Чарльз Диккенс
Замогильные записки Пикквикского клуба

– Без всякого сомнения, – отвечал м‑р Пикквик.

– Ну, в таком случае вы можете взять ее у меня напрокат: это уж здесь так заведено.

– С большим удовольствием.

– Имеется для вас в виду превосходная комната во втором этаже, весьма недалеко от общей залы, – продолжал м‑р Рокер. – Она принадлежит арестанту из высшего апелляционного суда; но он может вам уступить ее за один фунт в неделю. Надеюсь, это для вас недорого?

– Недорого, – сказал м‑р Пикквик.

– В таком случае, пожалуйте со мной, – сказал Рокер, надевая шляпу с великою поспешностью: – мы уладим это дело минут в пять, никак не больше. Ах, почему бы вам с самого начала не сказать об этом, м‑р Пикквик?

Дело, как предсказал тюремщик, устроилось с необыкновенною скоростью. Арестант из высшего апелляционного суда, получивший право отдавать свою комнату внаймы, прозябал здесь с незапамятных времен, так что уже давно потерял и родственников, и друзей, и дом, и богатство, и счастье. обеспокоиваемый по временам весьма неприятным недостатком в насущном куске хлеба, он с жадностью выслушал предложение м‑ра Пикквика и охотно согласился уступить ему свою комнату за двадцать шиллингов в неделю. С этой суммой ему легко было попасть за дешевую цену в артель к одному или двум однокашникам в какой-нибудь каморке.

В продолжение этого торга м‑р Пикквик осматривал фигуру незнакомца с болезненным участием. Это был высокий, худощавый, тупообразный человек в старом изношенном сюртуке и штиблетах, с провалившимися щеками и беспокойными, блуждающими глазами. Губы его были бескровны, кости тонки и остры. Было ясно, что железные зубы заточения и всех возможных лишений пилили его лет двадцать сряду.

– Где же вы сами будете жить, сэр? – спросил м‑р Пикквик, положив деньги за первую неделю на шатающийся стол.

Незнакомец взял их дрожащею рукой и отвечал, что он еще сам не знает. Он пойдет наперед и посмотрит, куда ему можно будет передвинуть свою койку.

– Мне кажется, сэр, – сказал м‑р Пикквик, протягивая к нему свою руку с чувством искреннего соболезнования, – мне кажется, сэр, вы принуждены будете жить в каком-нибудь шумном и тесном месте.

– Очень может статься.

– Ну, так я покорнейше прошу вас располагать этою комнатою, как своею собственною, когда вам нужен будет покой, или когда кто-нибудь из ваших друзей придет навестить вас.

– Друзей?? Друзья придут навестить меня?! – перебил незнакомец удушливым голосом, производившим какое-то странное дребезжание в его горле. – Да если бы лежал я на дне глубокого рва или в грязной и зловонной яме, запаянный и забитый железными гвоздями в своем свинцовом гробу, – и тогда свет не мог бы забыть меня в такой мере, как забыт я теперь. Я мертвец – мертвец для общества, и нет между людьми живой души, которая позаботилась бы о существовании узника, осужденного нашим законом. Меня придут навестить друзья? Меня? Великий Боже! Был я свеж и молод, когда нога моя впервые переступила через, порог этой тюрьмы, – и вот стал я стариком, согбенным под тяжестью лет и скорби: человеческая рука не закроет моих глаз, когда я умру, и никто даже не скажет: «нет его, наконец, и – слава Богу!»

Неестественное возбуждение чувства, распространившее необыкновенный свет на лице этого человека, когда он говорил, тотчас же исчезло после заключения этой речи. Он судорожно сжал обе руки и, пошатываясь с боку на бок, поковылял из комнаты.

– На него-таки находит по временам, – сказал м‑р Рокер, улыбаясь, – все они иной раз бывают очень похожи на слонов, и если что-нибудь расшевелит их невзначай, тогда, что называется, пиши пропало.

Сообщив это филантропическое замечание, м‑р Рокер вступил в дальнейшие переговоры, и следствием их было то, что в комнате м‑ра Пикквика появились в короткое время: ковер, шесть стульев, стол, софа, складная кровать, чайник и другие мелкие принадлежности, необходимые в житейском быту. За весь этот комфорт м‑р Пикквик условился платить двадцать семь шиллингов с половиною в неделю.

