезал в ней двери на скрипучих шарнирах и отверстия для запачканных темно-синей краской стекол. В кабине, конечно, было холодно, ибо брезент от сибирских морозов не спасал, но зато не резало ветром глаза и вовнутрь не залетал мерзкий снег, которого было так много.
Горенштейн же решил поступить иначе: следом за ним с Первомайки ехал автобус со взводом солдат, и где-то минут через десять он уже должен был доехать. Раз Летов с местными ментами уже преследовали Павлюшина, то логичным было дождаться солдат и рвануть с ними к ледовой переправе. Пока они ехали, Горенштейн быстро отмобилизовал местных милиционеров, усадил их в свою машину и принялся ждать, смотря своим абсолютно мертвым лицом вдаль. Все его мысли, все, чем он сейчас жил было связано лишь с одним – с жаждой отмщения Павлюшину, тому уроду, который уничтожил и без того еле живого капитана милиции, который сейчас, почти на сороковом году жизни потерял абсолютно все, все, что оставалось у него.
Пока Летов несся по заснеженному Новосибирску, а Горенштейн смотрел вдаль улицы, ожидая солдат, Павлюшин прорывался к Чернышевскому спуску. Две милицейских машины следовали за ним по пятам, иногда их водители пускали пули, но те лишь врезались в мерзлую землю, не попадая в колеса.
Ладыгин без остановки кричал, умоляя Павлюшина остановится. Пули изредка доламывали заднее стекло машины, ветер со снегом задувал во внутрь, а Павлюшин совершенно спокойно рулил, со всей силы давя на педаль газа и постоянно смотря вперед. Сначала он спокойно реагировал на крики Ладыгина, но вдруг, совершенно неожиданно, выстрелил ему в грудь, открыл дверь и, не отпуская руля, выкинул из машины на полном ходу. Бедный милиционер вылетел на дорогу, врезался в землю и покатился прямо под колеса несущейся «Победе». Горе-водитель, осознавший, что он вот-вот переедет товарища, резко свернул в бок и на полном ходу врезался в сугроб, прорвав его словно стрела, а потом свалившись в глубокий ров, шедший вдоль дороги.
Павлюшин, видевший в боковое стекло как милицейская машина слетела с дороги, аж завизжал от счастья – осталось разделаться с еще одним «Москвичом» и можно смело убегать куда-нибудь на левом берегу. К тому же до ледовой переправы, проходившей там же, где летом уже который год проложен понтонный мост, оставалось совсем немного.
Летов же решил поехать несколько иным маршрутом. В отличие от Павлюшина он не стал углубляться в город к Коммунистической улице – Летов решил сразу прорваться к берегу реки, поехать вдоль него мимо двух лесозаводов и таким макаром сразу вырваться к переправе. Однако если же Павлюшин поедет по ней раньше Летова, то он мог срезать по реке – слой снега на ней был небольшой и на вездеходе теоретически можно было проехать.
Вскоре Летов уже переехал через линию железной дороги, проехал мимо Малой Малаховки и небольшого заснеженного оврага, выехал на заснеженный берег реки и рванул вперед мимо покосившихся заборов завода. Внизу блестел припорошенный снегом лед Оби, голуби, сидевшие на нем, удивленно смотрели на несущуюся наверху железную махину. На противоположном берегу виднелась лесопильная база и заснеженные бревна, маленькие человечки, издалека казавшиеся похожими на спички, также, как и голуби, удивленно смотрели на машину – видать по этой дороге ездили редко, да еще и на такой скорости.
Вскоре берег стал снижаться, дорога уходила вниз, а лед реки становился все ближе и ближе. Летов смотрел на виднеющуюся ледовую переправу – две одиноких полуторки, везущие бревна с лесопильного завода на лесопильную базу уже давно заехали на левый берег, поэтому сейчас единственным пользователем переправы был снег с ветром.
