Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2
Дверь в домик была распахнута настежь, на пороге стоял ощетинившийся Джек в самой угрожающей позе и глухо ворчал. А перед ним на снегу сидел человек, в петлицах которого было четыре шпалы. Волосы на его голове шевелились от ветра, папаха лежала в полуметре. Он сидел, расставив ноги, откинувшись спиной и упёршись руками в снег. При малейшей попытке взять лежавший рядом головной убор, Джек поднимал верхнюю губу, обнажая страшные жёлтые клыки, и его ворчание, усилившись, поднималось на ноту выше.
Всё, что мы описали, Борис успел увидеть в какую-то долю секунды. Бросившись бежать к домику, он громко и сердито крикнул:
– Джек, назад! На место!
Пёс, увидев приближавшегося и, судя по голосу, разгневанного хозяина, быстро отступил вглубь домика и юркнул под кровать.
Подбежав к сидевшему на снегу полковнику, Алёшкин помог ему подняться, подал папаху и, представившись, самым скромным тоном попросил извинения за поведение своего неучтивого стража.
На его счастье, Николай Иванович Пащинский, как он представился Борису, оказался большим любителем собак, и поведение пса, хотя и не доставило ему большого удовольствия, однако, и не вызвало слишком сильного гнева. Особенно ему понравилось то, что Джек, в отличие от большинства сторожевых собак, не лаял, не кусался, а лишь принял угрожающую позу и всем своим видом давал понять, что с ним шутки плохи.
Полковник Пащинский с некоторой опаской переступил порог дома командира батальона. Но когда Алёшкин вызвал Джека из-под кровати, и тот смиренно подполз к ногам хозяина, низко опустив голову, и всем своим видом давая понять, что осознал свою ошибку, Пащинский даже рассмеялся. После этого пёс враждебности к прибывшему уже не проявлял, и полковник успокоился.
К этому времени в домик с противоположной стороны вбежал Игнатьич. Ну, тому-то от Алёшкина и сразу, и в особенности потом, досталось порядком. Зная строгий нрав Джека, не допускавшего в жилище не только посторонних, приезжих людей, но даже многих из личного состава медсанбата, Борис уже давно предупредил Игнатьича, чтобы, уходя из домика и оставляя там Джека, он запирал двери, а связной очень часто забывал. Вот в результате и произошёл этот неприятный инцидент.
Через полчаса, умывшись и окончательно отойдя от пережитого испуга, сидя за ужином, после «наркомовской» чарки, Пащинский рассказал Алёшкину, что с ним произошло.
– Когда дежурный мне доложил, что вы работаете в операционной, я, узнав, где находится ваше жилище, решил подождать вас там. Подошёл к двери и открыл её, но прежде, чем ступить на порог, я увидел метнувшегося на меня, как мне показалось, огромного зверя. В мгновение я был сбит могучими лапами с ног и сел в снег в такое неудобное положение, в котором вы меня застали. Малейшее мое движение вызывало грозную реакцию со стороны этого огромного пса, так что я, сам большой любитель хороших собак, решил не рисковать, а ждать появления кого-нибудь, кто мог бы меня вызволить из этого глупого положения. К счастью, я просидел не более пяти минут, как появились вы. Вообще, я бы очень хотел иметь такую собаку, замечательный зверь! Ну ладно, не сердись на меня, ведь я не знал, что в доме такой сторож, – сказал Пащинский обращаясь к Джеку. – На-ка вот «рузвельтовскую» колбаску, – и он бросил к морде лежавшей около ног Бориса собаки порядочный кусок поджаренной консервированной колбасы. Такие консервы в последнее время довольно часто поступали в медсанбат.
Соблазнительная и вкусно пахнувшая еда лежала около самого носа пса, но тот даже не шевельнулся, даже не взглянул на приманку. Пащинский ещё более восхитился:
– Смотрите-ка на него! Не ест! Возьми, ешь, – приказал он.
Джек и ухом не повёл. Он даже не шевелил ноздрями, хотя кусок колбасы лежал от его носа в нескольких сантиметрах, только поднял брови и взглянул на хозяина. Тот сжалился:
– Джек, можно, возьми, – спокойно сказал он.