– Ну-с, теперь еще чего не угодно-ли вам, м‑р Пикквик? – спросил Рокер, озираясь вокруг с величайшим удовольствием и весело побрякивая в сжатой ладони деньгами, полученными за первую неделю.

– Да, мне нужно еще попросить вас кой о чем, – отвечал м‑р Пикквик, размышлявший о чем-то в продолжение нескольких минут. – Нет-ли у вас тут людей, которых можно отправлять за разными поручениями и посылками?

– Отправлять в город?

– Да. Я разумею таких людей, которые, не быв арестантами, могут выходить за ворота, когда их посылают.

– Как не быть, почтеннейший! Найдутся и такие люди. Вот, примером сказать, проживает у нас один вертопрах, у которого есть какой-то приятель на Бедной Стороне: он рад из-за какой-нибудь безделицы бегать по всему городу. Послать за ним?

– Сделайте одолжение, – отвечал м‑р Пикквик. – Ах, нет… постойте. Вы, кажется, сказали на Бедной Стороне? Мне бы хотелось видеть эту сторону. Я сам пойду к нему.

Бедной Стороной в долговой тюрьме, как показывает, впрочем, самое наименование, называется та часть Флита, куда сажают самых бедных, нищих должников. Арестант, отправляемый на Бедную Сторону, не платит ничего ни в артель, ни за свой уголок в общей комнате, холодной и сырой. Несчастные содержатся здесь насчет доброхотных подаяний от сострадательных лиц, которые, время от времени, оставляют на их долю в своих завещаниях более или менее значительную сумму. Еще памятно время, когда за несколько лет перед этим каждый англичанин мог видеть на лицевой стене Флита род железной клетки, где сидел какой-нибудь горемыка с голодными взорами и, побрякивая жестяной кружкой, взывал жалобным голосом к проходящим: – «Сжальтесь, милостивые господа, над бедными заключенными, сжальтесь, милостивые господа!» – Сбор из этой кружки разделялся между бедными узниками, и каждый из них по очереди должен был исправлять унизительную должность сборщика в железной клетке.

Этот обычай уничтожен в настоящее время, и прохожий не видит больше клетки; но положение арестантов на Бедной Стороне не изменилось ни на волос^[26].

Печальные мысли быстро пробегали одна за другою в премудрой голове м‑ра Пикквика, когда он взбирался наверх по узкой и грязной лестнице, у подножия которой расстался со своим проводником. Взволнованный грустною картиной, нарисованной пылким его воображением, великий человек машинально вступил в общую арестантскую, имея весьма смутное понятие о месте, где он находился, и о цели своего визита.

Беглый взгляд на комнату привел его в себя. И лишь только м‑р Пикквик поднял свои глаза на фигуру человека, сидевшего в мечтательном положении перед камином, шляпа невольно выпала из его рук, и он остановился неподвижный и безмолвный от великого изумления.

Да, так точно. Глаза не обманули м‑ра Пикквика. То был не кто другой, как сам м‑р Альфред Джингль, в грязных лохмотьях и без верхнего платья, в пожелтелой коленкоровой рубашке, с длинными волосами, беспорядочно разбросанными по его щекам. Черты лица его изменились ужасно. Он сидел перед разведенным огнем, облокотившись головой на обе руки, и вся его фигура обличала страшную нищету и отчаяние.

Подле Джингля, беспечно прижавшись к стене, стоял дюжий и здоровый мужчина, похлопывавший изорванным охотничьим бичом по жокейскому сапогу, украшавшему его правую ногу: левая обута была в старую и дырявую туфлю. Это был беззаботный житель полей и лесов. Лошади, собаки и пьянство завели его сюда. На одиноком сапоге его торчала покрытая ржавчиною шпора, и по временам он вздергивал ее кверху, лаская сапог охотничьею плетью. Из уст его вырывались звуки, которыми обыкновенно охотники погоняют своих лошадей. Несчастный воображал в эту минуту, что он перескакивает через какой-то трудный барьер на скачках с препятствиями.