Мотор «ГАЗа-67» выл, снег под колесами превращался в кашу, а Летов гнал на полной скорости. В голове был туман, рук он не чувствовал – по всем ощущениям, скоро могло начаться то, что самое ужасное при погоне.
Вдруг тишину утра разорвали выстрелы, и к ледовой переправе выехали два милицейских «Москвича», едущие на расстоянии метров двадцати друг от друга. Летов понял, что проехать до переправы спокойно не получится, поэтому резко повернул вправо и слетел с дороги на лед реки. Небольшой полет с высоты полуметра, жесткая посадка на лед и моментальный рывок вперед. Летов был неимоверно счастлив – машина не стала буксовать на льду, рванув и разнося перед собой небольшую подушку снега. Вскоре весь капот был в кусках белой пелены, они же попадали на лобовое стекло. Вот Летов срезает путь – пока две одиноких синих машинки несутся по прямой, Летов подъезжает к ним сбоку, готовя для пальбы первый пистолет.
Милицейский сержант выпустил весь магазин, а по колесам так и не попал. Уже на середине переправы огонь впервые открыл Павлюшин – он, быстро скрутив ручку бокового стекла, высунул руку с «Наганом» и начал палить по преследующей его машине. Повезло ему не намного больше, чем милицейскому сержанту – пара пуль, конечно, попала в бампер и фару, но заветная цель – лобовое стекло так и не было поражено.
Первым несущийся по снегу синий ГАЗ-67, плотно заделанный фанерой, заметил сержант, задавший усатому водителю логичный вопрос: «Что это за чертовщина справа?». Такой же вопрос задал самому себе (или же кому-то из своих «собеседников») Павлюшин, увидев в боковое стекло как в сторону переправы, разнося снег, рвется какая-то машина.
Однако думать времени не было – сержант открыл огонь, и пули уже начали разносить сиденья машины. Ответ Павлюшина не заставил себя ждать, и вот пальба пошла уже из изуродованного выстрелами «Москвича».
Пока Летов со всей силы давил на педаль газа, готовясь либо въехать в машину Павлюшина, либо вырваться прямо за ней и открыть огонь, пуля влетела в плечо водителю второго милицейского «Москвича». Кровь фонтаном вылетела из перебитой артерии, забрызгав разбитое лобовое стекло, старый старшина от боли дернул руль и вскоре машина вылетела с переправы, уткнувшись в снег.
Однако в это время в погоню вмешался Летов – его машина прорвала стену снега, ограждавшую переправу от остальной реки, выехав на лед единственной артерии между двумя берегами. Бедный 67-й ГАЗ, весь забитый снегом, начало сносить – как бы Летов не пытался выровнять руль, машину крутило и крутило, относя в сторону. Самым оптимальным сейчас было дернуть ручник, дабы машину не снесло с дороги, и она не застряла в снегу подобно забрызганной кровью машины предыдущих преследователей, однако дернуть за ручник значит сдаться, дать Павлюшину вырваться вперед и значительно отстать от него.
Непонятный голос спросил Летова: «Но жизнь же научила тебя сдаваться?»
Ответ последовал немедленно: «Только не сейчас».
Летов вдавил педаль газа до предела, переключился с четвертой на первую передачу, словно болт начал крутить руль и вскоре выровнялся, продолжив погоню. Опять рычаг на четвертую передачу, опять полный газ, опять рев мотора. Однако не успел Летов одуматься, как по его бедной машине открыли огонь и уже ее капот прошивали мерзкие нагановские пули.
Павлюшин выехал на левый берег, оставив позади переправу, вскоре также поступил Летов, и погоня между двумя калеками войны продолжилась на левом берегу. Павлюшин зачем-то поехал вправо, в сторону Яринского затона – то ли он не знал о его существовании, то ли забыл в пылу погони, то ли он, как и обычно, вообще с трудом осозновал, что делает. Летов не ожидал такого – он был уверен, что убийца будет прорываться к Буграм, но нет, он словно камикадзе рванул в сторону лесопильной базы и замерзшего затона.