Колбаса была проглочена с молниеносной быстротой.
– Замечательный пёс! – снова похвалил его гость.
Тут Алёшкин и рассказал ему всю сложную историю Джека.
После ужина Пащинский потребовал списки личного состава, их принёс начальник штаба Скуратов. Затем Игнатьич проводил прибывшего в «домик для приезжающих», как стали называть с момента пожара старый дом комбата. К этому времени его полностью отремонтировали, и о пожаре могли напоминать только несколько почерневших брёвнышек, которые решили оставить на месте. Конечно, полковнику выделили дежурного санитара-истопника, который не отходил от печки ни на шаг.
Пащинский обещал за ночь ознакомиться со списками, а утром объявить своё решение.
После его ухода к Борису собрались командиры подразделений медсанбата. Выслушав от него историю, произошедшую с представителем армии, все пришли к выводу, что теперь батальону придётся туго. Сангородский сказал:
– Всё из-за вашего Джека! Недаром, когда его к нам привезли, я так возмущался.
Впрочем, это было его особое мнение, остальные так хорошо относились к Джеку, что ни в чём его не обвиняли.
Ещё неделю назад Алёшкин договорился со всеми командирами подразделений о том, чтобы каждый самым тщательным образом просмотрел весь свой состав и выделил здоровых людей, без которых можно обойтись совсем, или которых можно заменить нестроевыми. Конечно, никто не согласился на отчисления без замены, а тех, кто подлежал замене, набралось пятнадцать человек.
Комбат, отпустив своих подчинённых, ещё долго сидел со списком медсанбатовцев, курил, поглаживал лежавшую у него на коленях голову Джека и размышлял, согласится ли Пащинский на пятнадцать человек или теперь, из-за конфликта с Джеком, предъявит батальону ещё более суровые требования. Так он и заснул в ожидании решения, которое могло сильно отразиться на дальнейшей работе батальона.
Утром следующего дня, часов около девяти утра, Алёшкин, успев к этому времени обойти весь батальон, заглянуть в операционный блок, где мирно дремала ночная смена (ночь прошла спокойно, работы почти не было), осмотреть в сортировочной вместе с Сангородским только что доставленных из ППМ шесть раненых бойцов и, убедившись, что особенно тяжёлых среди них нет, отправился на пищеблок. Там он приказал старшему повару приготовить хороший завтрак для вчерашнего гостя.
Убедившись, что и без его приказа на кухне всё сделано достаточно хорошо, Борис вернулся в свой домик и послал Игнатьича узнать, проснулся ли полковник, а если он уже встал, то пригласить его завтракать.
Вскоре пришёл Пащинский. Алёшкин, встав при его появлении, по форме доложил ему, как старшему по званию, о положении дел в медсанбате, чем, кажется, немного удивил гостя, который, как он потом говорил, от проявления такой воинской дисциплины за время своих путешествий по тыловым учреждениям армии и дивизий отвык.
Игнатьич принёс завтрак. Кроме яичницы из яичного порошка и поджаренной американской консервированной колбасы, хозяйственники умудрились где-то раздобыть свежей картошки и кислой капусты. Картошка была аппетитно поджарена, да и капуста оказалась отменно вкусной. Конечно, к завтраку были поданы и «наркомовские» сто грамм. Правда, вместо обычного разведённого спирта на этот раз Игнатьич принёс коньяк.
Во время завтрака полковник поблагодарил за отлично проведённую ночь: в домике было тепло, постель удобна. Поговорили они и о Джеке, который так понравился Пащинскому. Обиды, к большой радости Бориса, он не держал, а, наоборот, похвалил его, как умного сторожевого пса, и ещё раз намекнул, что очень хотел бы иметь такого же.
Борис с горечью подумал, что если Пащинский будет несговорчив, когда они перейдут к делу, то для его ублажения, может быть, придётся и с Джеком расстаться. Хотя он очень полюбил верного пса, но благополучие медсанбата было дороже.