На противоположной стороне комнаты сидел старик на небольшом деревянном сундуке. Глаза его неподвижно устремлены были в землю, и на его лице нетрудно было разглядеть все признаки глубочайшего отчаяния и безнадежной скорби. Маленькая девочка, вероятно, дочь его, суетилась вокруг него и старалась бойкими и шумными движениями пробудить его притупленное внимание; но старик не видел, казалось, и не слышал ничего. Этот детский голосок был для него пленительнее всякой музыки в былое время, и эти глазки бросали радужный свет на его лицо; но теперь он был и глух, и нем для возлюбленной малютки. Тело его огрубело от физических недугов, и чувства души его парализировались неисцелимо.

Были еще среди комнаты два или три человека, которые вели между собою одушевленный разговор. Тут же слабая и худощавая женщина, вероятно, жена одного из арестантов, поливала с большим старанием одряхлевший остов какого-то растения, которому, очевидно, не суждено было разрастись свежими и зелеными листьями в этом месте.

Таковы были предметы, представившиеся глазам м‑ра Пикквика, когда он озирался вокруг себя с безмолвным изумлением. Необычайный шум при входе в комнату какого-то лица вдруг пробудил его внимание. Обернувшись к дверям, м‑р Пикквик прямо наткнулся своим взором на нового пришельца и в нем, через все его лохмотья и нищету, он немедленно угадал знакомые черты м‑ра Иова Троттера.

– М‑р Пикквик? – вскричал Иов.

– Э? – воскликнул Джингль, припрыгивая на своем месте. – М‑р… Так оно и есть… странное место… по делом вору и мука… сам виноват… да!

С этими словами м‑р Джингль опустил но бокам руки туда, где когда-то были его карманы, и, склонив подбородок на грудь, упал опять на стул.

М‑р Пикквик был глубоко растроган при виде этих двух негодяев, доведенных до ужасного состояния нищеты. Не нужно было никаких объяснений: невольный и жадный взгляд м‑ра Джингля на кусок баранины, принесенный ему сердобольным Иовом, красноречивейшим образом истолковал ему всю сущность дела. Кротко и ласково взглянул он на Джингля и сказал:

– Мне бы хотелось поговорить с вами наедине, любезнейший: не хотите-ли со мной выйти на минуту?

– С большим удовольствием, – отвечал Джингль, быстро вставая с места – парк с решетками… стены зубчатые… лужайка романтическая… не велика… для публики всегда открыта… владельцы дома на даче… хозяйка отчаянно заботится о жильцах… да.

– Вы забыли надеть сюртук, – сказал м‑р Пикквик, когда они вышли из дверей?

– Нечего забывать, – отвечал Джингль. – В закладе… хорошая родня… дядя Том… нельзя… надобно есть… натура требует пищи.

– Что вы под этим разумеете?

– Последний сюртук, почтеннейший… был, да сплыл… физические нужды… телесные потребности… человек немощен. Кормился сапогами… две недели. Шелковый зонтик… слоновая рукоятка… еще неделю… честное слово… спросите Иов… все знает.

– Кормился три недели сапогами и шелковым зонтиком со слоновой рукояткой – Боже мой! – Что это значит? – воскликнул м‑р Пикквик, который читывал о подобных вещах только в описаниях кораблекрушений.

– Сущая правда, – подтвердил Джингль, тряхнув головой. – Все спустил в лавку ростовщика… небольшие деньги… огромные проценты… ничего нет больше… все они мерзавцы.

– А! – сказал м‑р Пикквик, успокоенный несколько этим объяснением. – Теперь я понимаю вас. Вы заложили свой гардероб ростовщику.

– Все до последней рубашки… Иов тоже… тем лучше… прачке не платить, Скоро шабаш… слягу в постель… умру… по делом вору и мука… шабаш!

Все эти будущие подробности своей жизненной перспективы м‑р Джингль передал с обыкновенною торопливостью, поминутно моргая глазами и корча свою физиономию в жалкую улыбку. Но м‑р Пикквик легко заметил это неискусное притворство, и ему даже показалось, что глаза Джингля были увлажены слезами. Он бросил на него взгляд, исполненный самого глубокого сострадания.

