Бенджамин Мозер
Сьюзен Зонтаг. Женщина, которая изменила культуру XX века
Зонтаг посвятила настолько огромную часть своей жизни «интерпретации», что крайне сложно с уверенностью утверждать, насколько она верила в то, что говорила.
Действительно ли мир – это сцена, а жизнь – сон? Неужели не существует различия между формой и содержанием, умом и телом, человеком и его фотографией, болезнью и ее метафорой?
Склонность Зонтаг к импульсивной и броской риторике способствовала высказываниям, которые порой упрощали трудность вопроса о «нереальности и отдаленности реального»[23]. Однако напряжение, возникающее на стыке этих диаметрально противоположных понятий, дало ей почву для размышлений, которые подвигли ее на написание важнейших работ. Представление о том, что «кэмп перекрывает содержание», было идеей, которую она одновременно поддерживала и отрицала[24]. «Меня привлекает кэмп, – писала она, – но точно так же и отталкивает». На протяжении четырех десятилетий после выхода в свет романа «Благодетель» и эссе «Против интерпретации» она разрывалась между двумя противоположными точками зрения. Она постоянно колебалась между миром снов и тем, что она могла назвать реальностью.
Одной из сильных сторон Сьюзен Зонтаг было умение сказать о себе все, что могли о ней сказать другие, лучше и быстрее остальных.
Читая ее дневники, понимаешь, что она очень точно понимала саму себя и свой характер, которые создавали стержень ее непоследовательного течения жизни (впрочем, с возрастом Сьюзен утеряла эту рефлексивную чуткость). «Такое ощущение, что ее голова отделена от тела», – писал о ней друг в 1960-х годах, на что Зонтаг отвечала: «Такова история моей жизни»[25]. Она решила изменить себя и стать лучше: «Меня интересуют только те люди, которые увлечены самопреобразованием»[26].
Это давалось ей непросто, но она не жалела сил на то, чтобы покинуть мир грез и снов. Она исключала из своей жизни все, что затуманивало ее восприятие реальности. Если ей начинали мешать метафоры и другие средства языка, она, как Платон, изгнавший поэтов из своей утопии, прогоняла их из своих текстов. В своих книгах, написанных в более зрелом возрасте – «О фотографии», «Болезнь как метафора», «СПИД и его метафоры» и «Смотрим на чужие страдания», – она все дальше и дальше отходила от ранних работ, написанных с позиций эстетики кэмпа. Она уже не настаивала на том, что сон является единственно реальным, а задавалась вопросом, как воспринимать даже самые мрачные проявления действительности – болезни, войны и смерть.
Ее стремление к реальному доходило до опасных крайностей. Когда в 1990-х, желая «больше видеть, больше слышать, больше чувствовать», Сьюзен приехала в блокадный Сараево, она очень удивилась тому, что другие писатели не пожелали отправиться в путешествие, которое, по ее словам, было «немного похоже на посещение варшавского гетто в конце 1942-го»[27].
Сараевским боснийцам было приятно, что она уделила им внимание, но при этом они не могли понять, почему сторонний человек хочет разделить их страдания. «Зачем она это сделала? – задавался вопросом один актер спустя двадцать лет после этих событий во время другой трагической ситуации. – Ну как я сейчас поеду в Сирию? Что должно быть в моей душе для того, чтобы приехать в Сирию и разделить их боль?»[28]
Зонтаг уже не заставляла себя смотреть реальности в лицо. Она не просто обличала расизм, ужасы которого она осознала, глядя на фотографии заключенных нацистских концентрационных лагерей. Она приехала в Сараево для того, чтобы доказать, что искусство стоит того, чтобы за него умереть. Вера в искусство помогла ей пережить трудное детство, книги, кино и музыка дали ей представление о существовании более красочного и разностороннего мира. Именно благодаря преданности искусству и вере в его значимость Зонтаг стала известна как воительница, которая, словно плотина, в одиночку сдерживает беспощадный поток эстетической и моральной грязи.
Точно так же, как и все остальные метафоры, приведенная выше не является идеальной. Многие из тех, кто лично знакомился с Зонтаг, были разочарованы, потому как миф о ней был очень далек от настоящей Сьюзен. Разочарование в Зонтаг не только является одним из лейтмотивов многих воспоминаний о ней, но и встречается в ее личных записях. Однако миф о Зонтаг (возможно, самое «долгоиграющее» детище Сьюзен) во всем мире вдохновлял людей, считавших, что принципы, которые она так страстно отстаивала, помогали оторваться от самых скучных и горьких жизненных истин. К тому времени, когда она появилась в Сараеве, выражение Je rêve donc je suis не было броской декадентской фразой. Скорее это было признание того, что правда образов и символов – правда снов – это правда искусства. Искусство невозможно отделить от жизни – оно есть ее высшее проявление. Эта метафора точно так же, как и драма о геноциде армян, в создании которой участвовала мать Зонтаг, помогала взглянуть на действительность тем, кто с трудом мог увидеть ее сам.
