Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба

– Мастерская обстановка, почтеннейший! – шепнул Перкер м‑ру Пикквику. – Додсон и Фогг повели отлично свое дело…

Когда Перкер говорил, м‑с Бардль начала мало-помалу приходить в себя, между тем как приятельница её м‑с Клоппинс, после тщательного обозрения пуговиц юного Бардля, поставила его на полу, спиною к матери и лицом к президентской кафедре, чтобы таким образом он удобнее мог пробудить чувства соболезнования и симпатии в сердцах присяжных и судей. Этот маневр сопровождался, однако ж, значительными затруднениями и упрямством со стороны неопытного сына вдовицы: невинный младенец вообразил в простоте сердечной, что поставить его пред глазами грозного судьи значило – подвергнуть его заморской ссылке на вечные времена за преступление неизвестного рода. Поэтому он долго плакал и кривлялся, прежде чем, при содействии господ Додсона и Фогга, удалось сообщить правильную позицию его организму.

– Бардль и Пикквик, – провозгласил наконец джентльмен в черном костюме, вооруженный теперь огромным листом бумаги.

– Милорд, я имею честь быть защитником вдовы, – сказал м‑р сержант Бузфуц.

– Кто будет вашим ассистентом, брат Бузфуц? – спросил судья.

При этом вопросе м‑р Скимпин поклонилси и выступил вперед, давая таким образом уразуметь, что он имеет честь быть ассистентом м‑ра сержанта Бузфуца.

– Я защитник ответчика, милорд, – сказал м‑р сержант Сноббин.

– Кто ваш ассистент, брат Сноббин?

– М‑р Функи, милорд.

– Сержант Бузфуц и м‑р Скимпин защищают истца, – проговорил судья, записывая имена их в свою книгу. – Ответчика защищают сержант Сноббин и м‑р Мунки.

– Прошу извинить, милорд, – Функи.

– Очень хорошо, – сказал судья: – я никогда не имел удовольствия слышать фамилию этого джентльмена.

Здесь м‑р Функи поклонился и улыбнулся; судья то же поклонился и улыбнулся; и потом м‑р Функи, раскрасневшись до самых ушей, старался принять на себя по возможности спокойный и беззаботный вид.

– Продолжайте, – сказал судья.

Еще раз блюстители палатского благочиния прокричали по всей зале – «тише! тише!» М‑р Скимпин взял бумагу, обратился к присяжным и в буквальном смысле промурлыкал перед ними экстракт, где в коротких словах изложена была сущность всего процесса. Присяжные буквально не услышали ни одного слова, и содержание процесса теперь, как прежде, осталось для них таинственною загадкой.

С величайшим достоинством и важностью сержант Бузфуц поднялся со своей скамейки, переговорил с м‑ром Додсоном, пошептался с м‑ром Фоггом, накинул на плечи свою судейскую мантию, поправил свой парик и твердыми ногами взошел на кафедру для произнесения своей речи в назидание присяжных. Приступ речи был обыкновенный.

«Милостивые государи, – начал сержант Бузфуц, – с той поры, как началась моя служебная деятельность, и вплоть до настоящей минуты я еще ни разу не всходил на эту кафедру с теми чувствами глубочайшего волнения, которые теперь проникают весь мой организм при мысли об ужасной ответственности за дело, добровольно принятое мною под свою защиту. Несмотря на совершеннейшую уверенность в правоте этого дела, я бы никогда, однако ж, не решился защищать его публично, если бы заранее глубоко не был убежден, что вы, господа присяжные, при своей обычной проницательности и светлом уме, легко изволите усмотреть невинность моей клиентки и будете, вероятно, так же, как и я, сочувствовать её душевным скорбям и безотрадному положению, в какое поставила ее судьба, олицетворенная на этот раз в жалком образе закоснелой безнравственности и порока».

Присяжные переглянулись с видимым удовольствием друг на друга, и каждый из них почувствовал в эту минуту удивительную светлость в своем уме и необычайную проницательност в своем мозгу.