– Почтенный человек, – пробормотал Джингль, закидывая свою голову и с чувством пожимая руку м‑ра Пикквика. – Неблагодарный пес… стыдно плакать… не ребенок… не выдержал… лихорадочный пароксизм… слабость… болезнь… голоден. Заслужил по делам… сильно страдал… очень… баста!

И, не чувствуя более сил притворяться хладнокровным, несчастный человек сел на лестничной ступени, закрыл лицо обеими руками и зарыдал, как дитя.

– Ну, полно, полно, – сказал м‑р Пикквик, растроганный до глубины души. – Вот я посмотрю, что можно для вас сделать, когда будут приведены в известность все обстоятельства нашего дела. Надобно поговорить с Иовом. Да где он?

– Здесь я, сэр, – откликнулся Иов, выступая на лестничную ступень.

Описывая в свое время наружность этого молодца, мы сказали, кажется, что глаза у него заплыли жиром; но теперь, в эпоху нищеты и скорби, они, по-видимому, хотели выкатиться из своих орбит.

– Здесь я, сэр, – сказал Иов.

– Подойдите сюда, любезный, сказал м‑р Пикквик, стараясь принять суровый вид, между тем, как четыре крупные слезы скатились на его жилет.

Иов подошел.

– Вот вам, любезный, вот вам!

Что! пощечину? Когда говорят: «вот вам!» так обыкновенно разумеют пощечину на вседневном языке. И м‑р Пикквик, рассуждая эгоистически, мог бы при этом удобном случае разразиться самою звонкою пощечиной: он был обманут, одурачен и жестоко оскорблен этим жалким негодяем, который теперь совершенно был в его руках. Но должны-ли мы сказать всю правду? В кармане м‑ра Пикквика произошел внезапный звон, и когда, вслед за тем, он протянул свою руку горемычному Иову, глаза его заискрились живейшим удовольствием, и сердце переполнилось восторгом. Совершив этот филантропический подвиг, он, не говоря ни слова, оставил обоих друзей, пораженных превеликим изумлением.

По возвращении в свою комнату, м‑р Пикквик уже нашел там своего верного слугу. Самуэль обозревал устройство и мебель нового жилища с чувством какого-то угрюмого удовольствия, весьма интересного и забавного для посторонних глаз. Протестуя энергически против мысли о постоянном пребывании своего господина в тюремном замке, м‑р Уэллер считал своею нравственною обязанностью не приходить в восторг от чего бы то ни было, что могло быть сделано, сказано, внушено или предложено в этом месте.

– Ну, что, Самуэль? – сказал м‑р Пикквик.

– Ничего, сэр, – отвечал м‑р Уэллер.

– Помещение довольно удобное, Самуэль?

– Да, так себе, – отвечал Самуэль, озираясь вокруг себя с недовольным видом.

– Видели-ли вы м‑ра Топмана и других наших друзей?

– Видел всех. Завтра будут здесь, и мне показалось очень странным, что никто из них не захотел придти сегодня, – отвечал Самуэль.

– Привезли вы мои вещи?

В ответ на это м‑р Уэллер указал на различные пачки и узлы, симметрически расположенные в углу комнаты.

– Очень хорошо, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик после некоторого колебания, – теперь выслушайте, мой друг, что я намерен сказать вам.

– Слушаю. Извольте говорить.

– Я думал с самого начала и совершенно убедился, Самуэль, – начал м‑р Пикквик с великою торжественностью, – что здесь не место быть молодому человеку.

– Да и старому тоже, – заметил м‑р Уэллер.

– Правда ваша, Самуэль, – сказал м‑р Пикквик, – но старики иногда заходят сюда, вследствие своего собственного упрямства, a молодые люди могут быть приведены в это место неизвинительным эгоизмом, т. е. самолюбием тех, кому они служат. Этим-то молодым людям, думаю я, неприлично оставаться здесь. Понимаете-ли вы меня, Самуэль.

– Нет, сэр, не могу взять в толк, – отвечал м‑р Уэллер.

– Попробуйте понять.