А эта собачина даже и не знала, что её судьба висит на волоске, и что, возможно, вот-вот придётся расстаться с горячо любимым хозяином. Но Пащинский только попросил Бориса, если вдруг когда-нибудь у него появится вторая такая же собака, подарить её именно ему, а не кому-нибудь другому. Алёшкин, конечно, обещал.
После завтрака Игнатьич убрал посуду и вытер стол. Оба собеседника закурили. Из отделения, где жил Игнатьич, доносилось чавканье и урчание Джека, уписывавшего принесённую ему еду. Обычно это были остатки от завтраков, обедов и ужинов, собиравшихся для собаки в одной из госпитальных палаток.
Пащинский вынул из планшетки несколько исписанных листов бумаги (Борис знал, что это был список рядового и сержантского состава медсанбата), положил эти листки перед собой на стол, посмотрел на них молча, а затем сказал:
– Вот что, товарищ Алёшкин. Я ещё вчера вечером внимательно изучил эти списки, здоровых людей тут немало. Но я понимаю, что и в санбате санитары должны быть сильными и выносливыми, иначе ваш батальон на второй же день большого потока раненых захлебнётся. Но вот ваш писарский, складской и добрую половину шофёрского состава, я думаю, можно заменить почти безболезненно. Шофёров мы оставим по одному на машину (до сих пор их было по два), оставим ещё одного, как запасного, автослесарем, ну а механиком будет сам командир автовзвода. Писарей и кладовщиков подберите или из дружинниц, или из тех выздоравливающих, которые будут явно негодными к строевой службе. Вот, когда я всё это подсчитал, то увидел, что от вас можно безболезненно забрать не менее 25 человек, ну и, конечно, всех, кто числится в команде выздоравливающих, но уже может продолжать дальнейшее лечение в частях. Поймите, операция предстоит трудная, а людей в строевых подразделениях большой недокомплект.
Алёшкин, выслушав эту речь, приободрился: по правде сказать, он ожидал более сурового требования. Пятнадцать человек у него уже были, ну, и ещё десять подобрать можно, тем более что вчера автовзвод они почти не трогали.
О задержке выздоравливающих не могло быть и речи. Во-первых, за постоянную рабочую силу их никто и не считал, их использовали всегда на лёгких, временных и главным образом авральных работах, а во-вторых, после первого же серьёзного боя эта команда пополнится новыми людьми, которых можно будет привлечь к несложному труду. Поэтому он довольно радостно ответил:
– Благодарю вас, товарищ полковник. Ваше решение своей объективностью меня очень обрадовало, разрешите его выполнять?
Пащинский усмехнулся.
– Ну что же, выполняйте! Через час список выделенных людей представьте мне, а завтра к утру чтобы все эти бойцы были хорошо экипированы, вооружены автоматами и под командой вашего начальника штаба доставлены в штаб дивизии. И не возражайте, пожалуйста, – немного повысил голос Пащинский, заметив попытку Бориса что-то сказать. – Я уже разузнал, у вас в батальоне чуть ли не полсотни ППШ осело, вот 25 отдайте с этими бойцами, остального вам за глаза хватит.
Алёшкин, действительно собираясь просить о замене для отправляемых части оружия винтовками, сконфуженно хмыкнул и приказал Игнатьичу срочно вызвать Скуратова.
Пащинский, закуривая новую папиросу, сказал:
– Товарищ Алёшкин, я сейчас уезжаю. Надеюсь, моего шофёра тоже хорошо покормили, «эмку» заправили, они, по-моему, в автовзводе сейчас. Распорядитесь, чтоб он вывел машину к шлагбауму, а я хочу с вашим телохранителем попрощаться. Надеюсь, что прощание у нас будет более миролюбивым, чем встреча.
Борис позвал Джека. Тот вошёл и сел около ног хозяина. Он сидел спокойно, слегка постукивая своим пушистым хвостом по полу. Борис положил ему руку на голову и громко приказал:
– Ну, прощайся с гостем. Дай ему лапу!
Собака послушно протянула правую лапу и вложила её в ладонь полковника.
Тот слега пожал её и, отпустив, заметил:
– Какой умный ваш пёс! – и с этими словами протянул руку, чтобы погладить Джека по голове.