«Вы уже слышали, милостивые государи, от моего ученого друга, – продолжал сержант Бузфуц, зная очень хорошо, что присяжные физически не могли расслышать ни одного слова из уст его ученого друга: – вы уже слышали, милостивые государи, от моего ученого друга, что дело, в настоящем случае, идет о нарушении обещания вступить в законное супружество, при чем правая сторона требует неустойки в тысячу пятьсот фунтов стерлингов британской монеты. Но вы не могли слышать от моего ученого друга, в чем состоят факты и дальнейшие подробности этого дела. Эти то факты, милостивые государи, и эти-то дальнейшие подробности я и обязан, по долгу своего призвания, изложить перед вами.

Клиентка моя – вдова… да, милостивые государи, моя клиентка – вдова. Покойный м‑р Бардль, служивший с честью и славой своему отечеству при сборе таможенной пошлины и наслаждавшийся несколько лет безмятежными удовольствиями счастливого супружества, почти незаметно отлетел от этой жизни в другой, лучший мир, искать того успокоения, которого не могла доставить ему британская таможня».

При этом патетическом описании кончины м‑ра Бардля, которому незадолго до переселения его в лучший мир проломили голову медной кружкой в одной харчевне, голос ученого сержанта задрожал, колебался, и он продолжал с величайшим волнением:

«Незадолго до своей смерти м‑р Бардль напечатлел свой образ и совершеннейшее подобие на этом невинном отроке, которого вы видите, милостивые государи. С этим невинным младенцем, единственным залогом и наследием от покойного супруга, м‑с Бардль отступила от житейских треволнений и удалилась в тихую Гозуэлльскую улицу, чтобы безмятежно предаваться своей грусти. Здес-ьто милостивые государи, на одном из окон своею домика она прибила билетик с простою надписью, начертанною её собственной рукой: – „Отдаются комнаты внаймы с мебелью и со всеми удобствами для холостого джентльмена. О цене спросить хозяйку“.

Здесь сержант Бузфуц приостановился. Некоторые из присяжных сочли нужным внести этот документ в свои книги.

– От какого числа был этот билетик? – спросил один из присяжных.

– На этом билетике, милостивые государи, вовсе не было выставлено числа, – отвечал сержант Бузфуц, – но мне достоверно известно, что он был прибит на одном из её окон ровно за три года от настоящего времени. Прошу господ присяжных вникнуть глубже в истинный смысл этого документа. „Отдаются комнаты внаймы с мебелью и со всеми удобствами для холостого джентльмена!“ Не видите-ли вы здесь, милостивые государи, явного предпочтения, оказываемого моею клиенткою мужскому полу перед женским? Неудивительно. Тогдашнее мнение м‑с Бардль о мужчинах основывалось на продолжительном наблюдении бесценных качеств её покойного супруга. Страх, опасение, недоверчивость, тревожные сомнения не имели ни малейшего места в её чистом и – увы! неопытном сердце. „М‑р Бардль, говорила вдова, – м‑р Бардль был честный человек; м‑р Бардль никогда не нарушал честного слова, никогда не был обманщиком; м‑р Бардль тоже в свое время был холостым джентльменом, прежде чем женился на мне. От холостого джентльмена только могу я ожидать покровительства, помощи, утешения, душевной отрады. Один только холостой джентльмен может мне напоминать, некоторым образом, самого м‑ра Бардля, когда он в первый раз пленил и очаровал мое юное и чистое сердце. И так – одному только холостому джентльмену я должна отдать внаймы свои меблированные покои.“ Действуя под влиянием этого прекрасного и трогательного побуждения, которое, без сомнения, служит наилучшим украшением нашей натуры, милостивые государи, печальная и одинокая вдова осушила свои слезы, омеблировала первый этаж своего домика, прижала невинное дитя к своему материнскому сердцу и прибила вышеозначенный билетик на одном из окон своей чистой и опрятной гостиной. Но долго-ли он там оставался? Нет. Змей-соблазнитель стоял на страже, сети были расставлены, подкопы подведены, фитиль подожжен – последовал взрыв, страшный, роковой взрыв. Едва прошло три дня, – только три дня, милостивые государи, как гнусное двуногое существо со всеми внешними признаками мужчины, а не чудовища, постучалось в двери дома м‑с Бардль. Ему отворили: оно вошло, переговорило о цене, наняло квартиру, и на другой день вступило во владение прекрасных меблированных комнат, снабженных всеми удобствами для холостого джентльмена. Это двуногое животное – Пикквик, милостивые государи, не кто другой, как Пикквик, жалкий ответчик по делу моей клиентки».