– Мудреная задача, сэр, – сказал Самуэль после кратковременной паузы, – но если я смекаю малую толику, на что вы метите, то, по-моему рассуждению, сэр, вы метите не в бровь, a в самый глаз, как ворчал однажды извозчик, когда снегом залепило ему всю рожу.

– Я вижу, вы понимаете меня, мой друг, – сказал м‑р Пикквик. – во-первых, вам никак не следует проводить в праздности свои лучшие годы; а, во-вторых, должнику, посаженному в тюрьму, было бы до крайности нелепо держать при себе слугу. – Самуэль, – заключил м‑р Пикквик, – на время вы должны оставить меня.

– На время, сэр? так-с, смекаем, – сказал м‑р Уэллер довольно саркастическим тоном.

– Да, на то время, как я останусь здесь, – продолжал м‑р Пикквик. – Жалованье вы будете получать от меня по-прежнему. Кто-нибудь из моих друзей, вероятно, с удовольствием возьмет вас, хоть бы из уважения ко мне. И если я когда-либо отсюда выйду, Самуэль, – добавил м‑р Пикквик с притворною веселостью, – даю вам честное слово, что вы немедленно опять воротитесь ко мне.

– Насчет этой материи, сэр, у меня имеется в виду одно единственное рассуждение, – сказал м‑р Уэллер важным и торжественным тоном. – Не вам бы об этом говорить, и не мне бы слушать. Перестанем об этом толковать, и дело в шляпе.

– Нет, Самуэль, я не шучу, и намерение мое неизменно, – сказал м‑р Пикквик.

– Так вы не шутите сэр? Не шутите? – спросил м‑р Уэллер твердым и решительным тоном.

– Нет, Самуэль.

– Очень хорошо-с: и я не стану шутить. Счастливо оставаться.

С этими словами м‑р Уэллер надел шляпу и поспешно вышел из комнаты своего господина.

– Самуэль! – закричал вдогонку м‑р Пикквик. – Самуэль!

Но в длинной галлерее уже не раздавалось эхо от шагов, и Самуэль Уэллер исчез.

Глава XLIII

Объясняющая, каким образом мистер Самуэль Уэллер попал в затруднительное положение.

В Линкольнской палате, что на Португальской улице, есть высокая комната, дурно освещенная и еще хуже проветренная, и в этой комнате почти круглый год заседают один, два, три или, смотря по обстоятельствам, четыре джентльмена в париках, и перед каждым из этих джентльменов стоит письменная конторка, сооруженная по образцу и подобию тех, которые обыкновенно употребляются в английских присутственных местах, за исключением разве французской полировки. По правую сторону от этих господ находится ложа для адвокатов: по левую сторону – отгороженное место для несостоятельных должников, и прямо перед их конторками стоит обыкновенно более или менее значительная коллекция неумытых физиономий и нечесаных голов. Эти джентльмены – коммиссионеры Коммерческого банкротского суда, и место, где они заседают, есть сам Коммерческий банкротский суд.

По воле прихотливой судьбы, этот знаменитый суд с незапамятных времен был, есть и, вероятно, будет общим притоном праздношатающегося лондонского оборванного люда, который каждый день находит здесь свое утешение и отраду, Он всегда полон. Пары пива и спиртуозных напитков возносятся к потолку от раннего утра до позднего вечера, и, сгущаясь от жара, скатываются дождеобразно на все четыре стены. В один приход вы увидите здесь больше штук старого платья, чем в целый год в Толкучем рынке, и ни одна цирюльня столицы не в состоянии представит такой богатой коллекции щетинистых бород, какую встретите в этой оригинальной ассамблее.

И никак не должно думать, чтоб все эти господа имели какую-нибудь тень занятий или дела в этом присутственном месте, которое с таким неутомимым усердием и соревнованием посещают они каждый день от восхода солнечного до заката. При существовании деловых отношений, странность такого явления могла бы уничтожиться сама собою. Некоторые из них обыкновенно спят в продолжение заседаний; другие переходят с одного места на другое с колбасами или сосисками в карманах или носовых платках и чавкают, и слушают с одинаковым аппетитом; но решительно никто в целой толпе не принимает личного участия в производстве судебного дела. И не пропускают они ни одного заседания. В бурную и дождливую погоду они приходят сюда промоченные до костей, и в эти времена Банкротский суд наполняется испарениями, как из навозной ямы.