Но лишь только рука Пащинского протянулась к голове собаки, пёс глухо заворчал, и его верхняя губа приподнялась. Борис поспешно крикнул:
– Джек, нельзя! – и слегка щёлкнул его по носу.
Обратившись к гостю, он сказал:
– Нет, этого делать не следует. Он даже Игнатьичу не всегда разрешает к голове притрагиваться. Не будем испытывать его терпение, ведь это всё-таки всего лишь зверь.
– Зверь-то зверь, но замечательный! Так помните, первая же похожая на вашего пса собака – моя. Договорились?
– Так точно, договорились, – ответил радостно Борис.
Пришедшим в это время Скуратову и Игнатьичу он приказал: одному – немедленно дополнить список откомандированных до 25 человек, пересмотрев с командиром автовзвода всех шофёров и отобрав из них десять, а другому – разыскать водителя полковника и передать ему приказание о подготовке к отъезду.
Передавая список начальнику штаба, он ещё раз вполголоса сказал:
– Смотрите, у себя оставьте самых лучших шофёров, теперь им придётся работать за двоих. Всех людей отправьте в баню, прикажите Прохорову подобрать лучшее обмундирование и бельё, обязательно всех снабдить полушубками и валенками, каждому выдать автомат с запасными дисками. Завтра к утру вы лично отвезёте их в штаб дивизии, а сегодня вечером мы с капитаном Фёдоровым соберём их и побеседуем. Кроме того, пересмотрите команду выздоравливающих вместе с Картавцевым, и всех, кто может долечиваться в ППМ, отправьте в их части на попутных машинах, это сделайте сегодня.
Пащинский, выслушав эти распоряжения Алёшкина, остался удовлетворён, и они расстались с комбатом вполне дружелюбно.
Глава девятая
Прошло несколько дней. Все знали, что скоро предстоят новые серьёзные бои. Об этом говорило всё: и беспрерывно прибывающие в окрестные леса новые части, и размещение в некоторых местах батарей тяжёлой артиллерии, и неоднократные напоминания из санотдела армии о готовности к приёму большого количества раненых.
Медсанбат № 24, собственно, был уже готов к самой напряжённой работе и размещению не менее девятисот раненых (это при норме 80). Конечно, очень выручили и новые фанерные дома, и бревенчатые бараки-полуземлянки, которые успели выстроить.
Все ждали начала боевой операции. Ясным морозным утром 12 января 1943 года над медсанбатом в сторону передовой пролетели одна за другой несколько волн тяжёлых бомбардировщиков. Весь персонал батальона высыпал из помещений на воздух, на дороги, полянки и наблюдал, как сурово и важно двигалась воздушная армада, сопровождаемая юркими «ястребками». Через 20–30 минут после этого в районе расположения немецких войск загрохотали многочисленные взрывы бомб, и почти одновременно с этим грозно рявкнули все орудия с нашей стороны. Гром тяжёлых пушек, находившихся в паре километров от батальона, был так силён, что во всех палатках и фанерных домах стеклянная посуда и оконные стёкла дребезжали и звенели на все лады. К мощным разрывам авиационных бомб на стороне противника присоединился грохот разрывающихся артиллерийских снарядов и мин.
Так как одновременно с артиллерийской подготовкой велась такая же, а может быть, и ещё более мощная, со стороны внутреннего кольца блокады, где начал наступление Ленинградский фронт, как потом стало известно из показаний пленных фашистских солдат и офицеров, артиллерийский ураган буквально ошеломил их. Они не могли понять, с какой стороны летят снаряды – со стороны Невы или со стороны Волхова.
Унтер-офицер 366-го пехотного полка 227-й пехотной дивизии И. Тениссон говорил:
– Это был кошмар! Утром русские открыли огонь из пушек всех калибров, снаряды ложились точно в расположение блиндажей.
Перед самым началом атаки над территорией противника появились наши штурмовики.
Как известно, на этот раз на немецкие оборонительные линии навстречу друг другу были брошены значительные силы. Со стороны Ленинградского фронта в наступление пошли 67-я армия в составе пяти дивизий, поддерживаемая 13-й воздушной армией, имевшей задачу соединиться с войсками Волховского фронта в районе Синявинских торфоразработок и овладеть городом Шлиссельбург.