Сержант Бузфуц приостановился, чтоб перевести дух после всех этих патетических мест, произнесенных с таким горячим одушевлением, что лицо оратора даже побагровело от натуги. Внезапная тишина пробудила господина вице-президента Стерлейха, покоившегося сладким сном во все это время: немедленно он схватил перо и, не обмакнув его в чернила, принялся энергически скрипеть по бумаге, при чем физиономия его приняла самый глубокомысленный вид, и присяжные уверились душевно, что м‑р Стерлейх привык размышлять с закрытыми глазами. Сержант Бузфуц продолжал:

«Об этом Пикквике я не намерен долго распространяться, и вот по каким причинам: во-первых, предмет этот сам по себе не представляет никаких привлекательных сторон, и, во-вторых, язык мой невольно отказывается от изображения характера грязного, в высшей степени возмутительного для человека с благородным сердцем и душою. Я убежден, милостивые государи, что каждый из вас с презрением отвратит свои взоры от этой личности, унижающей достоинство человеческой природы».

Здесь м‑р Пикквик, уже давно сидевший как будто на иголках, судорожно подпрыгнул на своей скамейке, и в душе его мгновенно родилась мысль заушить бессовестного сержанта Бузфуца в полном присутствии британских законоведов и многочисленной публики, собравшейся смотреть на его позор. К счастью, Перкер благовременно удержал своего необузданного клиента, и м‑р Пикквик, снова усаживаясь на скамье, продолжал слушать ученого джентльмена, исподволь бросая на него страшные взоры негодования, разительно противоречившие умилительным взглядам м‑с Клоппинс и м‑с Сандерс.

– Я сказал, милостивые государи, что характер Пикквика грязен и в высшей степени унизителен для достоинства человеческой природы, – продолжал оратор, вперив свои глаза прямо в лицо м‑ра Пикквика и стараясь говорить, как можно громче, – и когда я сказал, что характер Пикквика грязен и в высшей степени унизителен для достоинства человеческой природы, – продолжал оратор, вперив свои глаза прямо в лицо м‑ра Пикквика и стараясь говорить как можно громче: – и когда я сказал, что характер Пикквика грязен, отвратителен и низок, я желал бы в то же время, для общей пользы человечества, обратить свою речь к самому Пикквику, если только он в суде, – меня известили, что он действительно в суде, – желал бы убедить его во имя чести, совести и закона отказаться на будущее время однажды навсегда от этой гнусной системы постоянного разврата, обращенного на погибель его ближних, Легко станется, что и теперь этот человек, закоснелый в бесстыдстве, внимает с безумным негодованием словам закона; но да будет ему известно, милостивые государи, что закон не смотрит на бессильное выражение злобы, и обличительная его сила всегда будет распространена на всякого закоренелого и отъявленного нечестивца, будь его имя Пикквик или Нокс, или Стокс, или Стайльс, или Браун, или Томпсон, или Пиккуикс.

Это маленькое и совершенно импровизированное отступление от главной материи сделано, конечно, с тою благою целью, чтоб обратить глаза всех зрителей на м‑ра Пикквика. Достигнув этой цели с блистательным успехом, сержант Бузфуц продолжал.