Можно подумать, что здесь усилиями смертных воздвигнут храм гению старых лохмотьев и лоскутного мастерства. Круглый год ни на ком не увидите нового платья и не встретите человека с свежим и здоровым лицом. Один только типстаф выглядывает молодым человеком, да и у того красные одутлые щеки похожи на вымоченную вишню, приготовленную для настойки. рассыльный, отправляемый к разным лицам с формальным требованием их в суд, щеголяет иногда в новом фраке; но фасон этого фрака, имеющего подобие мешка, набитого картофелем, напоминает моду старых времен, давно исчезнувших из памяти людей. Самые парики у судей напудрены прескверно, и локоны их, по-видимому, давно утратили свою упругость.

Но всего интереснее тут стряпчие, заседающие за большим продолговатым столом, недалеко от комиссионеров. Это – антики в своем роде. Главнейшую и чуть-ли не исключительную принадлежность их профессии составляют синий мешок и мальчик-слуга, обыкновенно еврейского происхождения, обязанный сопровождать их с этим странным портфелем в руках. Постоянных и правильно организованных контор не имеется у этих господ. Переговоры юридического свойства они совершают обыкновенно в трактирах и на тюремных дворах, где, появляясь ватагами, они зазывают и вербуют клиентов, точь-в‑точь как извозчики, предлагающие свои услуги пассажирам. Наружность их до крайности неуклюжа и грязна. Надувательство и пьянство – отличительные черты в характере этих жрецов британской Фемиды. Квартиры их примыкают всегда к присутственным местам и простираются не дальше, как на одну английскую милю от обелиска на Георгиевской площади. Есть у них свои обычаи, нравы и свое обращение, совершенно непривлекательное для их ближних.

М‑р Соломон Пелль, джентльмен из этой ученой корпорации, был жирный детина с отвислыми щеками, ходивший во всякое время в таком сюртуке, который, с первого взгляда, мог показаться зеленым, a потом, при дальнейшем рассмотрении, оказывался темно-бурым. Бархатный воротник этого одеяния подвергался такому же хамелеонскому видоизменению цветов. Лоб у м‑ра Соломона Пелля был узкий, лицо широкое, голова огромная, нос кривой, как будто природа, раздраженная наклонностями, замеченными в этом человеке при самом его рождении, круто повернула его с досады на одну сторону и потом уже никогда не хотела исправить этого поворота. Впрочем, кривой нос, весьма невзрачный на первый взгляд, впоследствии отлично пригодился своему владельцу: подверженный, при короткой шее, страшной одышке, м‑р Соломон Пелль дышал главнейшим образом через это полезное отверстие на верхней оконечности его организма.

– Уж на том постоим: дело его в моих руках выйдет белее снега, – сказал м‑р Пелль.

– Вы уверены в этом? – сказал джентльмен, к которому была обращена эта речь.

– Совершенно уверен, – отвечал м‑р Пелль, – но если б он попался в лапы какому-нибудь неопытному практиканту, заметьте, почтеннейший, тогда бы все перекувырнулось вверх дном.

– Э! – воскликнул другой собеседник, широко открыв свой рот.

– И уж я бы не отвечал за последствия, – сказал м‑р Пелль, таинственно кивая головою и вздернув нижнюю губу.

Этот назидательный разговор производился в трактире насупротив Коммерческого банкротского суда, и одним из разговаривающих действующих лиц был никто другой, как м‑р Уэллерь старший, явившийся сюда с благотворительною целью доставить утешение одному приятелю, которого дело в этот самый день должно было окончательно решиться в суде. М‑р Пелль был стряпчим этого приятеля.

– Где же Джорж? – спросил старый джентльмен.