Со стороны Волховского фронта наступала 2-я ударная армия, имевшая в своём составе четыре дивизии и две танковые бригады. В её задачу входило возможно шире пробить кольцо блокады, для чего овладеть рабочими посёлками №№ 9, 8, 7, 6, 4 и 5 на торфоразработках, и населёнными пунктами: Апраксин городок, Гайталово и Синявино, и соединиться с войсками Ленинградского фронта. 8-я армия получила задачу сковать силы противника, расположенные южнее левого фланга прорыва, чтобы он не мог перебросить их на наступающие части 2-й ударной армии. Двум дивизиям и одной морской бригаде этой армии было приказано действовать в самой зоне прорыва, на левом его фланге, поддерживая наступление 2-й ударной армии, развивать успех к югу, стараясь захватить посёлки и станции на линии железной дороги от станции Назия на запад, то есть овладеть станциями Марнево, Славянка, платформой Романовка, разъездом Апраксин, посёлком Эстонский, имея в виду конечной целью освобождение крупного железнодорожного узла Мга и укреплёнными Синявинскими высотами. Одной из этих частей была и 65-я стрелковая дивизия.
Конечно, в то время, когда начались эти бои, да и ещё много времени спустя, ни Борис Алёшкин, ни другие медсанбатовцы этого не знали, все сведения стали известны намного позднее. Пока же они слышали, как закончилась сокрушительная артиллерийская подготовка, как немного оправившись, фашисты начали отвечать своим артиллерийским огнём, и в окружавших медсанбат лесных массивах, и по дорогам стали рваться немецкие снаряды и мины. Наша артиллерия замолкла, все поняли, что началось наступление пехоты.
Первые раненые поступили к вечеру 12 января 1943 года. Прибыли машины батальона, уже несколько дней дежурившие в полковых медпунктах дивизии. Они привезли сразу 50 человек, и с этого момента в течение десяти дней в медсанбат поступало ежедневно 140–150 раненых.
В работу включился весь персонал батальона. Конечно, в хирургическом блоке – как в малой, так и в большой операционной, командир санбата Алёшкин работал как рядовой хирург, обычно вечером или ночью, а после трёх-четырёхчасового отдыха он переходил к своим командирским обязанностям, и, прежде всего, контролю порядка и качества санобработки поступающих раненых.
В эту боевую операцию впервые была введена в практику обязательная санобработка всех поступавших раненых. Мы уже говорили, что до этого раненые из сортировки доставлялись в операционно-перевязочный блок в том виде, как были. В предоперационной палатке бойца раздевали, вернее, освобождали от вещмешка, шинели или ватного полушубка, сапог или валенок, и часто прямо в обмундировании, с разрезанным рукавом или штаниной клали на стол. Так делалось потому, что предполагалось раненого в конечности эвакуировать в течение ближайших часов в госпитальную базу армии. Раздевали догола только раненых в грудь и живот.
Мы знаем также и о предупреждении, полученном Алёшкиным от начсанарма перед началом этой операции, что, по крайней мере, в течение первых пяти-восьми дней боёв вывоза раненых из батальона не будет. Следовательно, приходилось в своих палатках и домиках создавать некоторое подобие госпиталя. В таких условиях держать раненых без предварительной санитарной обработки было бы просто преступно.
Вот когда Алёшкин и его товарищи по работе порадовались своему санпропускнику. Несмотря на большой мороз, он работал на славу. Правда, немного замедлилась подача раненых в операционный блок из сортировки, что вызвало нарекания Сангородского, тем более что на второй день боёв для сортировки пришлось выделить вторую палатку ДПМ, но зато их движение в пределах операционного блока значительно ускорилось.
Ходячие раненые приходили вымытые, в чистом белье и свежем, хотя и бывшем в употреблении, обмундировании, с продезинфицированными ватниками, шинелями и полушубками. Носилочных после мытья и переодевания в чистое бельё закутывали в меховые одеяла, и в предоперационной их оставалось только переложить на носилки, которые затем или ставились на козлы и исполняли обязанности операционного стола, или с них раненых перекладывали на настоящий операционный стол.
