Бенджамин Мозер
Сьюзен Зонтаг. Женщина, которая изменила культуру XX века

Сьюзен было нелегко принять жизнь в Аризоне. Ей было десять, и дом в Тусоне оказался ее восьмым местом проживания на территории четырех штатов. Она так часто переезжала, что ей было сложно чувствовать себя где-либо как дома. Многие воспоминания об Аризоне свидетельствуют о том, что ей было одиноко. Она начала учиться в школе Каталина, пребывание в которой называла катастрофой. Когда с ней были милы и приветливы, Зонтаг не понимала, как можно «быть милой и приветливой в ответ»^[143]. Ее перевели в другую школу (Солнечная Аризона), а когда ей исполнилось одиннадцать, она перешла в Мэнсфилд.

После кончины Милдред Сьюзен начала исследовать ее болезнь и сделала следующую короткую запись в дневнике: «Дети алкоголиков чувствуют себя как инопланетяне»^[144]. В семье у нее не было хороших примеров для подражания в манере общения с другими людьми, поэтому ей пришлось смотреть на то, как общаются другие люди, и имитировать их поведение. После начала обучения в школе Мэнсфилд она приняла решение, которое назвала «великим и осознанным шагом, предпринятым в возрасте 11 лет». Сьюзен дала себе клятву в том, что «будет популярной». Она писала: «Я поняла разницу между внутренним и внешним»^[145]. Это понимание она могла почерпнуть только у постороннего человека.

В воспоминаниях о матери сын Зонтаг Давид Рифф писал о том, что больше всего на свете (за исключением смерти) Сьюзен боялась «всеохватывающего и в конечном счете безутешного осознания того, что она навсегда останется аутсайдером, человеком не на своем месте»^[146]. Этот страх может на первый взгляд показаться странным. В интеллектуальном мире Зонтаг была не просто инсайдером, а живым воплощением понятий образованности и культуры. Ее поклонники говорили, что никто, кроме Зонтаг, не мог в такой степени привлечь внимание к искусству и к тем, кто им занимается. Ее критики говорили о том, что Зонтаг не в состоянии указать на причины тех или иных явлений, однако даже они не отрицали того факта, что она была влиятельной фигурой. В поколении Зонтаг не было другого деятеля культуры, который так хорошо, как она, олицетворял культурный статус и престиж Нью-Йорка. Казалось, что Зонтаг держит в своих руках ключи от культурного Манхэттена.

Тем не менее от проживания в Тусоне у Зонтаг осталось ощущение, что она – посторонний человек, совершенно отличный от окружающих. В своем втором романе «Набор смерти» / Death Kit она вложила свои воспоминания о Тусоне в сон главного героя о диком ребенке «в каньоне Сабино у подножия гор Каталина за Тусоном»:

Мальчик-волк не хочет быть зверем. Он завидует трудно сплетенным страстям и страданиям людей… Не хочет быть животным, но выбора у него нет^[147].

Воспоминания из детства Зонтаг напоминают «долгое тюремное заключение»^[148]. Она чувствовала, что попала совсем не в ту жизнь, которую ей бы хотелось. Сьюзен пыталась сделать союзницей младшую сестру, но у той были собственные интересы. «Бесполезно учить шестилетнюю девочку тому, что латинское название ключицы – это clavicula, – писала Зонтаг позднее, – или заставить ее выучить названия 48 столиц 48 штатов»^[149]. Тем не менее Сьюзен занималась обучением сестры. Даже спустя 70 лет Джуди не забыла: «Битва при Гастингсе – 1066 г.».

В доме в Тусоне у сестер была двухъярусная кровать, и Сьюзен неизменно спала наверху. «Потому что если кровать развалится, с ней все будет в порядке»^[150], – объясняла она. В отместку Джуди «пытала» сестру при помощи оккультных практик.

Я лежала внизу, а она наверху, практически упираясь головой в потолок. В ногах у кровати стоял сервант с зеркалом. Я говорила: «Я – ясновидящая. Я знаю, что ты делаешь. Ты только что подняла руку».

