Бенджамин Мозер
Сьюзен Зонтаг. Женщина, которая изменила культуру XX века

Глава 6. Успехи на бисексуальном фронте

«Меня интересуют только те люди, которые увлечены самопреобразованием»^[220], – писала Зонтаг в 1971 году. Правда, желание такого преобразования может исходить из неудовлетворенности собой. В «Паломничестве» Зонтаг писала о «снисходительном отношении к настоящему во имя будущего».

Если мать, всю жизнь мечтавшая, чтобы ее обслуживали китайские лакеи, была обращена в прошлое, то Сьюзен была обращена в будущее.

«Я хочу писать – Хочу жить в интеллектуальной атмосфере – Хочу жить в культурном центре, где можно слушать превосходную музыку»^[221]. Ей было всего 14, когда директор школы в Северном Голливуде сообщил Милдред и Нату о том, что Сьюзен прочитала больше книг, чем ее учительница по английскому языку^[222]. Вскоре Сьюзен узнала, где именно она может найти окружение, к которому стремилась.

В журнале Collier’s она вычитала, что в Чикагском университете «нет футбольной команды, и единственное, чем там занимаются студенты, – учеба, разговоры о Платоне, Аристотеле и Фоме Аквинском. Ну, подумала я тогда, это мне подходит»^[223]. Милдред была категорически против. Летом 1948-го семья поехала на машине на другое побережье, и Сьюзен впервые за пять лет снова попала в Нью-Йорк. По пути они останавливались в Чикаго: «Похоже, отель Plaisance, разместившийся напротив университета, находится настолько близко, насколько я могу приблизиться к этому учебному заведению! – с тоской писала Сьюзен в июне. – Проклятье, все мои аргументы разбиваются, как о стену»^[224].

Позднее сама Милдред поведала совсем другую версию событий. «Я думала, что любой умный человек может учиться там, где ему, черт возьми, заблагорассудится»^[225], – заявила она репортеру. «В ее голосе были радостные нотки, – говорил сосед, – когда она сообщила, что Сьюзен пошла на конфликт с Натом» – который, по этой версии, запретил падчерице уезжать – «и поехала учиться в Чикагский университет»^[226]. Однако в то время отношения Милдред и Ната были очень шаткими. Сьюзен писала, что «существует большая вероятность, что брак распадется и Милдред вернется в Нью-Йорк». Одной из причин их разногласий был вопрос о том, нужно ли разрешить Сьюзен уехать учиться в колледж^[227].

К сентябрю Сьюзен при поддержке Ната удалось уговорить мать. «Слезное объяснение с Милдред (черт подери!). Она сказала: «Тебе очень повезло, что я вышла замуж за Ната. Ты бы никогда в жизни не уехала в Чикаго, вот будь в этом уверена! У меня просто нет слов, чтобы выразить то, как я всем этим недовольна»^[228].

«Паломничество» вышло через год после смерти Милдред, в 1986 году. В этом произведении Сьюзен совершенно без симпатии изобразила свою мать «худой и мрачной» и подчеркнула, как ей хотелось уехать из дома. Несмотря на то что Сьюзен чувствовала, что мать ее подавляет, и стремилась найти свой путь в жизни, она понимала, что мать наделила ее «магическими силами», без которых, как ей четко дали понять, Милдред умрет. И дочери, и матери оказалось непросто разорвать сложившуюся связь. «Я знаю, что должна уехать из дома, – писала Зонтаг в мае, – несмотря на то что мне нравится Лос-Анджелес, и при стечении других обстоятельств я бы не возражала. Обещание купить мне машину, конечно, интересно, но явно недостаточно для того, чтобы я продолжала заниматься этой проституцией»^[229].

Ей было всего пятнадцать, и весь предшествующий колледжу год она сомневалась и колебалась. Принять решение об обучении в колледже в другом городе юной девушке не так-то просто, кроме того, Сьюзен было сложно выйти из закрепившегося за ней статуса-кво. «Как мне хочется сдаться! Как легко было бы убедить себя в правильности родительского выбора! Сдалась бы я и оставила свои планы, если бы в течение года виделась только с ними и с их друзьями?… Я колеблюсь и сомневаюсь, иногда мне даже кажется, что надо остаться и учиться здесь».