Повязки при мытье намокали и, следовательно, влага попадала в раны, что вначале пугало, но, как вскоре оказалось, на дальнейшее заживление ран влияния не оказывало и никаких дополнительных осложнений при обработке и последующих более сложных операциях не давало. Зато в операционном блоке и госпитальных палатах стало значительно чище, чем бывало раньше.
Когда в медсанбате скопилось около шестисот человек обработанных раненых, Алёшкин решился послать своего замполита капитана Фёдорова в санотдел армии с просьбой начать эвакуацию. Начсанарм выделил два автобуса, и с этого времени из батальона ежедневно вывозилось около 110–120 человек.
Увеличение числа осевших раненых значительно замедлилось, но всё же происходило, главным образом, за счёт раненых в живот, грудную клетку или подвергшихся ампутации. Их необходимо было выдержать в батальоне, по крайней мере, неделю.
Медперсонал работал с предельной нагрузкой и, хотя стараниями командира батальона и командиров подразделений в работе каждого звена санбата установили строгую сменность, и все врачи, медсёстры, дружинницы и санитары имели возможность отдохнуть в сутки пять-шесть часов, зато остальные 18–19 приходилось работать с очень большим напряжением. Алёшкин, Фёдоров, Сангородский, Бегинсон и Прокофьева понимали, что ещё неделя такого напряжённого труда может вывести из строя многих, и в первую очередь пожилых людей. При этом все работали с большим энтузиазмом и радостным возбуждением, которое рождалось от хороших известий, поступавших как от раненых, так и из политотдела дивизии.
Уже на второй день боёв стало известно, что соединения части 2-й армии так же, как и части 8-й армии, успешно сломили оборону фашистов, что впервые на этом участке фронта благополучно действуют 122-я и 98-я танковые бригады, чему помог и 25-градусный мороз, сковавший торфяные болота. Было известно, что и 65-я стрелковая дивизия продвинулась на несколько километров вперёд и, хотя встречает упорное сопротивление, но сумела занять некоторые населённые пункты и железнодорожные посёлки.
В последующие дни, несмотря на то, что фашисты сняли с других участков, блокировавших Ленинград, значительные силы и бросили их в район прорыва, наступление продолжало развиваться успешно.
Вечером 18 января 1943 года была получена радостная весть о том, что части 67-й армии овладели городом Шлиссельбург. А на следующий день в батальоне стало известно, что передовые части 2-й ударной и 67-й армий соединились на всей ширине прорыва, примерно в полосе 18 километров на восточной стороне и до десяти километров в самом узком его месте, ограниченном слева Синявинскими высотами и Ладожским озером справа. В районе реки Невы этот коридор вновь расширялся до 16 километров, от города Шлиссельбурга с севера до посёлка Мустолово с юга.
В этот же день сообщили, что 65-я дивизия достигла Синявинских высот, выбила фашистов из хорошо укреплённых траншей, оборудованных в окрестных лесах, и прежде всего в роще Круглой, но попытки овладеть самими высотами дивизии не удались, хотя её действия были поддержаны частями 2-й ударной армии, находившимися севернее.
65-я стрелковая дивизия, как и соединения 2-й ударной и 67-й армий, на южной стороне прорванного коридора, усиленные за счёт других частей, заняли стойкую оборону. Хотя фашисты большими силами много раз пытались прорвать эту южную границу коридора и вновь замкнуть кольцо блокады, ни в течение ближайшего после прорыва времени, ни впоследствии им этого сделать не удалось.
Таким образом блокада Ленинграда была прорвана, появилась возможность организовать сухопутную связь города со всей страной.
Все понимали, что этот коридор ещё очень узок и что радоваться рано, но уже с первого дня прорыва блокады от станции Назия началось строительство железнодорожной ветки на Шлиссельбург, а 7 февраля 1943 года с Большой земли в Ленинград пришёл первый железнодорожный состав.
С Синявинских высот противник просматривал и обстреливал ближайший участок новой железной дороги, но движение по ней не прерывалось. Ленинград и Ленинградский фронт стали получать в необходимых количествах продовольствие, боеприпасы, боевую технику и пополнение людьми. Из города стали регулярно эвакуироваться раненые и больные. Предприятия смогли увеличить выпуск военной продукции.