Вскоре огонь открыл Летов: без остановки, на полном ходу, получая обжигающие дозы ветра в лицо и руку, он стрелял из своего «Нагана», чувствуя, как поворачивается барабан. Пули разносили багажник, спинки сидений, парочка даже влетела в лобовое стекло, но Павлюшин, умело упавший ниже руля и с трудом видевший дорогу, спрятался от пуль, понимая, что главное не поворачивать руль: справа высокий берег реки, а слева овражик вдоль дороги. Эта «огневая симфония» отчаявшегося Летова длилась недолго – вскоре патроны кончились, и он со всей силы бросил пустой пистолет на заднее сиденье.
Теперь в дело вступал родной «ТТ», но Летов помнил, что в его магазине осталось четыре из восьми патронов. Расходовать патроны нужно было осторожнее – времени перезаряжать «Наган» просто не было.
Раз выстрел – попал в спинку сиденья, два выстрел – приборную панель. Летов понял, что стрелять на расстоянии метров пятнадцати смысла нет, нужно сравняться с «Москвичем» Павлюшина и выстрелить в этого урода в упор. И вот снова полный газ, под колесами стучат кочки и выбоины на заснеженной дороге, а синяя обитель душегуба становится все ближе и ближе.
Когда расстояние уменьшилось, то огонь открыл Павлюшин – пули разнесли боковое стекло, прошили зеркало заднего вида и поцарапали дверь. Летов видел, как убийца бросил пистолет на пол и понял, что у Павлюшина патроны кончились, а вот у Летова еще два оставались в запасе.
Еще один удар по педали газа и более быстроходный ГАЗ догнал четырехсотый «Москвич». Вскоре капот машины Летова сравнялся с багажником машины Павлюшина, а потом обе машины окончательно сравнялись между собой.
Павлюшин и Летов переглянулись – у обоих жестокие, мертвые лица, у обоих стеклянные глаза, однако в их стекле горел огонь, огонь ненависти друг к другу. Летов поднял пистолет и выстрелил, но выстрелил в самый неподходящий момент – машина налетела на кочку и пуля улетела куда-то в небо. Летов нажал на курок, зная, что остался еще один патрон. Однако нет – пистолет лишь мерзко щелкнул в ответ на нажатия Летова.
«Твое мать!» – проорал на всю дорогу несчастный оперуполномоченный, бросив пистолет назад. В это время вперед начал вырываться Павлюшин – было сложно держать обе машины на близком друг к другу расстоянии. Летов же дал газу, сровнял машины и начал делать самое неожиданное для Павлюшина – бить своей машиной по машине убийцы, пытаясь столкнуть ее с дороги. Раз удар, два удар, дверь кабины Павлюшина смята, стекло заднего вида одиноко висит, а Павлюшин злобно кричит что-то непонятное. После очередного удара душегуб сделал самое оптимальное в данной ситуации – дернул за ручник. «Москвич» вывернуло, несколько раз крутануло, и вскоре он остановился поперек дороги. Летов быстро развернул свою машину и увидел следующую картину: Павлюшин лезет на заднее сиденье, вероятно, за оружием. Летов для него был как на ладони, времени перезаряжать «Наган» у бывшего старлея просто не было. Выход один – таран.
И вот снова четвертая передача, стрелки приборов зашкаливают, мотор ревет, выбрасывая в воздух клубы выхлопов, а машина на полной скорости летит в Павлюшина. Душегуб, только что вытащивший с заднего сиденья автомат и уже готовый разнести машину Летова очередью, увидел несущуюся на него железную махину, что-то крикнул и вскоре в его «Москвич» на полной скорости въехала машина Летова.