Сомнения Сьюзен объясняются тесной и страстной связью, сложившейся у нее с матерью. Милдред говорила, что только Сьюзен, и совсем не Нат, в состоянии ей помочь. Только Сьюзен может помочь своей матери.

И дочь всегда ей верила.

«Я в состоянии думать только о матери, о том, какая она красивая, какая гладкая у нее кожа и как она меня любит. Как она тряслась, когда плакала недавно ночью. Она не хотела, чтобы папа, спавший в соседней комнате, ее услышал, поэтому каждый новый приступ подавленных рыданий звучал, как громкая икота»^[230].

В конце 1948 года Сьюзен окончила школу в Северном Голливуде. К тому времени она отказалась от планов обучения в Чикаго и решила поступать в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, расположенный на противоположной стороне холмов от Шерман-Оукс. Но потом появилась мысль о том, что можно учиться в Беркли, крупнейшем вузе Калифорнии. Он располагался не так уж и далеко, но и не слишком близко от дома. «Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе против Калифорнийского университета, – писала она спустя несколько месяцев. – Калифорнийский университет означает, что я должна попрощаться с насиженным местом – переехать в новый город, оказаться в новой среде, знакомиться с новыми людьми. И это возможность как можно быстрее покинуть дом. Если говорить об эмоциях, я хотела бы остаться. Ум подсказывал, что мне лучше уехать. Как и обычно, мне нравится себя наказывать»^[231].

Мазохизм, который в дальнейшем проявлялся в личных отношениях Сьюзен, был важной чертой ее отношений с матерью. В своих мемуарах (не лишенных, правда, приукрашиваний) Зонтаг вспоминает о том, как «отчаянно хотела вырасти» и мечтала «о большей любви своей молчаливой, мрачной и красивой матери». Материнская любовь пробуждалась в ней только тогда, когда Милдред могла потерять дочь, выражаясь «в неожиданном потоке ласки и ранимости». Именно это и подтолкнуло Зонтаг к отъезду^[232].

Она уезжала в другой город не без чувства вины, в особенности перед сестрой, которую оставила матери в качестве компенсации за свое отсутствие. Спустя более 10 лет после этого она извинилась. «Ты знаешь, что я постоянно ощущала свою вину за то, что уехала из дома, – писала она сестре. – В моем-то возрасте! И после стольких лет! Но я главным образом подсознательно рассуждала так: Джуди остается, Джуди будет держать оборону. Поэтому я отдала тебя в жертву (не думая о том, каково будет тебе) своему чувству вины перед ней… У тебя есть все основания, чтобы мне совсем не верить или меня недолюбливать»^[233].

Спустя 37 лет после того, как Сьюзен уехала из дома, незадолго до смерти Милдред, она все еще винила себя за то, что не смогла наладить отношений с матерью. «Я всегда ощущала вину за то, что уехала из дома от М. Поэтому у нее было полное право быть ко мне холодной и скупой на эмоции»^[234].

Чувство вины буквально тучей нависало над ней в первые несколько недель в Беркли. «Ну, вот я и здесь, – вздыхала Сьюзен в своем дневнике. – Здесь все так же, как дома. Мне кажется, что суть вопроса была не в том, чтобы найти более благоприятную среду, а в том, чтобы найти себя – обрести самоуважение и целостность. Я не чувствую себя более счастливой, чем дома»^[235]. Цель – «обрести самоуважение и целостность» – никогда не менялась. В университете те же дисциплины, что и в школе – литература и музыка. Однако в Беркли ее ждали совершенно другие развлечения, и вскоре учеба отошла на второй план.

В первые месяцы она читала так же много, как и раньше. Она писала о том, что ее разочаровал роман Томаса Манна «Доктор Фаустус», укоряла себя за то, что слишком по-снобски относится к творчеству Роберта Браунинга, цитировала отрывки стихов Кристофера Марло, была недовольна «детской наивностью замысла» Германа Гессе, а также планировала летом «засесть за Аристотеля, Йейтса, Харди и Генри Джеймса»^[236]. Она грустила, что некая Ирэн Лионс не отвечала взаимностью на ее чувства, и вступала в половые связи с мужчинами, чтобы «по крайней мере, доказать, что я бисексуал», правда, признавалась, что одни только мысли о физической связи с мужчиной вызывали у нее «лишь чувство униженности и упадок»^[237].