«Два года, милостивые государи, Пикквик жил постоянно в доме м‑с Бардль, и во все это время м‑с Бардль ухаживала за ним с редким самоотвержением женщины, проникнутой бескорыстной любовью к ближним. Собственными руками она приготовляла ему кушанье, убирала его комнаты; собственными руками отдавала в стирку его грязное белье, принимала его от прачки, проветривала, просушивала и, словом, употребляла все свои старания, чтоб окружить комфортом и довольством жизнь этого человека, которого, в простоте своего сердца, она считала благородным и честным. Случалось, милостивые государи, Пикквик дарил сыну своей хозяйки по шести пенсов, по шиллингу, даже более, и я могу доказать неопровержимыми свидетельствами, что несколько раз он гладил малютку по голове, расспрашивая при этом во что и с какими детьми он играет. Так, однажды предложил он вопрос, сколько малютка выиграл мраморных шариков в известной игре, употребительной между детьми нашего города, и потом, еще раз погладив по головке с особенною нежностью, – прошу вас обратить особенное внимание на этот пункт, – Пикквик – спросил: „желал-ли бы ты иметь другого отца, мой милый?“ Этот факт, милостивые государи, слишком ясен сам по себе и не требует, конечно, особенных толкований… Но за год перед этим Пикквик вдруг начал отлучаться из своей квартиры чаще и чаще, притом на весьма длинные промежутки, как будто обнаруживая злостное намерение прервать исподволь тесную связь с моей клиенткой. Само собою разумеется, что такой переворот в его грубой натуре произошел не вдруг: с одной стороны, он, видимо, боролся с угрызениями своей совести, если только была у него совесть, с другой, физические и нравственные совершенства моей клиентки одерживали покамест очевидный перевес над его грязными и порочными наклонностями. Как бы то ни было, только в одно достопримечательное утро Пикквик, по возвращении из деревни, прямо и без всяких обиняков предложил ей свою руку, приняв предварительно все необходимые меры, чтоб не было никого из посторонних свидетелей при заключении этого торжественного контракта. Злодей, как видите, думал этим способом увернуться от прозорливых очей правосудия и закона; но судьба распорядилась иначе: собственные его друзья, милостивые государи, сделались свидетелями, разумеется, невольными свидетелями этого поразительного факта. В ту минуту, как они вошли в его комнату, Пикквик держал в объятиях свою невесту, ласкал ее, утешал, уговаривал, лелеял!..»

Эта часть ученой речи произвела видимое впечатление на всех слушателей и слушательниц многочисленного собрания судебной палаты. Вынув из портфеля два небольшие лоскута бумаги, сержант Бузфуц продолжал:

«Еще одно только слово, милостивые государи. Вот два документа, писанные рукою самого ответчика, – два краткие документа, но которые, к счастью, красноречивее огромных томов. Это собственноручные письма Пикквика к вдове Бардль, обличающие самые грязные стороны в характере этого человека. Тут вы не найдете пламенных, открытых, благородных, красноречивых излияний нежной страсти – совсем нет! Это не иное что, как коротенькие и, по-видимому, сухия записки, такие, однако ж, которые в настоящем случае говорят сами за себя красноречивее самых ярких и роскошных выражений, придуманных фантазиею какого-нибудь поэта. Но видно с первого взгляда, что их писала злонамеренная и хитрая рука: здесь, как и везде, Пикквик поступал таким образом, чтоб отстранить от себя всякое подозрение, если б, сверх чаяния, послания его попались в посторонния руки. Прочтем первую записку:

„Гаррэуэ. Двенадцать часов. – Любезная м‑с Бардль. – Котлетки и соус под картофелем. – Ваш Пикквик.“

Что-ж это значит, милостивые государи? Котлетки и соус под картофелем. Ваш Пикквик. Котлетки! Великий Боже! Соус под картофелем! О, небо!.. Кто не видит здесь этой короткости отношений, которая могла быть подготовлена не иначе, как продолжительной дружбой? Ваш Пикквик! Не ясно ли, что он как бы заранее считал себя супругом этой женщины, ожидавшей от него покровительства и защиты? На другой записке не выставлено ни дня, ни часа, что уже само по себе наводит на подозрения известного рода. Вот она:

„Любезная м‑с Бардль, я не возвращусь домой до завтра. Медленный дилижанс“. И затем следует весьма замечательное выражение:

„Не беспокойтесь насчет жаровни с углями“.