«Москвич» отбросило в сторону, дверь его была вдавлена во внутрь, лобовое стекло превратилось в кучу осколков, а сам Павлюшин просто врезался в противоположную дверь своего «Москвича», упав в неудобнейшую позу: ноги кверху, руки загнаны под сиденье, а окровавленное лицо вдавлено в дверь. Его машина, развороченная ударом Летова, остановилась в каком-то полуметре от края берега – еще немного, и она бы слетела вниз, разбившись о лед.
«ГАЗ» Летова же проехал вперед и врезался в сугроб, остановившись метрах в десяти от развороченной машины Павлюшина. Крышка капота, ясное дело, выглядела словно горб верблюда, от лобового стекла осталось еще меньше, чем у павлюшинского «Москвича»; сам же Летов врезался лицом в руль, превратя свой нос в разломанную игрушку и получив себе огромный синяк на все лицо.
Ненадолго на берегу реки установилась тишина. Лишь мотор машины Летова ревел, понимая, что его верные железные кони уже вряд ли куда-то поедут. Однако ни пальбы, ни криков обезумевших водителей более не было – лишь разнесенные машины жаловались о своей участи друг другу на своем механическом языке.
«Ты меня уничтожил!» – жаловался небольшой «Москвич» с тремя передачами.
-Да ты сам виноват! – ревел в ответ вездеход – надо было падать вниз сразу!
Глава 18.
«Для одиночества нужен простор»
--БИ-2
«Серега, Серега!» – постучал Летова по плечу Леха.
-Леха! – вытянул из себя Летов, пытаясь встать. – Где мы?
-Ты не узнаешь?
Летов поднялся, потер лицо руками и увидел, что он босиком, в одной нательной рубахе и кальсонах, сидит на летней траве около какого-то оврага. Да не какого-то, а того самого мимо которого он шел в октябре 42-го, тащя на спине убитого товарища. Леха, тогда залитый кровью с головы до пят, молчаливо висел на плече Летова, а он, постоянно плача, упал около оврага на траву, положил рядом убитого лучшего друга, и стал кричать, кричать и кричать, кричать от боли, от осознания потери, уже второй серьезной потери в жизни.
И вот сейчас он вновь там сидит. Леха тоже босой и тоже в белом, без крови, на шее ни одной царапины.
Вдруг в голове Летова все закружилось в вальсе, он почувствовал холод, Леха растворился, а овраг превратился в мрак. Летов вернулся на окровавленный руль, но ненадолго – вскоре он бежал босиком по какому-то заснеженному полю, что-то кричал, но потом опять вернулся в машину. Теперь уже навсегда – сознание вернулось к нему окончательно.
Летов оторвался от руля, махнул головой и стер из под носа текущую кровь. Вокруг все было размытое, лицо и голова выла от боли, а из под капота шел пар сломанного радиатора, растворяясь в холоде сибирской зимы.
Летов вывалился из развороченной двери кабины, дополз до соседней дверцы, расцарапанном выстрелами. Из под сиденья кое-как вытащил «Наган», выбросил в бок пустой барабан и, трясущимися руками, принялся пытаться впихнуть патроны.
Павлюшин же очнулся несколько позже Летова. Он, поняв свое ужасное положение, просто дернул ручку двери и вывалился на край обрыва. Схватил с пола кабины упавший «ТТ», протер лицо снегом и сжал зубы от боли – нос, как и у Летова, тоже был разломан.
Тем временем Летов, окончательно вернувшийся на землю, осмотрелся и понял свое исключительно выгодное положение. Берег здесь делал резкий изгиб, поэтому Павлюшин по идее не должен был видеть «кортеж» Горенштейна, который уже должен был быть где-то на середине переправы. Соответственно, главным сейчас было либо сразу застрелить, либо задержать хотя бы минуты на три Павлюшина. Понимая, что Павлюшин тяжело болен, куда тяжелее самого Летова, он решил попытаться разговорить врага, заставить его изливать весь свой откровенный бред, тем самым выйграв время, дождавшись прибытия подкрепления.