Стряпчий повернуль голову по направлению к задней комнате и, когда м‑р Уэллер отворил туда дверь, шестеро джентльменов, посвятивших свою деятельность кучерскому искусству, поспешили встретить своего собрата с изъявлением самого дружеского и лестного внимания, не совсем обыкновенного в этой почтенной корпорации, проникнутой серьезным и философским духом. Несостоятельный джентльмен, пристрастившийся с некоторого времени к рискованным спекуляциям по извозчичьей части, поставившим его в настоящее затруднительное положение, был, по-видимому, чрезвычайно весел и услаждал свои чувствования морскими раками, запивая их шотландским пивом.

Приветствие между м‑ром Уэллером и его друзьями имело свой оригинальный характер, свойственный исключительно сословию кучеров: каждый из них приподнимал на воздух кисть своей правой руки и, описывая полукруг, разгибал мизинец, чтоб протянуть его к вошедшему собрату. Мы знали некогда двух знаменитых кучеров (теперь уж их нет на свете), братьев-близнецов, между которыми существовала самая искренняя и нежная привязанность. Встречаясь каждый день в продолжение двадцати четырех лет на большой дуврской дороге, они разменивались приветствиями не иначе, как вышеозначенным манером, и когда один из них скончался, другой, тоскуя день и ночь, не мот пережить этой потери и отправился на тот свет.

– Ну, Джордж, – сказал м‑р Уэллер старший, скидая свой верхний сюртук и усаживаясь со своею обычною важностью, – как делишки? Все-ли хорошо сзади и нет-ли зацеп напереди?

– Везет, как следует, дружище, – отвечал несостоятельный джентльмен.

– Серую кобылу спровадил кому-нибудь? – осведомился м‑р Уэллер беспокойным тоном.

Джордж утвердительно кивнул головой.

– Ну, это хорошо, мой друг, – заметил м‑р Уэллер. – A где карета?

– Запрятана в безопасном месте, где, смею сказать, сам чорт не отыскал бы ее, – отвечал Джордж, выпивая залпом стакан пива.

– Хорошо, очень хорошо, – сказал м‑р Уэллер. – Всегда смотри на передния колеса, когда скатываешься под гору, не то, пожалуй, костей не соберешь. A бумагу тебе настрочили?

– Сочинили, сэр, – подхватил м‑р Пелль, пользуясь благоприятным случаем принять участие в разговоре, – да уж так сочинили, что, с позволения сказать, чертям будет тошно.

М‑р Уэллер многозначительным жестом выразил свое внутреннее удовольствие, и потом, обращаясь к м‑ру Пеллю, сказал, указывая на друга своего Джорджа.

– Когда-ж вы, сэр, расхомутаете его?

– Дело не затянется, – отвечал м‑р Пелль, – он стоит третьим в реэстре, и очередь, если не ошибаюсь, дойдет до него через полчаса. Я приказал своему письмоводителю известить нас, когда там они соберутся.

М‑р Уэллер осмотрел стряпчего с ног до головы и вдруг спросил с необыкновенною выразительностью:

– A чего бы этак нам выпить с вами, сэр?

– Право, как бы это, – отвечал м‑р Пелль: – вы уж что-то слишком очень… – Я ведь оно не то, чтобы того, привычки, ей Богу, не имею, того… – К тому же теперь еще так рано, что оно, право, будет того… – Стаканчик разве пуншику, почтеннейший, чтоб заморить утреннего червяка.

Едва только произнесены были эти слова, трактирная служанка мигом поставила стакан пунша перед стряпчим и удалилась.

– Господа! – сказал м‑р Пелль, бросая благосклонный взор на всю почтенную компанию. – Господа! Этот кубок за успех общего нашего друга! Я не имею привычки выставлять на вид свои собственные достоинства, милостивые государи: это не в моем характере. Но, при всем том, нельзя не заметить в настоящем случае, что если бы друг наш, по счастливому стечению обстоятельств, не нашел во мне усердного ходатая по своему запутанному делу, то… то… но скромность запрещает мне вполне выразить свою мысль относительно этого пункта. Глубокое вам почтение, господа!

Опорожнив стакан в одно мгновение ока, м‑р Пелль облизнулся и еще раз обозрел почтенных представителей кучерского сословия, которые, очевидно, подозревали в нем необъятную палату ума.

– Что, бишь, я хотел заметить вам, милостивые государи? – сказал стряпчий.