Сьюзен не понимала, как Джуди могла это видеть, и не замечала, что практически напротив нее стоит зеркало. «Иногда она совершенно не понимала самых очевидных вещей», – вспоминала Джуди. Зонтаг узнала «тайну ясновидения» незадолго до смерти, когда в больнице сестры приносили друг другу извинения за все плохие поступки. Когда Джуди призналась ей в этом, «…она была в полном восторге. Она все это время так и не догадалась».

Сьюзен хотела сделать Милдред героиней голливудского фильма, и с таким же упорством она пыталась поднять интеллектуальный уровень Джуди. Это было непросто из-за разницы в возрасте и неспособности Зонтаг признать, что ее сестра далеко не такая развитая, как она сама. Перед смертью Сьюзен говорила, что сожалеет, что Джуди не стала адвокатом. «Но, Сьюзен, – возражала Джуди, – я совершенно не умею аргументировать свою позицию. Я бы проиграла дело, даже не доведя его до суда».

Сьюзен не смогла развить умственные навыки сестры до желаемого уровня, и, следовательно, у нее не было собеседника, с которым она могла бы говорить как с равным и обсуждать вопросы, в которых хорошо разбиралась. Дома она чувствовала себя несчастной, в школе – изгоем, жила в удалении от центров культуры и поэтому уходила внутрь самой себя, самозабвенно читала и писала, писала, писала, излагая свои мысли на бумаге. За всю жизнь она исписала более ста дневников, первый из которых купила на углу улиц Спидвей и Каунти-Клаб в Тусоне. В этом дневнике она выразила надежду, что когда-нибудь сможет найти своего читателя. «Когда-нибудь я покажу эти строки человеку, которого полюблю, чтобы показать, какой я была и какой одинокой себя чувствовала»^[151].

Сьюзен повезло с учителями, которые поддерживали ее любовь к чтению. Одна из ее подруг тех времен говорила: «Она была не просто хорошей ученицей, она была лучшей»^[152]. Сьюзен читала все больше и больше, взахлеб, но хаотично. Это продолжалось до появления в школе Солнечная Аризона мистера Старки («Мне кажется, что я даже никогда не знала, как его звали»^[153]) – учителя, который давал ей советы в выборе книг и помог навести порядок в процессе самообразования. Мистер Старки сражался в Мексике под командованием Першинга, это он познакомил Сьюзен с книгами «Страдания юного Вертера» Гёте и «Иммензее» Теодора Шторма и привил тем самым сохранившуюся у нее на всю жизнь любовь к немецкой литературе. Любопытно, что во времена Второй мировой войны еврейская девочка полюбила немецкую литературу. Не кажется случайным совпадением и то, что оба романа – про одиночество и любовь, обреченную быть несчастной.

В то время Сьюзен жила в пустыне, как в буквальном, так и в фигуральном смысле. Она писала, что (за исключением мистера Старки) окружавшие ее люди «в культурном смысле представляли собой настоящую пустыню». Она открывала книги серии Modern Library, которые продавались в дальнем углу магазина канцелярских товаров, и читала том за томом. Литература помогала ей убежать из «тюрьмы национального тщеславия, мещанства, навязанного провинциализма, бессодержательного и пустого образования, покалеченной судьбы и невезения»^[154]. И она поняла, что, убежав и освободившись от всего этого мысленно, она сможет и физически избавиться от такой судьбы.

Как и многим другим детям, Сьюзен нравился обаятельный франт Ричард Халлибертон, один из самых известных писателей тех времен. Еще мальчиком Халлибертон понял секрет успеха писателя. В своих книгах он, не мудрствуя, превращал Теннесси в Анкор-Ват, и в целом суть его творчества прекрасно описывает название одной из книг – «Королевская дорога к любви». Несмотря на то что Халлибертон родился в провинциальном городке в Теннесси, он совершал рискованные путешествия, летал на самолетах и взбирался на горы, что, вне всякого сомнения, завораживало. «Оставим респектабельность всем тем, кого она радует, – писал он. – Мне же нужна свобода, при которой я могу выполнить любой каприз, свобода искать красоту, радость и любовь в самых далеких уголках земли»^[155].