В апреле она прочитала роман Джуны Барнс «Ночной лес». Это произведение вышло в 1936 году и являлось одним из немногих достойных внимания литературных произведений той эпохи, в котором описывалась жизнь лесбийской пары (для мужчин существовали дневники Андре Жида, которые Сьюзен и Меррилл уже читали, а также новелла «Смерть в Венеции», которая в некоторой степени объясняет теплые чувства Зонтаг к ее автору, Томасу Манну). Предисловие к роману Барнс написал Элиот, высоко оценивший «блестящие юмор и характеры персонажей, а также качество ужаса и обреченности, напоминающие елизаветинскую трагедию». Для многих читателей это произведение стало поворотным как в художественном, так и в сексуальном смысле – «не просто хорошая книга, а настоящее волшебство»^[238].

В этом романе есть фальшивые бароны, люди с именами наподобие фрау Манн и герцогини Бродбэк, непревзойденные предложения в стиле рококо: «Подобно картине таможенника Руссо, она расположилась, как джунгли, пойманные в ловушку гостиной»^[239]. Если издания Partisan Review были для Сьюзен примером интеллектуального стиля, то «Ночной лес» дал ей язык эротических устремлений. Иногда предложения настолько витиеваты, что их смысл с трудом угадывается. «Ночная ведьма-потаскушка, плачущая на шипе, гниль на корню, плесень на зерне»^[240] – шедевр тайнописи.

В основе этой книги лежит представление Уайльда, Гюисманса и декадентов XIX века, представлявшие образ гомосексуалов как аристократов. Действие романа Барнс проходит на Левом берегу (в весьма традиционном для такого мира месте), а повествование характеризуется эмоциональными и сексуальными откровениями («в старые добрые времена я, возможно, была бы девушкой из Марселя, драющей пирс вместе с матросом») и протестует против буржуазной благопристойности. Основная задумка романа заключается в том, что гомосексуалы не способны, да и не хотят жить, как обычные люди. «Когда ты сам изобрел свою жизнь, то она становится твоей и только твоей»^[241], – писала Барнс. Вполне возможно, что эта мысль понравилась Сьюзен.

Однако в романе гомосексуальность описывается и как болезнь, сумасшествие от непотребной похоти: «Посмотрите на «девочек» (т. е. геев), стоящих на коленях в ночных туалетах, как во время великой тайной исповеди, плачущих и преданных анафеме»^[242]. Жизнь лесбиянок, по мнению Барнс, тоже не сахар. Вот какое брутальное сравнение она нашла: «Словно несчастные олени, умершие оттого, что сцепились рогами, их головы распухают от знания друг друга, которое они никогда не стремились получить, оленей, которые смотрят друг другу в глаза до самой смерти»^[243].

«Ты читала “Ночной лес”?» – спросила Харриет Сомерс «удивительно красивую» и «восхитительную» 16-летнюю Сьюзен Зонтаг, рассматривавшую издания в книжном в Беркли.

Семестр подходил к концу. Харриет родилась в Нью-Йорке и училась на третьем курсе. Она болтала с продавцом книжного – геем, который заметил, что его собеседница положила глаз на девушку – «красотку» и «очаровашку», как потом вспоминала Харриет.

– Иди с ней познакомься, – предложил он^[244].

Харриет была на пять лет старше Сьюзен. Два года она проучилась в Нью-Йоркском университете и прошла летний курс в экспериментальном Маунтин-колледже в Северной Каролине, где, кроме прочих, познакомилась с авангардистами Джоном Кейджем и Мерсом Каннингемом. Кроме этого она познакомилась с Пегги Толк-Уоткинс, которая позднее стала «королевой лесбиянок» Сан-Франциско (где у нее был лесбийский бар Tin Angel на набережной Эмбаркадеро). Пегги стала первой любовницей Харриет, она познакомила ее с андеграундной культурой Сан-Франциско. Позднее Харриет выступила гидом для Сьюзен.

Их отношения, то затухая, то возрождаясь, продолжались около десяти лет. Первые три недели были крайне важными для будущего Сьюзен, о чем она прекрасно знала. 23 мая 1949 года она написала про прошедшие три недели так: «Возможно, это было самым важным периодом, который я пережила (важным в смысле того, стану ли я цельным человеком)». На титульной странице своего дневника она написала: «Я РОДИЛАСЬ ЗАНОВО В ПЕРИОД, О КОТОРОМ ИДЕТ РЕЧЬ»^[245]. Родилась заново, ибо со страстью юности открыла для себя любовь и секс, увидела в этом открытии решение всю жизнь волновавшего ее вопроса – «мое величайшее несчастье, противоречие между телом и умом»^[246]. Она думала, что Харриет поможет ей разобраться с этим противоречием. Сьюзен надеялась, что тело может быть не только гнетущим воплощением материальности, от которой надо убегать и прятаться в чертогах разума. Она надеялась, что тело поможет ей обрести самоуважение.