Э, Боже мой! Да кто же и когда беспокоится насчет жаровни с углями? Вам, конечно, известно, милостивые государи, что такою жаровнею заботливые хозяйки нагревают постели своих жильцов в известное время: кого же, спрашивается, может обеспокоить нагретая постель? Не должно ли, напротив, вывести противоположное заключение, что нагревальник есть самая комфортабельная мебель, придуманная для поддержания здоровья и, следовательно, для распространения спокойствия в домашнем быту? Вашей проницательности, милостивые государи, предоставляю угадать, о каком беспокойстве идет здесь речь. Если бы Пикквик не был увертлив и лукав, он бы выразился, конечно, проще и яснее, потому что он действительно знал, какими страшными беспокойствиями могут сопровождаться для бедной невесты ночные отсутствия её жениха. – A что должно понимать под этими двумя словами – „Медленный дилижанс?“^[16] Неужели ответчик мог предполагать, что бедной хозяйке его интересно знать, в каком дилижансе разъезжает он в ту пору, когда другие, более важные мысли должны были тяжелым бременем лежать на её душе? Нет, милостивые государи, тот слишком прост, кто не видит с первого взгляда условного, фигурального значения этих слов. Для меня, напротив, не подлежит ни малейшему сомнению, что этот медленный дилижанс есть не иной кто, как сам Пикквик, увертливый наш ответчик, привыкший и словами, и делами уловлять в свои хитросплетенные сети неопытные души и сердца. Отдадим ему справедливость: медленный дилижанс, останавливаемый наглостью и бесстыдством, слишком лениво тянется по дороге справедливости и чести; но закон, олицетворяемый вами, милостивые государи, неизбежно ускорит его ход и сообщит быстрое движение его колесам».

Сержант Бузфуц приостановился на этом месте, чтобы видеть впечатление, произведенное на присяжных этими шуточками, которые казались ему чрезвычайно остроумными. Никто, однако ж, не улыбнулся, кроме зеленщика, припомнившего в эту минуту, с какою медленностью сам он, на своей тележке, развозил по домам различные произведения растительного царства.

– «Но довольно, милостивые государи, – продолжал м‑р сержант Бузфуц. – Трудно смеяться, когда сердце готово разорваться на части от напора болезненных ощущений, и невозможно шутить, как скоро наглость и бесстыдство издеваются над глубочайшими симпатиями нашей природы. Надежды моей клиентки разрушились однажды навсегда, и обычный ход её занятий прерван без милосердия и пощады. Билетик прибит снова на окне первого этажа, но нет более жильца в доме бедной вдовы. Холостые джентльмены снуют беспрестанно мимо окон и ворот, но уже никто из них не думал занять опустелую квартиру. Мрак, пустота и молчание водворились в гостеприимном домике на Гозуэлльской улице, смолк и заглох веселый голос резвого дитяти, и уже никто более не принимает радушного участия в его играх. Бедный мальчик сидит, задумавшись, по целым часам и уныло смотрит на свою плачущую мать. Но Пикквик, милостивые государи, Пикквик, этот безжалостный разрушитель домашнего оазиса в пустыне Гозуэлльской улицы, Пикквик, возмутивший кладезь безмятежной тишины и спокойствия в скромном семейном быту, Пикквик, выступивший сегодня перед нами со своими бессовестными котлетами и нагревальниками, – Пикквик, милостивые государи, еще дерзает поднимать свою голову с необузданною наглостью и бесстыдно издевается над развалинами, произведенными его злодейской рукой. Взыскание законных проторей и убытков, милостивые государи, – вот единственное наказание, которому вы можете подвергнуть этого злодея, и вместе с тем единственное вознаграждение, ожидаемое моею клиенткой. В этом собственно и заключается покорнейшая просьба, с которою м‑с Бардль обращается к просвещенным, великодушным, благородным, беспристрастным и сострадательным соотечественникам, способным и готовым защищать силою закона страждущую невинность».

Заключив таким образом свою прекраснейшую речь, м‑р сержант Бузфуц сел на скамью адвокатов, и в ту же минуту вице-президент Стерлейх пробудился на свой кафедре.

– Позовите Елизавету Клоппинс, – сказал сержант Бузфуц, приподнимаясь на своем месте.

Первый ближайший докладчик (usher) закричал: – Елизавету Топпинс; другой, стоявший подальше, потребовал Елизавету Джокинс; третий бросился со всех нот искать Елизавету Моффинс.