Эта цитата могла бы стать эпитафией на надгробии Сьюзен Зонтаг. Она считала, что его работы для нее «были одними из самых важных». Даже будучи взрослой, Зонтаг коллекционировала его книги^[156]. Трагическая смерть Халлибертона щекотала нервы девочке, мечтавшей о Китае. В 1939-м, когда Сьюзен узнала о смерти своего отца, Халлибертон отплыл на джонке из Гонконга в Сан-Франциско. Больше ни автора, ни членов команды судна никто не видел. Халлибертону было 39 лет, то есть чуть больше, чем отцу Сьюзен. Халлибертон вдохновил юную Сьюзен на путешествия и подтолкнул ее стать писательницей: «Он был первым примером того, как, по моему мнению, должна выглядеть полноценная счастливая жизнь – жизнь писателя, полная бескрайного любопытства, энергии и безграничного энтузиазма. Быть писателем и путешественником – это в моей детской голове слилось в единое целое»^[157]. Писать – значит убежать от обыденности.

Несмотря на то что Ист-Драхман-стрит находилась далеко от эпицентра мировых событий, юная Сьюзен следила за тем, что происходило в мире.

«Мы ведь много играли в войну?»^[158] – спрашивала ее позднее Джуди. На улице появился свой собственный репортер и комментатор – двенадцатилетняя Сью Розенблатт. На страницах самодельной газеты Cactus Press она анализировала происходившее в мире, информировала о кадровых изменениях в составе руководства японского Императорского флота и напоминала читателям о том, что «нашими врагами были казненные лидеры итальянских фашистов. Но сами итальянцы не являются нашими врагами»^[159]. Она копировала свои написанные фиолетовыми чернилами тексты на мимеографе и продавала их по пять центов. Из содержания газеты можно сделать вывод о том, что Сьюзен внимательно следила за ходом развития войны. За тем, как развивались военные действия, следили и миллионы других детей, однако удивительно, как Сьюзен удалось имитировать тон и стиль американских военных корреспондентов. Уже тогда она очень внимательно относилась к языку, и эта черта в полной мере раскрылась позже, когда она писала на свою излюбленную тему – не только о войне, насилии и боли, но и о словах, которыми мы их описываем.

Вскоре после окончания войны в семье Розенблатт произошли изменения. 10 ноября 1945-го Милдред пересекла мексиканскую границу и в городе Ногалес вышла замуж за Натана Стюарта Зонтага. Джуди и Сью были неприятно удивлены, когда узнали об этом уже после свадьбы. Зонтаг в молодости написала рассказ, в котором есть отголоски истории, как она узнала о новом союзе своей матери.

Ты знаешь, что я хочу тебе рассказать, дорогая.

Кажется, знаю, мама (ТАК ЧТО ЖЕ ЭТО?).

Ты же хочешь, чтобы у тебя был отец, Рут? Что ты о нем думаешь, дорогая?

(О БОЖЕ, ДА КТО ЖЕ ЭТО?) Мне кажется, что это отличный выбор.

В любом случае имеет значение то, что ты считаешь важным^[160].

Совершенно понятно, почему Сью испытывала смятение. Ее любившая флиртовать мать была окружена «дядями» и выглядела как распутная веселая вдова. Однако то, что Милдред выбрала в качестве мужа Ната Зонтага, свидетельствует, что подобные подозрения не имеют под собой оснований.

Капитана Зонтага сбили над Францией через пять дней после высадки союзников летом 1944 года. Он был ранен, и его отправили лечиться на огромную базу ВВС под Тусоном. Именно тогда Милдред с ним и познакомилась. Если сравнивать летчика Зонтага с остальными ухажерами Милдред, можно подумать, что ее выбор был как минимум странный. «Они были абсолютно разными людьми, – вспоминал Пол Браун. – Она стремилась к роскошной жизни, которую он, совершенно очевидно, не мог ей обеспечить. Он был добрым человеком, типичным буржуа, представителем среднего класса. И, несмотря на все это, они были близкими друзьями».