Весельем, вместе с ощущением облегчения и освобождения пронизаны ее записи о последних неделях семестра. Она открывала мир баров в Сан-Франциско, тщательно описывала его в своих дневниках. «Певица была высокой и красивой блондинкой в вечернем платье без бретелек на плечах, – писала она. – Я сказала, что у нее очень сильный голос, Харриет улыбнулась и заметила, что это мужчина». «С. купила пистолет и грозилась тем, что застрелит их обоих… Это была пара: Флоренс и Рома… У Харриет был в свое время роман с Флоренс… С. начала смеяться и спросила нас, понимаем ли мы, что все это сплошная пародия на “Ночной лес”».

Как часто случалось в ее жизни, веселью Сьюзен сопутствовал открывшийся ей новый словарь. Мартин Иден составлял списки незнакомых ему слов, и Сьюзен на протяжении жизни делала то же самое. Судя по этим записям, ей пришлось многому научиться:

«Гомосексуал = гей

Гетеросексуал = натурал (Западное побережье), стрэйт (Восточное)»^[247].

В ее дневниках записано много выражений, которые использовали в гей-субкультуре Сан-Франциско:

«86, «он меня от 86-ил», «я ему 86»: (выбросить, выгнать)

Шелестеть, «сегодня я буду шелестеть» (вести себя крайне женственно)

Я фрукт – Я люблю…

Очко – туалет

ПД – полное дерьмо

Гей-торговля, торговля = случайная связь, секс на одну ночь

Коммерция = секс за деньги

Келдыш встал = эрекция

Чиппи = женщина на одну ночь, не берущая денег

Упасть с крыши = находиться в цикле менструации»^[248].

Эти списки легли в основу списка 48 тезисов в «Заметках о кэмпе», опубликованных спустя почти 15 лет. Этот составленный с антропологической тщательностью документ о жизни и чувствах гомосексуалов, наблюдение над которыми она начала в Беркли, стал первым серьезным произведением о секс-меньшинствах, предназначенным для широкой гетеросексуальной аудитории. Зонтаг признавалась, что все, что связано с этой жизнью, ее периодически привлекало и отталкивало. Однозначно лишь то, что во времена студенчества в Беркли она пережила сильный подъем чувств. Мечты о лесбийском сексе чуть было не свели ее в могилу, «формируя чувство вины за то, что я – лесбиянка, отчего я сама себе была не мила, но сейчас я знаю правду, знаю, что любить – это хорошо и правильно»^[249].

Зонтаг пережила эротическое откровение. Незадолго до встречи с Харриет она пошла на свидание с мужчиной, во время которого они обсуждали излюбленные Зонтаг темы: «начиная от кантат Баха и «Доктора Фаустуса» Манна и заканчивая гиперболическими функциями, профтехобразованием в Калифорнии и теорией искривления пространства по Эйнштейну». Во время этого свидания Сьюзен поняла, что она «отвергала гораздо большее по сравнению с тем, что имела: тотальность лени и мечтаний, солнца и секса, еды, сна и музыки». Осознание и признание собственной сексуальности дало ей наконец возможность привести в состояние баланса пытливый ум и жадное до ласк тело.

«Я начну прямо с того, что найду человека и получу все, что хотела, не дожидаясь, когда он придет ко мне сам. Сейчас я готова к этому, потому что великий барьер – чувство святости моего тела – исчез. Меня всегда переполняла похоть желания»^[250].

Так она говорила о Беркли: «Он позволил мне открыть и принять себя. Очень важно ничего не отвергать с лёту. Подумать только, что я еще сомневалась в том, стоит ли мне здесь учиться, эти переживания могли обойти меня стороной!»^[251]

Однако, когда Зонтаг писала эти строки, она уже собиралась уезжать. Она, как и прежде, хотела учиться в Чикагском университете и 28 мая узнала о том, что ее приняли в этот вуз со стипендией в 765 долларов.