К концу своей жизни Зонтаг привнесла метафоры в Сараево. Она привезла образ Сьюзен Зонтаг, ставший символом искусства и цивилизации. Она привезла героев Сэмюэля Беккета, ждавших, как и боснийцы, спасения, которое никак не появлялось. Жителям блокадного города были нужны не только еда, отопление и поддержка с воздуха, но и то, что давала им Сьюзен Зонтаг. Многие иностранцы сочли постановку спектакля в зоне военных действий легковесным решением. На это обвинение одна из боснийских подруг Сьюзен (одна из многих, кто любил ее) ответила утверждением, что Зонтаг помнят в Сараево именно потому, что ее вклад в жизнь города был таким сложноопределимым и скрытым. «В человеческих чувствах нет четких правил. Мы нуждались в ней, – говорила она по поводу постановки Зонтаг «В ожидании Годо». – Это произведение построено на метафорах»[29].
Часть I
Глава 1. Королева отрицания
До самой своей смерти Сьюзен Зонтаг держала дома два коротких фильма, которые были изготовлены по такой древней технологии, что она никак не могла их посмотреть. Зонтаг берегла эти катушки с кинопленкой потому, что на них были запечатлены ее молодые родители во времена, когда им казалось, что вся их полная приключений жизнь только начинается[30].
На одной бобине были дрожащие, снятые с руки кадры Пекина, столицы Китая: киоски, магазины, рикши, верблюды, трамваи и велосипеды. Потом на очень короткое время в кадре появляется группа белых, стоящих на противоположной стороне ограды из колючей проволоки, из-за которой снимает оператор. По другую сторону проволоки стоят любопытствующие китайцы. Потом буквально на пару секунд появляется Милдред Розенблатт, настолько похожая на свою дочь, что совершенно неудивительно, что позднее многие принимали ее за старшую сестру Сьюзен. Ее красавец-муж Джек мелькает в кадре всего пару секунд. Правда, он настолько плохо освещен, что виден только силуэт стоящего среди китайцев высокого белого мужчины в западной одежде.
Этот фильм сняли приблизительно в 1926-м, когда Милдред было двадцать лет. Сюжет на следующей бобине – 1931 года. Поезд, рассекающий просторы Европы, верхняя палуба корабля, где Джек, Милдред и еще одна пара со смехом перебрасывают через сетку кольцо. На Милдред белое летнее платье и берет, и она широко улыбается человеку, держащему камеру. Потом они начинают играть в шаффлборд, и где-то уже к середине ролика появляется высокий и худой Джек в белой «тройке» и берете. Он начинает играть с другим мужчиной, потом друзья принимаются корчить рожи и валять дурака вокруг облокотившейся о косяк двери Милдред, та же чуть не помирает от смеха. Общая продолжительность кинолент составляет менее шести минут.
Милдред Якобсон родилась в Ньюарке 25 марта 1906 года. Ее родители Сара Леа и Чарльз Якобсон были родом из Польши, входившей тогда в состав Российской империи. В Штаты они попали, будучи детьми: Сару Леа привезли в 1894-м, в возрасте семи лет, а Чарльза, в возрасте девяти лет, годом ранее. В отличие от большинства евреев-иммигрантов тех времен, родители Милдред говорили по-английски без акцента. Занятно, что их внучка, самая европеизированная американская писательница своего поколения, была, пожалуй, единственной крупной писательницей еврейского происхождения, у которой не было прямой связи с Европой и опыта иммигрантской жизни, во многом определивших творчество ее коллег-авторов.
Несмотря на то что Милдред родилась в Нью-Джерси, выросла она на другом побережье, в Калифорнии. Семья Якобсон поселилась в еврейском районе Бойл-Хайтс к востоку от центра Лос-Анджелеса. В это время город только начинал превращаться в мегаполис. Первую картину в Голливуде сняли в 1911-м, приблизительно в то время, когда семья переехала в Лос-Анджелес. Восемь лет спустя, когда Милдред и Сара Леа снимались в массовке картины «Аукцион душ», Лос-Анджелес уже превратился в центр киноиндустрии. Вместе с кинозвездами в город пришли гангстеры. Милдред часто рассказывала о том, что ходила в школу с небезызвестным Микки Коэном, одним из состоятельнейших еврейских гангстеров Америки времен сухого закона[31]. Голливуд стал символом гламура, и любопытно, что позднее Милдред часто производила впечатление тщеславной и «продвинутой» голливудской красотки. Сама Сьюзен однажды сравнила свою мать с Джоан Кроуфорд, впрочем, некоторые действительно сравнивали Зонтаг именно с этой актрисой[32].