В отличие от Милдред, у Ната «не было никаких звездных качеств, и точка. А вот у нее были».

Такой выбор супруга показался бы еще более странным, если бы девочки и окружающие знали детали, которыми была поражена Джуди, столкнувшись с ними много лет спустя (Сьюзен же, судя по всему, так никогда и не узнала об этом). Милдред сообщила Джуди о том, что после ранения Нат оказался абсолютно немощным в сексуальной жизни. «Я не думаю, что ее очень интересовал секс», – сухо заметила Джуди.

Так или иначе, по словам Брауна, Нат обожал свою жену. Он был достаточно красив для того, чтобы тщеславная Милдред чувствовала, что «при ней»^[161] находится презентабельный мужчина. Нат смог восполнить и другую потребность Милдред, пожалуй, более глубокую, чем чувственность. Не став любовником Милдред, он заменил ей родителей, которых она так рано потеряла. «С моим отчимом мама была просто как ребенок», – вспоминала Джуди. Нат Зонтаг называл свою жену «бейби». Собственно говоря, это слово используется между любящими часто, но в этом случае оно во многом отражало родительскую роль Ната, который заботился о своей жене, готовил и убирался, словно китайская прислуга, о которой Милдред так часто вспоминала.

Для многих знавших Милдред выбор оказался неожиданным. Спустя много лет после свадьбы Зонтаг Пол Браун, будучи бисексуалом, был сильно удивлен, что Нат пытался свести его с мужчинами. Однажды Милдред уговаривала Пола взять в жены чернокожую сотрудницу его салона и подарила книгу о фиктивном браке гея и лесбиянки, которые вступили в брак, чтобы без риска социальной стигмы заниматься личной жизнью под прикрытием традиционной супружеской пары. «Браки с черными тогда начинали становиться модными», – вспоминал Браун. Милдред почувствовала веяние времени и говорила, что такой союз обеспечит ему «отличный пиар». Браун знал, что она совершенно права. Однако он не хотел строить отношения с женой на обмане, да к тому же его сотрудница была гетеросексуальной. Милдред нетерпеливо заявила, что все это не имеет никакого значения, отчего Браун задумался, не рекламируют ли ему схему семейной жизни, сложившуюся в семье Зонтаг.

Вполне возможно, что после замужества матери Сьюзен вздохнула с облегчением, оттого что ее освободили от роли родителя. Однако влияние матери, много скрывавшей от своего чада, не прошло бесследно, поэтому Зонтаг, уже будучи взрослой, зачастую не знала, что надо скрывать в личной жизни и когда притворяться. Отец Сьюзен умер рано, а мать вела себя словно ребенок, и как следствие Зонтаг часто стремилась превратить своих любовников в опекунов.

Нат Зонтаг оставил Сьюзен «долгоиграющее» наследство, а именно свою компактную и звонкую фамилию, которая заменила невыразительную и длинную фамилию Розенблатт. Нат официально не удочерил сестер. Сьюзен взяла его фамилию частично из-за периодических приступов антисемитизма. «Она запомнила и удар по голове, и фразу “грязная еврейка”, – говорила Джуди. Во время учебы в школе Мэнсфилд в Тусоне Сьюзен тоже назвали жидовкой, и забыть это она тоже не могла^[162].

Выйдя замуж, Сьюзен подписала несколько документов как «Сьюзен Рифф» и оставила записи о своем отношении к перемене фамилии. По ее мнению, фамилия Розенблатт была слишком еврейской. «Я не чувствую никакой обязанности носить эту фамилию, – писала она. – Я отказалась от нее после того, как моя мать снова вышла замуж, но не потому, что она или мой отчим меня об этом просили. Я сама хотела сменить фамилию. Я всегда мечтала о том, чтобы мать снова вышла замуж. Я хотела иметь другую фамилию. Та, которая у меня была, казалась мне слишком уродливой и иностранной»^[163].