Идиллический период обучения в Беркли подошел к концу. Она чувствовала себя заново родившейся, но Харриет, вернувшись в Нью-Йорк, сомневалась, что Сьюзен окончательно и бесповоротно изменилась.

«В смысле секса, – говорила Харриет, – она была полным нулем. Она была красивой, но не сексуальной. Между этими понятиями есть большая разница». В отношениях с Харриет у Сьюзен сложились черты, которые позже неоднократно повторялись и в других ее любовных связях. Сьюзен воспринимала Харриет как человека, у которого надо научиться всему, что возможно. «Мне всегда казалось, что, с одной стороны, она слишком большая интеллектуалка, а с другой – слишком зависимая, – говорила Харриет о сложностях связи с Сьюзен. – Если мы шли в кино, она ждала моей оценки. Если мне кино не нравилось, то оно не нравилось и ей».

Сьюзен все еще ощущала неуверенность, с которой стремилась совладать во время обучения в Беркли. «Она слабак, – заявила Харриет о Сьюзен в первые недели их романа. – Она слишком впечатлительна, и ее очень легко запугать. Она не уверена в себе. Все, что произошло позднее, можно назвать убийством ребенка, которым она была, а она была совершенно не уверена в том, кем она является и кто она такая». Несмотря на это, Харриет понимала, что Сьюзен – личность совершенно исключительная. «Помню, как мы ехали с ней на поезде из Сан-Франциско в Саусалито и я сказала ей: «Тебя ждут великие дела»^[252].

Вскоре после пережитой в Беркли сексуальной революции ум Сьюзен снова возобладал над желаниями ее тела.

Она вернулась на лето в Лос-Анджелес и нанялась регистратором в компанию Republic Indemnity Company of America. Она снова начала общаться с Мерриллом Родином, который был на три года ее старше и за год до этого, следуя ее настоятельному совету, начал учиться в Чикагском университете. «В интеллектуальном смысле это было самое грандиозное прозрение всей моей жизни», – говорил он.

«Сначала робко» она поведала ему «о том, что пережила в Беркли, и о том, что никогда не сможет рассказать родителям», которые «будут в шоке и ужасе, если когда-нибудь узнают»^[253]. Все лето они провели, «исследуя жизнь геев, андеграунд и все, что имеет отношение к этой жизни в Лос-Анджелесе. Это было поразительное время». В мире, в котором они выросли, геев показывали на потеху туристам, как карликов в цирке. Мать Меррилла рассказала сыну о том, что они с его отцом однажды пошли «в Flamingo Club посмотреть педиков». «Именно тогда я впервые услышал о педиках», – признался Меррилл.

Расположенный на Ла Брее Flamingo Club днем по воскресеньям был закрыт для посещения туристов. В это время в нем собирались настоящие геи, туда же приходили Сьюзен и Меррилл. По словам Меррилла, в огромном городе было три тусовочных места для гомосексуалов: Flamingo Club, расположенный в Оушен-Парк, Tropic Village, а также заведение рядом с пляжем в Санта-Монике. «Это был совершенно иной мир, параллельный обычному и полностью от него скрытый».

В этом скрытом мире Сьюзен, к своему счастью, обнаружила мощную авангардную культуру. В кинотеатре Coronet на бульваре Ла Сиенга они смотрели фильмы Майи Дерен, которая с 1943 года снимала в Лос-Анджелесе экспериментальное кино. В том же самом кинотеатре они увидели гомоэротический короткометражный фильм «Фейерверки» Кеннета Энгера, в котором герою снится, что он видит сон (эта тема позднее неоднократно появлялась в текстах Сьюзен). Энгер был всего на несколько лет старше Сьюзен и Меррилла, и на его творчество сильное влияние оказали картины Дерен. Фильм «Фейерверки» продолжительностью 14 минут запретили к показу из-за обвинений в непристойности. Кеннет подавал апелляции в суды вышестоящих инстанций, и в конце концов Верховный суд Калифорнии разрешил картину к показу. Тем не менее разразившийся вокруг скандал дает нам представление о том, что геям-художникам было сложно пробиться даже в таком мегаполисе, как Лос-Анджелес.