Между тем, при общем содействии м‑с Бардль, м‑с Сандерс и господ Додсона и Фогга, м‑с Клоппинс была возведена на верхнюю ступень свидетельской ложи, и в ту же минуту сама м‑с Бардль утвердилась на нижней ступени, держа в одной руке белый платочек, a в другой – скляночку со спиртом, приготовленную для неё на всякий случай. М‑с Сандерс стояла с зонтиком в руках, изъявляя совершеннейшую готовность развернуть его над головою неутешной вдовы.

– М‑с Клоппинс, – сказал сержант Бузфуц, – успокойтесь, сударыня.

И лишь только он произнес эти слова, м‑с Клоппинс залилась горючими слезами, обнаруживая притом разные возмутительные признаки истерического припадка.

– Помните-ли вы, милостивая государыня, – начал сержант Бузфуц после других незначительных вопросов, – помните-ли вы, что вы были в коридоре у м‑с Бардль в июле прошлого года, в одно замечательное утро, когда м‑с Бардль убирала комнаты своего жильца?

– Помню, милорд и господа присяжные, очень помню.

– Гостиная м‑ра Пикквика находилась в первом этаже, если не ошибаюсь?

– Так точно, сэр, в первом этаже.

– Что-ж вы делали в коридоре, сударыня? – спросил судья.

– Милорд и господа присяжные, – сказала м‑с Клоппинс с возрастающим волнением, – я не стану обманывать вас.

– И не должны, сударыня, – сказал вице-президент.

– М‑с Бардль не знала, что я у неё в коридоре, – продолжала м‑с Клоппинс, – Вот как это случилось, господа. Пошла я на рынок покупать для своихь ребятишек почек и баранины, которую они очень любят. Прохожу я мимо домика м‑с Бардль и вижу совсем неожиданно, что калитка у неё отворена. Отчего бы, думаю себе, так рано отворена калитка у м‑с Бардль? Подумала да и вошла во двор, а со двора в коридор. Вошла, сэр, и слышу, что в передней комнате, где квартировал м‑р Пикквик, раздаются громкие голоса. Я остановилась…

– Для того, конечно, чтобы подслушать, – перебил сержант Бузфуц.

– Прошу извинить, сэр, – перебила м‑с Клоппинс величественным тоном, – я ненавижу подобные проделки. Голоса были так громки, что, можно сказать, насильно пробивались в мои уши.

– Стало быть, вы не подслушивали, но просто слышали?

– Слышала, сэр, слышала.

– Очень хорошо. Различили-ли вы голос м‑ра Пикквика?

– Различила, сэр, различила.

– О чем же говорил м‑р Пикквик?

Отвечая на этот вопрос, м‑с Клоппинс рассказала с мельчайшими подробностями уже известную нашим читателям беседу м‑ра Пикквика с хозяйкой.

Присяжные задумались, и лица их выразили самые мрачные подозрения. Сержант Бузфуц улыбнулся и сел. Мрачные подозрения увеличились еще больше, когда сержант Сноббин объявил, что он не намерен подвергать эту свидетельницу вторичному допросу, потому что показание её, по признанию самого м‑ра Пикквика, в сущности было справедливо.

Видя к себе милостивое внимание вице-президента и присяжных, м‑с Клоппинс решилась воспользоваться благоприятным случаем, что бы войти в некоторые рассуждения о своих собственных домашних делах, и судьи немедленно услышали, что она, м‑с Клоппинс, имеет честь быть матерью восьми прекрасных детей и что на этих днях она, с помощью Божиею, надеется подарить своего супруга девятым младенцем. При этих интересных подробностях вице-президент вспылил и сделал грозный жест, на основании которого обе интересные дамы, м‑с Клоппинс и м‑с Сандерс, были учтиво выведены из присутствия без дальнейших объяснений. М‑р Джаксон проводил их домой.

– Натаниель Винкель! – провозгласил м‑р Скимпин.

– Здесь! – отозвался слабый и дрожащий голос.

И вслед затем м‑р Винкель, отвесив вице-президенту учтивый поклон, поднялся на верхнюю ступень свидетельской ложи. Глаза его неподвижно устремились на м‑ра Стерлейха.