На самом деле фамилия Зонтаг также является еврейской, однако на слух действительно не воспринимается такой «иностранной». Благодаря новой фамилии стало сложнее определить происхождение Сьюзен и навесить на нее ярлык. Она изменила фамилию приблизительно в тот период, когда приняла сознательное решение стать популярной. И сделала это в том числе, чтобы не чувствовать себя аутсайдером. Тогда она впервые приняла решение полностью изменить свою жизнь. Позднее на ее пути будет достаточно таких осознанных трансформаций. Кроме этого можно утверждать, что решение изменить фамилию связано с желанием (которое позднее исчезло) не выделяться из толпы среднестатистических американцев. В своем последнем романе «В Америке» она писала, что смена фамилии носила не просто косметический характер. «Невозможно чувствовать себя искренним, когда вас фотографируют.

Невозможно чувствовать себя прежним человеком, когда вы изменили имя»^[164].

Сьюзен Зонтаг не хотела быть похожей на беспомощную, непопулярную и больную астмой Сью Розенблатт. Вскоре после этого она покинула места, в которых чувствовала себя униженной. Потом, уже во взрослом возрасте, когда она находилась в расположенном в Аризоне Финиксе, ее друг Лэрри МакМуртри пригласил ее в свой дом в Тусоне. Зонтаг отказалась. Она больше никогда не вернулась в Тусон^[165].

Глава 4. Нижняя Слоббовия

Семья Зонтаг уехала из Аризоны летом 1946 года, через несколько месяцев после свадьбы Ната и Милдред. Они переехали в Лос-Анджелес, где Нат нашел работу продавца часов, на которых печатались рекламные лозунги^[166]. Это был город, в котором выросла Милдред, в котором была похоронена ее мать. С момента, когда она его покинула, прошло четверть века. За это время Милдред превратилась из девочки в женщину среднего возраста, и сам город изменился почти до неузнаваемости. Неизменной в Лос-Анджелесе осталась только хорошая погода.

Когда Милдред уезжала из Лос-Анджелеса, он был маленьким и провинциальным местечком, отрезанным от цивилизации горами и пустынями. Когда же она вернулась, он был уже одним из символов американской мечты и успеха. Лос-Анджелес олицетворял промышленную и военную мощь США, а также стал крупнейшим культурным центром. К концу войны слово «Голливуд» приобрело узнаваемость во всем мире. Гламур и казавшиеся неисчислимыми богатства Южной Калифорнии превратили город в воплощение американской мечты для самих американцев. В своем последнем романе Зонтаг писала: «В Америке есть своя Америка. Это страна, в которой осуществляются мечты, в которую все стремятся попасть»^[167].

Многие селились в долине Сан-Фернандо, отделенной холмами от центральной части города. Благодаря сериалам «Семейка Брейди» и «Предоставьте это Биверу» она стала символом обеспеченных американцев. Такие люди, как Нат Зонтаг, – представители среднего класса, нередко ветераны войны, – предпочитали аккуратные домики с подстриженными газонами, синее небо и высокие пальмы. Во времена юности Милдред в тех местах росли сады апельсиновых и лимонных деревьев.

Долина Сан-Фернандо не только значила для Америки незапятнанную, новую жизнь, но и была оплотом белых консерваторов-националистов – «американской глубинки, из которой она [Милдред] вышла сама, но которую боялась и презирала»^[168], как писал ее сын Давид. Отвращение Зонтаг чувствуется в эссе «Паломничество» (1987 г.). В этой работе она вспоминала сцены жизни в пригородах сразу после войны: «Плотно завернутые в фольгу филе и кукуруза в сливочном масле во время барбекю на веранде», «еженедельные комедийные шоу с искусственным, словно консервированным, смехом, сладкий, как патока, хит-парад, истерия комментаторов бейсбольных игр и боксерских матчей». Она чувствовала необходимость «отгородиться от бессмыслицы» и материалистической пустоты в голове, которые позже символизировали Девушку из Долины^[169].