Сам же капитан милиции из Первомайки уже несся по ледовой переправе на своей «Победе», таща за собой действительно кортеж из автобуса с солдатами – у «Полуторки» замерз мотор, поэтому везти солдат пришлось на обыкновенном гражданском автобусе ГАЗ 03-30, что для них было величайшим счастьем – в нем хоть снег в салон не залетает, в отличие от кузова «Полуторки» – и синего автозака, охранники которого были вооружены карабинами и, что самое важное, наручниками, которых во всем Новосибирске было не так много.
И вот эта колонна съехала с переправы, рванув вперед – еще немного и они доедут до Летова. Первой проблемой было понять, куда же поехал Павлюшин, но тут помог сержант, прервавший ненадолго перевязку раны водителя обрывками своей рубашки – он махал рукой в сторону затона, указывая Горенштейну путь.
Летов же, еще раз обтеревшись снегом, резко вскочил из своего укрытия и вытянул ствол пистолета. Моментально из-за развороченного «Москвича» выскочил и Павлюшин, направив ствол своего «ТТ» на избитого противника. Вот такая дуэль, с грубым нарушением правил: противники стоят не ровно друг напротив друга, пистолеты разные, да и расстояние не точное.
Летов с Павлюшиным обошли свои машины, не опуская стволов. Сблизились еще сильнее, так, что их окровавленные, стеклянные и полные ненависти друг к другу лица остановились на расстоянии метров пяти друг от друга.
Летов понял, что выстрелить сейчас, значит точно обречь себя на смерть. Но волновало его, само собой, не это, а то, что он может просто промахнутся – он уже не верил в свои умения стрелять, да и кровь периодически заливала заплывшие глаза. Поэтому Летов решил действовать по плану «Б»: бросил в сторону пистолет, упал на колени, опустив голову, и прокричал: «Ну стреляй, твою ж мать!»
Павлюшин же, как и ожидал оперуполномоченный, не выстрелил, а лишь усмехнулся и пробормотал своим хриплым голосом: «Ты ж не выжил на войне».
Летов, услышав знакомые мысли, которые часто к нему приходили, решил уточнить: «Почему?»
-Ты на ней заново родился – также хрипло бросил Павлюшин.
-С чего ты взял?
-Выжил бы попытался сейчас меня застрелить, а не падал на колени.
-А ты что ж, тоже не выжил?
-Нет, иначе я бы давно тебя застрелил. А так, родственная душа. Но ты родился идиотом, тупым скотом и мразью, а я, вероятно, самым полезным человеком в этой стране.
-С чего ты взял? – повторил свой вопрос Летов.
В этот момент Павлюшин словно сломался: он топнул ногой и принялся орать: «Да потому что, мать твою, ты, гребаный урод, защищаешь этих людей, ты их любишь, ты пытаешься их защитить, а я спасаю мир от них! Ты думаешь, что люди чего-то стоят, что они для чего-то нужны, но голоса не ошибаются! Ты думаешь, что мир без людей не нужен, но голоса правы, мир без людей есть единственно нужный мир, мир необходимый! Мир без людей – лучший мир, и я нужен для того, чтоб этот лучший мир построить, спасти его от вас, уродов, тупого скота!»
Летов, даже усмехнулся, убедившись в своей теории о том, что убийца очень глубоко болен и именно поэтому использует свой топор, а после окончания ненавистнической речи душегуба, спросил: «Ты веришь в то, что это верно?»
-Что б…ь?! – еще громче прокричал Павлюшин. – Неужели ты, ты, урод который жизнь свою не жалеет, не понимаешь, такой простой вещи, что люди – это опухоль, бессмысленное дерьмо, никому не нужное, кроме меня, спасителя этого мира?!
Бог знает сколько бы еще продолжался этот «гениальный монолог», если бы его не прервал рев мотора и Горенштейн, открывший огонь прямо на ходу, как только он выехал из-за поворота.