«Она всегда была при макияже», – вспоминает Пол Браун, знавший Милдред, когда та жила в Гонолулу. Милдред провела на Гавайях последние годы жизни и сильно выделялась среди хиппи и серферов. «Волосы у нее были всегда уложены. Всегда. Она была настоящей нью-йоркской еврейской принцессой, слишком худой и неизменно упакованной в Chanel». Милдред до самой смерти сохранила голливудскую манерность. Она отвечала на телефонные звонки низким «Даааааа?» и запрещала своим дочерям подходить к себе через лежащий на полу гостиной ковер, если только она их сама не позвала жестом руки с прекрасным, безукоризненным маникюром[33]. «К окружающим Милдред относилась по-королевски свысока, – вспоминал Пол Браун, понимавший, что совладание с окружающим миром дается этой женщине непросто. – Как человек, который не знает, как найти выключатель света»[34].
Когда красавица Милдред отплывала в Китай, казалось, что ее ждет ослепительный успех. Она направилась туда вместе с Джеком Розенблаттом, с которым познакомилась, когда работала няней в большом пансионате Grassinger’s, расположенном в хребте Катскилл в Северных Аппалачах, в местах, которые в простонародье называли еврейскими Альпами. Для Милдред как представительницы среднего класса это была всего лишь работа на лето, а вот для Джека пансионат оказался большим карьерным шагом.
Джек родился в семье бедных иммигрантов Самюэля и Гусси, которые проживали на Манхэттене в районе Нижнего Ист-Сайда (в одной из самых злачных трущоб на территории США начала XX столетия). Его родители родились в Кшивче, что тогда входила в состав Австро-Венгерской империи. Семья Розенблатт была гораздо беднее «городских жителей и представителей среднего класса» Якобсонов, которые «не были похожи на большинство евреев-иммигрантов первого поколения», как говорила Зонтаг в одном из интервью[35]. В личных беседах она называла родителей своего отца людьми «ужасно грубыми»[36].
Вполне возможно, именно из-за того что Самюэль и Гусси были малообразованны, их внучка смотрела на родственников свысока. Джек родился в Нью-Йорке 1 февраля 1905 года. Он закончил всего четыре класса, в возрасте десяти лет бросил школу и начал работать курьером в компании, торговавшей мехами на Вест-Сайде (Манхэттен). Вскоре трудолюбие и ответственность мальчика заметили. У него была удивительная фотографическая память, которую Сьюзен унаследовала от отца[37]. К шестнадцати годам Джека повысили и отправили в Китай, он выдержал путешествие на верблюде по пустыне Гоби, занимался там закупкой мехов у монгольских кочевников[38] и через некоторое время открыл свой собственный бизнес Kung Chen Fur Corporation с офисами в Нью-Йорке и Тяньцзине. Джек и Милдред были женаты восемь лет. За это время Джек построил успешный бизнес, несколько раз был в Китае, вместе с женой они были на Кубе, Гавайях, Бермудах, путешествовали по Европе, по крайней мере три раза переезжали и обзавелись двумя детьми.
Когда 16 января 1933 года родилась Сьюзен Ли Розенблатт, ее родители жили в новом здании на 86-й улице в Ист-Сайде.
Летом того же года семья переехала в Хантингтон на Лонг-Айленде.
В 1936-м, когда родилась Джуди, семья жила под городом в Грейт-Нек. Этот город стал прототипом описанного в романе «Великий Гэтсби» Вест-Эгга. Родившийся в трущобах Джек Розенблатт добился успеха в жизни и переехал в богатый район. Социальный статус Грейт-Нека был так же далек от Ист-Сайда, как и от Китая. И всего этого Джек Розенблатт достиг к возрасту двадцати пяти лет.
Такого быстрого успеха мог добиться только целеустремленный человек, и Джек знал, что ему надо торопиться. В возрасте 18 лет у него случился первый приступ туберкулеза. Позднее Сьюзен писала о том, что эта болезнь «происходит от чрезмерной страсти, которая обрушивается на людей безрассудных и чувственных»[39]. Как бы там ни было, туберкулез постепенно «заполнял» легкие Джека, что и привело к его кончине.