Впрочем, не все воспоминания Зонтаг о Лос-Анджелесе были негативными. Гораздо позднее она жаловалась своему ассистенту, выросшему в Лос-Анджелесе, на знакомого, который недавно вернулся из Нью-Йорка. «Как же я устала от их клишированных жалоб, – говорила Зонтаг и перечисляла: – В городе нет центра. Жить без машины невозможно. Никакой культуры»^[170]. Лос-Анджелес 1946-го не был похож на гигантский мегаполис, каким он стал сейчас, однако по сравнению с аризонской глубинкой с грунтовыми дорогами это был большой шаг вперед. Для девочки, которая в детстве могла ограничиться чтением Modern Library в дальнем углу магазина канцелярских товаров, в этом городе было вполне достаточно всего для ее роста.

Семья Зонтаг поселилась в доме № 4540 на Лонгридж-авеню в Шерман-Оукс у подножия гор Санта-Моника. Поблизости находились киностудии, которые вскоре начнут популяризировать по всему миру фастфуд, ТВ, культуру, неотъемлемой частью которой являются автомобиль, Фрэнк Синатра и Бинг Кросби. Район Шерман-Оукс был по-калифорнийски слегка «отмороженным», но при этом достаточно злачным. Сьюзен вспоминала, как видела валяющиеся на лужайке около своей школы «морщинистые презервативы»^[171], а сосед семьи по Лонгридж-авеню вспоминал о том, что в те времена район считался «лос-аджелесской столицей свингеров»^[172].

С первого взгляда можно было решить, что это не место для «влюбленной в чтение девочки-подростка», но дом на Лонгридж-авеню обладал одним неоспоримым преимуществом – в нем впервые в жизни у Сьюзен появилась своя комната. «Теперь я могла часами читать при свете фонарика после того, как меня отправляли в кровать и приказывали выключить свет. Я могла читать не под палаткой из одеяла, а просто ни от кого не скрываясь»^[173]. Дверь в собственной комнате стала ее спасением. Во время переезда она прочла книгу, которая произвела на нее огромное впечатление, открыв ей глаза на профессию, которой, как ей представлялось, Сьюзен будет заниматься в будущем. Это был роман Джека Лондона «Мартин Иден». Джек Лондон был родом из Калифорнии, он стал одним из самых известных писателей в мире. Точно так же, как и Ричард Халлибертон, он любил приключения, и точно так же, как Халлибертон, умер молодым. Роман «Мартин Иден» повествует о сложностях творческой профессии писателя, о том, как простой калифорниец мечтает, что займется писательством, сможет побороть мещанство и непонимание. На какой-то период времени он добивается успеха, но потом, как и полагается романтическому герою, заканчивает жизнь самоубийством. Мечтательный Мартин живет обособленно, и некоторые эпизоды его жизни напоминают Сьюзен события, которые переживает она сама. Когда Сьюзен получает первый отказ от издательства, она вспоминает Джека Лондона. Она пишет, что этот отказ ее «не очень сильно расстроил». «Скорее я испытала некоторое возбуждение от записки и письма с отказом, потому что поняла, – думая, как всегда, о «Мартине Идене», – что это (мои первые) метки становления писателем»^[174].

Однако ее терзали сомнения, ей казалось, что «Мартин Иден» – не самая высокая форма искусства, к которой она стремилась. Возможно, ее смущало то, что Лондон был автором бестселлеров, то есть писателем, произведения которого читали в Шерман-Оуксе. Через три года после того, как она впервые прочитала «Мартина Идена», Сьюзи писала о том, что этот роман «незначителен для культуры», и отмечала его «вульгарный прием панорамного воспоминания».

Тем не менее этот роман, по ее собственным словам, стал «настоящим пробуждением к жизни».

«В “Мартине Идене” нет ни одной идеи, в которой у меня не было бы твердой уверенности, и многие из моих концепций я сформулировала под непосредственным влиянием этой книги – мой атеизм + значение, которое я придаю физической энергии + выразительность романа, оригинальность, темы сна, смерти и достижимости счастья!»