Как и в романе «Ночной лес», обитатели этого параллельного мира были в ряду культурного авангарда, что Сьюзен совершенно четко и с гордостью осознавала. При этом гомосексуалы постоянно находились в опасности. Молодые люди рисковали тем, что их семьи «будут в шоке и в ужасе», если узнают, где те проводят время, а творческие личности, такие как Кеннет Энгер, подвергались нападкам и остракизму. Кроме того, как вспоминал Меррилл, «в этих местах часто проходили рейды полиции, встречи были нелегальными, находиться там было рискованно».

Даже без влияния матери, считавшей секс чем-то грязным и опасным, неудивительно, что Сьюзен, которую изначально окрылили события в Беркли, начала ощущать некоторые сомнения. Харриет исчезла с ее горизонта, и Сьюзен сомневалась в том, стоит ли ей без нее вливаться в новое сообщество. В Тусоне она «поняла разницу между внешним и внутренним», и причастность к секс-меньшинствам была практически равнозначна внешнему. В школе Северного Голливуда Сьюзен удалось стать популярной, и поэтому ее снова тянуло завоевать признание большинства.

Лучший друг Меррилла Джин Марум (который и позвонил Томасу Манну) большую часть лета провел вместе с Сьюзен и своим другом. Джин был «натуралом», но разделял взгляды друзей. Он украл для Сьюзен издание дневников Андре Жида и дал ей один практический совет: «Если ты не хочешь быть лесбиянкой, тебе придется сделать следующее. Ты должна заставить себя встречаться с мужчинами и сосать их пенисы. Это будет непросто, но это единственный способ перестать быть лесбиянкой»^[254].

Этот совет был словно зерна, упавшие в плодородную почву. Сьюзен в детстве не чувствовала себя счастливой, и пережить этот период ей помогла вера в то, что человек способен изменить себя. Начиная с того лета в Лос-Анджелесе, Сьюзен, которая всего несколькими месяцами ранее признавалась, что ощущает «лишь унижение и упадок при одной мысли о физической связи с мужчиной», втайне начала считать себя бисексуалкой. Более того, с завидными последовательностью и упорством, которые помогли ей добиться успеха в мире культуры, стала следовать совету Джина.

Сохранился удивительный документ тех времен. Это лист бумаги с заголовком «Бисексуальные успехи», на котором перечислены все сексуальные связи Сьюзен, начиная с «Рождества 1947 (14 лет) до 28.08.1950 (17 лет)». Этот список представляет интерес по следующим причинам. Во-первых, поражает число людей, с которыми ей удалось переспать к началу второго курса колледжа (36 человек)^[255]. Во-вторых, число единичных связей с людьми, обозначенными именами Ивонн, Фил и даже слегка тревожными – «Бабушка». Но самое интересное в этом списке – скрупулезный подход, с которым Сьюзен последовала совету Джина и попыталась «научить себя» гетеросексуальности, увеличивая число связей с мужчинами. Наверное, она считала, что сексуальную ориентацию можно постичь как иностранный язык, зазубривая новые слова.

Не будем утверждать, что эта попытка Сьюзен увенчалась успехом. Однажды Сьюзен, Джин и Меррилл решили «доказать, что совершенно без предрассудков относятся к сексу, и устроили оргию». Они сняли комнату в мотеле Normandie Village на Сансет-Стрип, выпили пива и разделись. Рассматривая голые тела друг друга, они не очень понимали, что им надо делать. Крайняя плоть на пенисе Меррилла была обрезанной, Джину обрезание не делали. По словам Меррилл, Сьюзен все это заинтересовало «с научной, но не эротической точки зрения». Джин вспоминал, что это было просто «омерзительно».

Впрочем, секс в данном случае оказался не самым важным. «Все было по-взрослому, очень «продвинуто» и отрицало условности, – говорил Меррилл. – Именно этого мы и хотели добиться, понять условности и лицемерие мира взрослых, повседневного мира нормальности, чтобы открыть спрятавшийся за табу новый мир».

Эта «оргия» была совершенно не похожа на физическое перерождение, которое Сьюзен пережила в Беркли. Подчеркнув исследовательский интерес этой «экспедиции», в начале того лета она выписала в дневник строчку из Китса: «О, жизнь не мыслей, а чувств» / O for a life of sensations rather than of thoughts^[256]. И вновь Сьюзен ощущала разум как нечто отдельное от тела. По словам Меррилла, она «заставляла себя заниматься сексом с мужчинами, и это был один из основных ее проектов после поступления в Чикагский университет».