Забежав вперёд, можем сказать, что с февраля по декабрь 1943 года по этой железной дороге прошло 3 104 поезда.
* * *
После получения известия о прорыве блокады, в медсанбате среди находившихся там раненых, а их скопилось уже около восьмисот человек, и среди медицинского персонала царило прямо-таки ликование. Радовали сведения и с других фронтов, которые регулярно сообщались раненым и медперсоналу агитаторами из числа коммунистов и комсомольцев, выделенных для этого капитаном Фёдоровым. В этой работе часто принимал участие и он сам.
Наступление окончилось. Дивизия перешла к обороне, и в медсанбат приехали командир дивизии Ушинский и замполит Веденеев. Они обходили все палаты и фанерные дома, поздравляли раненых с удачно проведённой боевой операцией и тут же награждали многих отличившихся в боях.
Как известно, в это время решением Государственного Комитета Обороны командир дивизии получил право своим приказом награждать рядовой, сержантский состав и средний командный и начальствующий составы до капитанов включительно медалями всех достоинств и орденом Красной Звезды.
Получили награды и некоторые работники медсанбата. По представлению Алёшкина орденом Красной Звезды были награждены врачи Сангородский, Прокофьева и Бегинсон. Медаль «За боевые заслуги» получили восемь медсестёр, в том числе старшая сестра сортировки, старшая сестра госпитального взвода и все операционные сёстры. Награды получили многие шофёры, дружинницы и санитары.
Командир дивизии на открытом партийном собрании медсанбата, вручая медали и ордена, объявил благодарность Алёшкину и заявил, что, хотя он и очень доволен работой медсанбата, а, следовательно, и действиями его командира, наградить его не может: его права не распространяются на командиров частей, а комбат в своём положении приравнивался к командиру отдельной части. Тут же он сказал, что ходатайство о награждении комбата и начсандива направлено в штаб армии.
Поступление раненых с переходом дивизии в оборону резко сократилось. Начало уменьшаться их количество и в санбате.
После каких-либо больших боевых операций в домике комбата собирались командиры подразделений и обсуждали недостатки и положительные стороны только что законченной работы. Всегда на этих неофициальных совещаниях каждый высказывался откровенно и беспощадно критиковал как своего коллегу, так и самого себя. Особенно острым на язык был Лев Давыдович Сангородский, и его критики боялись как огня. А наиболее деловые, серьёзные замечания и обязательно с ясными предложениями на будущее всегда делала Зинаида Николаевна Прокофьева. Эти беседы очень помогали в работе, в сущности, ещё совсем молодому и, конечно, не очень-то опытному командиру меданбата Алёшкину.
В этот раз сбор всех «столпов» батальона проходил после посещения его командиром дивизии и носил несколько необычный характер, даже Сангородский почти не высказывал серьёзной критики. Работой всех подразделений батальона они были довольны, не имелось ни малейших перебоев с продовольствием, обменным фондом обмундирования и постельным бельём. Прохоров в этот раз проявил прямо-таки чудеса изворотливости. Не было нареканий и на аптеку. При помощи автомехаников начальник медснабжения, товарищ Чернов, сконструировал новый перегонный куб с дистиллированной водой, а, следовательно, и нужными растворами все подразделения батальона обеспечивались бесперебойно. Аккуратно поступала и консервированная кровь, ранее это было самым узким местом медснабжения.
И вот, когда уже, кажется, всё обсудили, Прокофьева вдруг сказала:
– Товарищи, а вы заметили, что раненые-то совсем другие пошли? Как будто те же самые красноармейцы, что и несколько месяцев назад были, но ведь настроение-то совсем другое! У некоторых, даже очень тяжёлых, на языке одно – «Бьём мы фрицев, бьём!»
– Верно, – подхватил Сангородский, – я тоже это заметил! Ведь раньше в сортировку они какие-то понурые, удручённые поступали, а теперь слезают с машины, заходят в палатку-то и такими бодрыми и весёлыми голосами переговариваются, как будто не руку или ногу ему разворотило, а он невесть какую награду получил. И первые слова: «Доктор, вы меня уж никуда не отправляйте, у меня ведь пустяки, денька три-четыре полежу и обратно в свою роту! А то они так без меня и Ленинград освободят, а я отставать не хочу».