– Не смотрите на меня, сэр, – сказал вице-президент строгим тоном, – внимание ваше должно быть обращено на господ присяжных.

М‑р Винкель машинально повиновался, обратив наудачу свои глаза в ту сторону, где должны были заседать присяжные. Он был так взволнован и расстроен, что не видел почти ничего перед собою.

М‑р Скимпин, весьма интересный юноша лет сорока двух или трех, приступил к допросу с самым искренним желанием сбить с толку свидетеля, подозреваемого в пристрастии к противной стороне.

– Ну, сэр, – сказал м‑р Скимпин, – потрудитесь теперь объяснить милорду и присяжным, как ваше имя и фамилия.

Предложив этот вопрос, м‑р Скимпин склонил свою голову на один бок и насторожил ухо таким образом, чтоб не проронить ни одного звука из ожидаемого ответа, при чем глаза его, обращенные на присяжных, говорили весьма выразительно и ясно, что он считает этого свидетеля способным ко всякому обману и что, по всей вероятности, он объявит теперь подложное имя.

– Винкель, – отвечал свидетель.

– Как ваше имя, сэр? – гневно спросил вице-президент.

– Натаниэль, сэр.

– Даниэль, сэр; Натаниэль, милорд.

– Как же это? Натаниэль Даниэль, или Даниэль Натаниэль?

– Нет, милорд, Натаниэль только.

– Зачем же вы сказали, сэр, что ваше имя Даниэль? – спросил гневный судья.

– Я не говорил, милорд, – отвечал бедный Винкель.

– Вы сказали, – возразил судья, грозно нахмурив брови. – Откуда же Даниэль очутился в моей книге, если вы не произнесли этого имени?

Нечего было отвечать на этот неотразимый аргумент.

– М‑р Винкель забывается немножко, милорд, – сказал м‑р Скимпин, бросив многозначительный взгляд на присяжных. – Законы, надеюсь, освежат его память, милостивые государи.

– Советую вам быть осторожнее, сэр, – сказал вице-президент, бросив на свидетеля мрачный взгляд.

Несчастный Винкель поклонился и старался по возможности принять спокойный вид.

– Теперь, м‑р Винкель, не угодно-ли вам быть внимательнее к моим вопросам, – сказал м‑р Скимпин, – рекомендую вам, сэр, для собственной же вашей пользы постоянно держать на уме совет, сделанный вам милордом. Извольте отвечать: принадлежите-ли вы, как я, впрочем, не сомневаюсь, к числу искренних друзей м‑ра Пикквика, ответчика по делу вдовы Бардль?

– Я имею честь пользоваться знакомством и дружбой м‑ра Пикквика с той поры…

– Сделайте одолжение, м‑р Винкель, не увертывайтесь от моего вопроса. Повторяю вам еще, и вы отвечайте без уклончивости: друг вы или нет ответчика по делу м‑с Бардль?

– Я хотел сказать, сэр, что…

– Угодно вам или нет отвечать на мой вопрос, сэр?

– Если вы не станете отвечать, мы принуждены будем арестовать вас, сэр, – заметил вице-президент, небрежно перелистывая свою записную книгу.

– Что же, сэр? – сказал м‑р Скимпин. – Да или нет?

– Да, сэр.

– Что же такое – да?

– Я друг м‑ра Пикквика.

– Конечно, друг, это мы очень хорошо знаем. Почему же вы не объявили этого сначала? Быть может, вы знаете также м‑с Бардль – да, м‑р Винкель?

– Я не знаю м‑с Бардль; но я видел ее.

– О, вы не знаете, но вы видели ее? Потрудитесь же, сэр, объяснить господам присяжным, что вы под этим разумеете?

– Я хотел сказать, что я не был коротко с нею знаком; но я видел м‑с Бардль, когда приходил к м‑ру Пикквику в его квартиру на Гозуэлльской улице.

– A сколько раз вы ее видели?

– Сколько раз?

– Да, м‑р Винкель, сколько раз? Я готов повторить вам этот вопрос еще тысячу раз, если вы желаете этого.