– Да, кажется, вы хотели намекнуть, сэр, что не худо бы было, стомах ради, учинить вам репетицию в таком же размере, – отвечал м‑р Уэллер шутливым тоном.

– Ха, ха! – засмеялся м‑р Пелль. – Не худо, истинно не худо. Должностным людям подобает. В ранний час утра было бы, так сказать, приличия ради… – Пусть идет репетиция, почтеннейший, пусть идет. Гм!

Последний звук служил выражением торжественного и сановитого кашля, которым м‑р Пелль хотел привести в надлежащие границы проявление неумеренной веселости в некоторых из его слушателей.

– Бывший лорд-канцлер, милостивые государи, очень любил и жаловал меня, – сказал м‑р Пелль.

– И это было очень деликатно с его стороны, – подхватил м‑р Уэллер.

– Слушайте, слушайте! – повторил один чрезвычайно краснолицый джентльмен, еще не произносивший до сих пор ни одного звука. Водворилось всеобщее молчание.

– Однажды, господа, имел я честь обедать у лорда-канцлера, – продолжал м‑р Пелль. – За столом сидело нас только двое, он да я; но все было устроено на самую широкую ногу, как будто состояло присутствие из двадцати человек: большая государственная печать лежала на подносе, и джентльмен в парике с косой хранил канцлерский жезл. Был он в рыцарской броне, с обнаженной шпагой и в шелковых чулках… все как следует, господа. И вдруг канцлер говорит: – «Послушайте, м‑р Пелль, в сторону фальшивую деликатность. Вы человек с талантом; вы можете, говорит, водить за нос всех этих олухов в коммерческом суде. Британия должна гордиться вами, м‑р Пелль». Вот так-таки он и сказал все это слово в слово, клянусь честью. – «Милорд, говорю я, вы льстите мне». – «Нет, м‑р Пелль, говорит он, – будь я проклят, если я сколько-нибудь лгу».

– И он действительно сказал это? – спросил м‑р Уэллер.

– Действительно, – отвечал м‑р Пелль.

– Ну, так парламент мот бы его за это словцо притянуть к суду, – заметил м‑р Уэллер. – И проболтайся таким манером наш брать извозчик, вышла бы, я полагаю, такая кутерьма, что просто – наше почтение!

– Но ведь вы забываете, почтеннейший, – возразил м‑р Пелль, – что все это произнесено было по доверенности, то есть, под секретом.

– Под чем? – спросил м‑р Уэллер.

– Под секретом.

– Ну, это другая статья, – сказал м‑р Уэллер после минутного размышления: если он проклял себя по доверенности, под секретом, так нечего об этом и распространяться.

– Разумеется, нечего, – сказал м‑р Пелль. – Разница очевидная, вы понимаете.

– Это сообщает делу другой оборот, – сказал м‑р Уэллер. – Продолжайте, сэр.

– Нет, сэр, я не намерен продолжать, – отвечал м‑р Пелль глубокомысленным тоном, – Вы мне напомнили, сэр, что этот разговор происходил между нами по доверенности, с глазу на глаз, и, стало быть… – Я должностной человек, господа. Статься может, что меня уважают за мою профессию, a статься может, и нет. Другим это лучше известно. Я не скажу ничего. Уста мои безмолвствуют, милостивые государи, и язык прилипает к гортани моей. Уж и без того в палате сделаны были замечания, оскорбительные для репутации благородного моего друга. Прошу извинить меня, господа: я был неосторожен. Вижу теперь, что я не имел никакого права произносить здесь имя этого великого человека. Вы, сэр, возвратили меня к моему долгу. Благодарю вас, сэр.

Разгрузившись таким образом этими сентенциями, м‑р Пелль засунул руки в карманы и, сердито нахмурив брови, зазвенел с ужасною решимостью тремя или четырьмя медными монетами.

И лишь только он принял эту благонамеренную решимость, как в комнату вбежал мальчик с синим мешком и сказал, что дело сейчас будет пущено в ход. При этом известии вся компания немедленно бросилась на улицу и принялась пробивать себе дорогу в суд: эта предварительная церемония, в обыкновенных случаях, могла совершиться не иначе, как в двадцать или тридцать минут.