По мнению Джека Лондона, счастье невозможно. «Для меня «пробуждающая» книга говорит об отчаянье + поражении, и я выросла, в буквальном смысле даже не мечтая о том, что можно быть счастливой»^[175].

Глубоко скептическое отношение к возможности стать счастливым было нередким явлением среди поколения Зонтаг. Флоренс Мальро, подруга Зонтаг, была на два месяца младше Сьюзен. Ее отцом был французский писатель Андре Мальро, а матерью еврейка Клара. Флоренс писала, что основным событием ее детства была немецкая оккупация, в условиях которой «личное счастье не было стремлением». «Все было подчинено более высоким целям»^[176].

Личный жизненный опыт заставлял Зонтаг реагировать на работы писателей, обличавших несправедливость. Война стала для нее настоящим шоком, книги Виктора Гюго сделали из нее осознанного социалиста, работы Джека Лондона подтолкнули еще дальше.

Однако именно отношения в семье сыграли роль эмоционального стимула к интеллектуальному развитию, и именно благодаря им она стала ассоциировать себя с Фантиной или Мартином Иденом. Отсутствие отца, несчастная мать, ощущение того, что ее не понимают, того, что у нее «в собственной жизни творится полный бардак»^[177], все это в совокупности привело к тому, что Зонтаг было сложно даже представить себе, что она может быть счастливой, так как она совсем не знала этого чувства. Сын Зонтаг писал, что Сьюзен «никогда не знала, как можно чувствовать себя счастливой в настоящем», и это было одно из самых «великих сожалений и горьких разочарований ее жизни»^[178].

Ее душевное состояние являлось полной противоположностью погоде и настроению Южной Калифорнии и ее жителей. В долине Сан-Фернандо, где все говорило языком прогресса, несчастье воспринималось как моральное поражение. Скука в школе и отсутствие счастья в семье поставили Сьюзен, хотела она этого или нет, в положение человека, находящегося в постоянном противоречии с местными культурными ценностями.

Она оказалась не первым человеком, ощутившим противоречие между обещаниями земли обетованной и положением неудачника, переживающего провал на всех фронтах. Именно этот контраст между ожиданиями и действительностью – одна из основных тем в литературе калифорнийских авторов. Ее разрабатывал Джек Лондон, она присутствует в романе Фрэнка Норриса «Спрут» (1901 г.), в котором описан конфликт между строителями железной дороги и фермерами, через поля которых она проходит. Эта тема фигурирует в романе Джона Стейнбека «Гроздья гнева», повествующем о тяжелой жизни людей на засушливом Западе. Она же присутствует в «суровых» детективах Реймонда Чандлера и Дэшила Хэммета, которые делали широко узнаваемым неудачливого калифорнийца, а в его лице – неудавшихся актрисок и бездельников, прожигающих в барах время.

Тема тьмы в крае обетованном присутствует и в фантастике.

В 1965 году напечатали эссе Зонтаг «Воображение катастрофы», появившееся благодаря интересу Сьюзен к этому жанру, часто воспринимавшемуся как китч. Зонтаг пересмотрела сотни фантастических фильмов, изображающих «ультранормальную среду обитания среднего класса», похожую на калифорнийские пригороды, в которых они чаще всего и были сняты. Это тихие и скучные места, в которых моментально рвется мембрана нормальности: «Неожиданно кто-то начинает странно себя вести или какое-нибудь безобидное растение становится монструозно большим и начинает двигаться»^[179].

Точно так же, как и в своих первых, написанных в Тусоне текстах, Зонтаг придает огромное значение языку, которым выражают ужас.

«Такие фразы, как «Иди сюда быстрее, у меня в ванне монстр», «С этим надо что-то делать», «Подождите, профессор, в трубке что-то слышно», «Просто невероятно» и старое доброе клише «Надеюсь, что это поможет!», звучат смешно в контексте яркого и оглушающего холокоста. При этом в картинах присутствует что-то болезненное и нешуточно искреннее»^[180].