И м‑р Скимпин, приложив свою руку к губам, бросил опять многозначительный взгляд на всех присяжных.

Но при этом вопросе для несчастного свидетеля возникли затруднения непреодолимого свойства. Сначала м‑р Винкель объявил по долгу совести и чести, что ему невозможно припомнить, сколько раз он видел м‑с Бардль. Потом, когда спросили, не видел-ли он ее двадцать раз, м‑р Винкель отвечал скороговоркой:

– Конечно, даже более.

– Стало быть, видели ее раз сотню?

– Нет, меньше.

– Семьдесят пять раз?

– Меньше, я полагаю.

– Раз тридцать?

– Больше.

– Что-ж это значит, сэр? – спросил гневный судья. – То более, то менее: отвечайте положительно, без обиняков.

– Он увертывается, милорд, – сказал м‑р Скимпин. – Не можете ли, по крайней мере, объявить, – продолжал он, обращаясь к трепещущему свидетелю, – что вы видели м‑с Бардль около пятидесяти раз?

– Да, раз пятьдесят, я думаю, видел.

– Еще повторяю, сэр: будьте осторожны, иначе я принужден буду напомнить, с кем и в каком месте вы говорите, – сказал грозный м‑р Стерлейх.

Все эти предварительные допросы и замечания окончательно сбили с толку бедного свидетеля, так что он представлял из себя жалкую фигуру уличного вора, пойманного в покраже карманного платка.

– Позвольте теперь спросить вас, м‑р Вилкель: не были-ли вы в комнатах ответчика на Гозуэльской улице в одно достопамятное утро, в июле прошлого года?

– Был.

– Не находились-ли тогда с вами еще два человека: один по имени Топман, a другой по имени Снодграс?

– Да, я пришел к м‑ру Пикквику со своими друзьями.

– Здесь-ли они теперь?

– Здесь, – отвечал м‑р Винкель и тут же обратил свои глаза к тому месту, где были его друзья.

– Сделайте одолжение, м‑р Винкель, будьте внимательнее к моим словам; успеете наглядеться после на своих друзей, – сказал м‑р Скимпин, окидывая выразительным взором скамью присяжных. – Друзья ваши могут объявить свои показания без предварительного соглашения с вами, 3 сли только вы еще не успели сговориться. Теперь, сэр, не угодно-ли вам объявить по чистой совести господам присяжным, что изволили вы усмотреть в комнате м‑ра Пикквика, когда пришли к нему со своими друзьями? Скорее, сэр, нечего тут обдумывать: закон откроет истину рано или поздно.

– Ответчик, м‑р Пикквик, держал свою хозяйку в объятиях, то есть, обхватив её стан своими обеими руками, – отвечал м‑р Винкель, переминаясь и заикаясь, – м‑с Бардль, казалось, была в обмороке.

– Не произносил-ли тогда ответчик каких-нибудь слов?

– Он называл м‑с Бардль добрым созданием, и я слышал, как он увещевал ее успокоиться, говоря, между прочим: хорошо-ли это будет, если кто-нибудь придет в его квартиру и застанет их в этом положении?

– И вы утверждаете клятвенно, что он именно произносил эти слова?

– Да.

– Довольно!

И м‑р Скимпин сел на скамью адвокатов с торжествующим лицом.

Таким образом дело м‑ра Пикквика запутывалось с минуты на минуту, и трудно было сообщить ему счастливый оборот. Но м‑р Функи попытался.

– Я думаю, м‑р Винкель, – сказал м‑р Функи, – что м‑р Пикквик уже немолодой человек?

– О, да, совсем немолодой, – отвечал м‑р Винкель, – он мог бы быть моим отцом.

– Вы сказали моему ученому товарищу, м‑р Винкель, что вы уже давно знакомы с м‑ром Пикквиком. Случалось-ли вам когда-нибудь замечать или слышать, что он обнаруживал намерение вступить в брак?

– О, никогда, никогда! – отвечал м‑р Винкель с такою запальчивостью, что опытный юрист, на месте м‑ра Функи, тотчас же бы озаботился вывести его из свидетельской ложи.