– Да, – добавил командир медроты Сковорода, который в основном занимался организацией эвакуации. – Вам-то ещё хорошо! Ваши, Зинаида Николаевна, хоть и ворчат, а сами никуда деться не могут. Ваши, Лев Давыдович, пока их не обработают, тоже на месте сидят. Ну, а вот мои, как только узнали, что автобус из эвакопункта пришёл, и погрузка сейчас начнётся, так и разбегаются кто куда, чтобы в санбате застрять, да поскорее «домой» вернуться. А некоторые просто сбегают: на попутную машину – и в часть. Прямо беда с ними! А с другой стороны, и сочувствуешь им: как же так, их часть вперёд идёт, а его куда-то в тыл увезут? Удастся ли оттуда к своим попасть – это ещё вопрос. А ведь за это время, то есть почти за два года, многие свой полк, батальон или роту прямо родным домом считают.
– И вот что замечательно, – вновь вмешался Сангородский, – ведь за это время мы пропустили более полутора тысяч раненых, и ни одного самострела! Вы понимаете, ни одного! Цейтлин раза два приезжал, так просто не верит, а ведь это факт!
Поговорив ещё немного о новых качествах красноармейцев, об их бодром настроении, а вследствие этого лучшим перенесением тягот ранения, все разошлись.
Борис долго ещё ворочался на своей постели, курил и думал, как всё-таки хорошо, что он стал командиром медсанбата и оставил должность начсандива. Хотя нагрузка на него теперь возросла во много раз, но, имея таких помощников, видя, что каждый из санбатовцев вкладывает свою душу, всё своё умение, все силы в безупречное выполнение порученного дела, работать становится легко и приятно. В своих мыслях он отдал должное и замполиту, капитану Фёдорову. Этот человек всегда появлялся в самые трудные моменты и своим советом, а иногда и примером, воодушевлял людей, и те находили выход, как будто из совсем безвыходного положения.
«Конечно, – размышлял Алёшкин, – успешная работа медсанбата, как и успешные действия боевых частей на передовой, есть результат и возросшей мощи нашей армии, лучшего её оснащения техникой и боеприпасами, выросшим умением и воевать, и оказывать помощь пострадавшим. Ведь вон как перед началом атаки, вслед за артиллерийской подготовкой «Катюши» играли! А сколько было выпущено по немецким окопам и дзотам снарядов, сколько было сброшено бомб! Да и самолёты-то немецкие почти не летали, а если которые и показывались, то с ними очень быстро расправлялись наши истребители. Да, это не то, что в прошлом году, в сентябре, когда они бомбили батальон и другие тыловые учреждения дивизии, почти не встречая сопротивления. Во время этих боёв над медсанбатом не показалось ни одного фашистского самолёта, да и немецкие снаряды рвались не ближе чем за один-полтора километра от территории батальона. А всё же, наверно, вскоре придётся передвинуться вперёд, поближе к передовой. Как только освободимся от раненых, их ещё человек пятьсот у нас, так и двинемся, пока ещё зимние дороги держатся. Теперь, когда поступление раненых незначительное, надо будет больше своими командирскими делами заняться. Наверно, поеду завтра в санотдел армии, выясню обстановку. надо будет только с Прониным договориться. А ведь из него хороший начсандив получился. Положение в полках было трудное, дивизия дралась в первом эшелоне. Зима, мороз больше 25 °С, а эвакуация из полковых и батальонных пунктов была налажена замечательно, ведь обмороженных почти не поступало. А в прошлую зиму их сколько было? Да и взаимоотношения с Прониным сложились очень хорошие: во внутренние дела батальона он не вмешивается, а если где нужна его помощь, то всегда идёт навстречу. Хотя, правда, теперь и командир дивизии Ушинский относится ко мне по-товарищески, почти так же, как начполитотдела Лурье, насколько это возможно при разнице в нашем служебном положении».