«Нешуточно искреннее» – это ужас в эпоху атомной бомбы, боязнь перед «постоянной угрозой двух одинаково страшных и разных судеб: беспросветной банальности и невообразимого ужаса»^[181]. В эссе прочитывается страх, объясняющий ее, возможно, кажущийся нелепым интерес к этой форме популярной культуры. Это обеспокоенность перед тем, что люди, подобные ей, в таком мире будут облачены в образ фриков. «В научно-фантастических фильмах ученые всегда преподнесены в строгом амплуа интеллектуалов, и этим ученым неизменно сносит мозг или они плохо заканчивают, – пишет Зонтаг. – Бескорыстная интеллектуальная любознательность чаще всего демонстрируется карикатурно в виде маниакального помешательства, исключающего возможность нормальных человеческих отношений»^[182].

В Лос-Анджелесе она обрела нормальные человеческие отношения. В Тусоне она не знала, как себя вести, когда одна девочка отнеслась к ней по-доброму. Помните? В Лос-Анджелесе то, чем она страстно интересовалась, что ранее делало ее в глазах других кем-то вроде фрика, как раз помогло найти друзей. На протяжении всей своей жизни Зонтаг часто чувствовала себя несчастной и оторванной от окружающих, однако постепенно она поняла, что наслаждение от искусства помогает обрести друзей. «Оборотной стороной моей неудовлетворенности… был восторг. Восторг, который я не могла разделить с другими» в годы становления и роста. Ее восторг питали книжные магазины грамзаписей и кинотеатры Лос-Анджелеса. «Вскоре я потягивала лучшие наслаждения из тысячи трубочек»^[183].

От друзей она начала узнавать больше, чем в школе. Музыкальная жизнь города воспитала старшеклассников «с возвышенными и эксцентрично строгими вкусами, которые сформировались благодаря упору культуры Лос-Анджелеса 1940-х на классическую музыку. Это была камерная и любая другая музыка»^[184]. Сьюзен всегда чувствовала себя не такой, как окружающие, и поэтому наряду с любовью к комиксам и научной фантастике она открыла свою душу всему тайному и загадочному, что позднее стало одной из особенностей ее творчества. «Я знала, что от нас ждали, чтобы мы любили безобразную музыку»^[185], – с осознанием долга писала она позже. Учитывая, что в то время она видела не так уж много, удивительно, насколько фанатичной она стала позднее и как это осознание долга заставило ее ненавидеть оперу. «Она презирала оперу, – говорил ее друг Меррилл Родин. – Музыка, такая как у Чайковского, была романтической. Гораздо важнее было сопереживать творениям Баха, Бетховена или Стравинского»^[186].

Бесспорно, это была неуверенность, выраженная в снобизме. Однако точно так же, как и списки рекомендованной литературы Modern Library, это было попыткой вникнуть в культуру, которую она стремилась понять. Семейная история и образование Зонтаг не могли помочь ей разобраться в этом мире, а музыкальная иерархия являлась по крайней мере чем-то, за что она могла зацепиться, чтобы двигаться дальше. Вкусы Сьюзен в музыке, точно так же как и в литературе, никогда не объяснялись исключительно интеллектуальными соображениями. «На мой взгляд, у нее была одна удивительная черта, – говорил Меррилл. – Многогранность восприятия и способность быстро переключаться».

Сьюзен была удивительно работоспособна. В своих записях о романе «Мартин Иден» Зонтаг упоминает, что из этой книги она почерпнула идеи «сна и смерти». Как и самоучка Мартин Иден, она стремилась как можно меньше спать:

«Дни были слишком короткими. Так многое хотелось изучить и постичь. Он ограничил свой сон пятью часами и понял, что для него это вполне достаточно. Он попробовал спать четыре с половиной часа, но потом с сожалением вернулся к пяти часам сна. Он бы с радостью посвящал все время бодрствования своим занятиям. С сожалением он переходил от написания собственных текстов к учебе, от учебы к походу в библиотеку, с сожалением вырывал себя из штурманской рубки знаний или журналов в читальном зале, в которых было так много секретов писателей, которым удалось продать свои произведения»^[187].