Летов схватил свой пистолет и выстрелил, но Павлюшин, осознавший свое идиотское положение, быстро спрятался за разбитым «Москвичем», защищаясь от пальбы Летова и Горенштейна.
«Веня, у него автомат!» – проорал Летов из-за своего укрытия. Водитель развернул «Победу» поперек дороги, как недавно делал сам убийца, вместе с Горенштейном быстро выскочил из нее и спрятался, защищаясь от неприцельной пальбы убийцы. Автобус остановился как-то полу боком, командир взвода принялся поднимать солдат, чтоб те быстро вылезли из уютненького салона. В это же время Павлюшин взвел ППШ с секторным магазином, пустил очередь по «Победе», прошив ее двери и превратив в кашу стекла, а потом принялся «полоскать» своим огнем автобус. Пули, ясное дело, легко прошивали тонкие стенки ГАЗа-03-30, разносили стекла и, что самое плохое, сносили с ног солдат, иногда наповал. Салон наполнился криком, смешивающимся с треском стекол и воем ветра. Командир, получивший уже две пули в спину, принялся тащить сильно раненых прямо под огнем. В это же время в игру вступил Горенштейн, открыв по машине Павлюшина огонь, а одновременно с ним стрелял и Летов, тем самым просто зажав Павлюшина между двумя линиями огня и временно прервав его свинцовую «стирку» бедного автобуса. Вскоре автоматные пули прошили сначала машину Летова, потом горенштейновскую «Победу» и вновь пошли по автобусу, в котором уже остались лишь трое убитых, а остальных раненых дотащили до выхода во время короткой передышки. Солдаты быстро сориентировались, лязгнули затворами, а кто-то уже и вовсе принялся стрелять по машине Павлюшина.
В итоге Северьян, выпустивший весь магазин, оказался под градом пуль: пистолетные пули Летова с Горенштейном и водителем, винтовочные солдат, все разносили его скромное укрытие. Выхода не оставалось: душегуб спрыгнул вниз, приземлился на бок и сразу рванул в сторону дамбы, от которой наверх уходила заснеженная лестница.
«Серега, беги поверху, трое за мной вниз!» – быстро скомандовал Горенштейн, вставил новый магазин в свой «ТТ» и бросился к краю берега.
Летов выхватил у какого-то раненого в руку солдата винтовку, машинально, словно на подсознании, дернул затвор, рванув вдоль высокого берега. За ним же побежали и оставшиеся милиционеры, которые еще могли бежать, чуть позже из-за разнесенного автобуса выехал автозак и, сильно газуя, помчался за бегущими бойцами.
Горенштейн же, совершенно не боясь и не останавливаясь, спрыгнул вниз, приземлился на ноги, перевернулся и сразу же выстрелил.
«Суки!» – прокричал Павлюшин, выстрелив в ответ и быстро спрятавшись за лежащей в снегу лодкой.
«За ним, ребята, брать живым эту мразь!» – скомандовал Горенштейн, пальнув по лодке. Павлюшин выстрелил в ответ и более успешно: пуля попала точь-в-точь в колено водителю, тот закричал от боли и свалился в снег. Пустив еще пару пуль в сторону столпившихся у раненого патрульных, Павлюшин рванул к деревянной пристани.
Опять пальба, прерываемая на мат, рев мотора автозака, объезжавшего разбитую «Победу», какое-то рычанье Павлюшина который, получив порцию щепок от разбитой пулями пристани, прокатился по льду под ней и быстро вылез на лестницу.
Летов же почти подбежал к ней. Ноги жутко болели, бежать было тяжело, сердце рвалось от ударов, легкие выли от недостающего воздуха, лицо жгло попутным ветром, голые волосы окутывало снегом, а ладони сжигало холодным воздухом и ледяным прикладом. Вот и заветная лестница, сапоги давят толстый снег на ее ступенях, а приклад карабина машинально бьет по красному от холода лицу Павлюшина, уже готового выстрелить в Летова.
Ударом Павлюшина бросило на лестницу, не успел он одуматься, как получил еще один удар сапогом в лицо, пистолет его сбросили с лестницы вниз, потом перевернули на живот, опять пнули, а руки сцепили ледяными наручниками.
Летов стер с лица пот, бросил вниз карабин и уже готовился отдышаться, но не тут то было: сорвался Горенштейн.
«Дайте мне этого урода!» – закричал обезумевший капитан, лицо его покраснело от прилива крови, глаза стали огромными, на губах появилась пена, а руки, окоченевшие от холода, рвались к Павлюшину.
Летов успел остановить капитана, схватив одной рукой за талию, второй за шею, повалил на заснеженную лестницу и стал держать лежащим.
«Пусти, пусти урод, дай мне эту мразь, я убью его б…ь!» – с ужасом, выбрасывая на снег слюну, орал Горенштейн, пытаясь скинуть с себя Летова. Однако друг крепко держал своего давнего товарища, свою последнюю опору в этом мире, вдавливая лицо Горенштейна в снег, дабы его ледяной холод хоть как-то привел в чувство капитана.
Вскоре крик и дерганья сменились плачем, голова его упала в снег сама, тело вздрагивало и лишь изредка с уст срывался вой, жуткий, ужасающий и рвущий душу вой. Летов, однако, к такому вою привык и ничуть не ужасался, мрачно держа рыдающего Горенштейна.
Солдаты, стоявшие с карабинами на перевес, смотрели на эту жуткую сцену с сожалением и пониманием – все знали о том, что сделал для Горенштейна этот душегуб. Раненого водителя перенесли через Летова с Горенштейном, оставшиеся внизу солдаты тоже перешагнули через них, а окровавленного и ревущего от ненависти Павлюшина, как и несколько часов назад, просто занесли в автозак, бросив в клетку и закрыв ее на все обороты.
… Когда автозак, ревя мотором, скрылся за развороченными машинами, а в медицинские «ГАЗы» заносили раненых и убитых, Летов таки слез с Горенштейна и взглянул на него своим полным боли и усталости взглядом.
Горенштейн встал на ноги, снегом стер кровь с лица и сквозь слезы, которые он всеми силами пытался сдержать, пробормотал: «Прости, Серег, прости… я… я… я сорвался».
«У меня и похуже бывало» – усмехнувшись бросил Летов, тоже обтирая лицо снегом. Солдаты, стоявшие наверху в оцеплении, смотрели на эту жалкую сцену презрительным взглядом. Мол, какие у нас офицеры – алкоголики и психопаты. И никто даже не подумал о том, что с ними произошло, кто они; никто не подумал о том, что совсем недавно они в числе первых шли штурмовать вооруженного убийцу, готового на все лишь бы убежать.
«Товарищ капитан, может вам помочь?» – спокойным голосом спросил Кирвес.
-Не стоит, Яспер, не стоит. Все в порядке – ответил Горенштейн.
Летов головой показал, что Кирвесу лучше уйти – Горенштейн в это время мог находится только с Летовым, человеком, который так близок ему, несмотря на то, что опустился он гораздо глубже. Однако сломался с недавних пор также сильно, как и Горенштейн. Вернее, это даже не сломался – просто развалился, как и все его нутро, испытавшее столько ударов жизни, что, наверное, даже Выборг, по улицам которого Летов ходил еще офицером, мог посоревноваться в их количестве.
Вскоре Летов с Горенштейном и Кирвесом сели в пустую машину скорой помощи и помчались вдоль берега в отделение. Машину потряхивало, двое санитаров, молчаливо сидевших по разные стороны кузова, пытались дремать. Они постоянно закрывали глаза, голова падала на плечо, но на каждом ухабе, когда старый ГАЗ-35 вспрыгивал, просыпались, уставшим глазом обегали кузов и засыпали вновь, до следующего ухаба.
«Холодно что-то» – пробормотал Кирвес.