Со стороны казалось, что мужчина, которого Милдред встретила в Grossinger’s, был сильным. Атлетического сложения богач с большими карьерными и финансовыми перспективами. В пансионат Джек попал по настоянию матери, которая знала о болезни сына и отправила его туда в надежде на живительную силу чистого воздуха[40]. Милдред подозревала, что ее супружеская жизнь может оказаться короткой. Возможно, надеялась на то, что бациллы туберкулеза перестанут развиваться и Джек не заболеет (в то время еще не существовало эффективного средства борьбы с туберкулезом: пенициллин открыли в 1928 году, а широко использовать начали только после Второй мировой войны). Однако Милдред была страстно влюблена в Джека. В 1930 году они поженились и отправились в Китай, где поселились в Тяньцзине.
Тяньцзинь – крупный порт, расположенный недалеко от Пекина. Он являлся одним из тех открытых для иностранцев портов, которые были навязаны Китаю после поражения в Опиумных войнах. В этих портах китайские власти не имели юрисдикции над иностранными гражданами. Сьюзен писала, что у белых там были свои виллы, отели, закрытые клубы, поля для игры в поло, церкви и больницы, находившиеся под охраной военного гарнизона. Для местного населения это были «запрещенные для доступа места, окруженные колючей проволокой. Все проживавшие в этих районах должны были показывать паспорт при входе, а китайцы могли попасть внутрь только в качестве прислуги»[41].
Милдред часто вспоминала, что в Китае у нее была прислуга. Ни гражданская война, ни японская интервенция никак не отразились на жизни четы Розенблатт – она была прекрасной. «Ей очень нравился этот стиль жизни, – вспоминал Пол Браун. – Прислуга. Повар и лакеи, подававшие на стол. Беззаботная жизнь, красивые вещи и одежда, вечеринки в посольствах»[42]. До конца жизни Милдред дарила друзьям китайские безделушки. «У нее были замечательные вещи, – вспоминает Браун. – Чудесные китайские штучки, сделанные маленькими руками китайцев». Однако далеко не все разделяли теплые воспоминания Милдред. «Еще ребенком, – писала Джуди, – я испытывала отвращение от ее историй о том, сколько людей в Китае прислуживало ей»[43].
Сложно точно сказать, как долго супруги Розенблатт прожили в Поднебесной. Вряд ли они жили там постоянно. Таможенные записи свидетельствуют о том, что супруги возвращались из-за границы в Нью-Йорк практически каждый год. Иногда они прибывали с островов, на которых, судя по всему, проводили отпуск[44]. Поездка в Китай была такой долгой, что ездить туда даже раз в год было весьма затруднительно (когда в 1924 году Джек вернулся в Штаты, путешествие из Шанхая в Сиэтл заняло 16 дней, а вся поездка от двери до двери – почти месяц). Кроме прочего, это еще и физически изматывающее путешествие даже для совершенно здоровых людей, а тем более для Джека с больными легкими и Милдред, которая, по ее словам, два раза совершила его беременной.
Так или иначе, Поднебесная оставила неизгладимый след в памяти Милдред. Дом в Грейт-Неке, в котором Сьюзен жила после рождения, был забит китайскими безделушками. «В Китае колониалисты предпочитали китайскую культуру, – писала она, – и их дома превратились в небольшие музеи китайского искусства»[45]. Впоследствии эти «музейные экспонаты» переместились в интерьеры домов, в которых жила Милдред.
«Китай всегда присутствовал в нашем доме, – писала Джуди. – это был мамин способ принизить настоящее и напомнить о ее «блистательном» прошлом»[46].
Бурная энергия Джека проявлялась не только в бизнесе, но и в его любовных похождениях. Сьюзен вспоминала о том, что у ее отца была любовница[47], да и Джуди описывала его как «плейбоя»[48]. Вполне возможно, Джек понимал, что ему не много отмерено, и так же, как и его дочь Сьюзен, хотел получить от жизни по максимуму. Знала ли о похождениях мужа Милдред? Сложно представить, что ее дочери узнали о любовных интригах отца от кого угодно, кроме собственной матери. Противилась ли Милдред тому, что у ее мужа была любовница? Как показывает вся ее дальнейшая жизнь, мать Сьюзен не особенно сильно интересовалась сексом. Как и многие другие люди, потерявшие в детстве родителей, Милдред хотела, чтобы о ней заботились, именно поэтому одним из самых ее ярких воспоминаний была китайская прислуга. Да и Джек Розенблатт старался ухаживать за своей женой.
Саму же Милдред не интересовала забота о близких. Вместе с китайским интерьером квартиры она вывезла из страны представление о том, что детей надо держать на расстоянии. «В Китае дети ничего не ломают, – часто повторяла она. – И много не болтают»[49]. Не вдаваясь в вопросы китайского воспитания, можно утверждать, что Милдред категорически не хотела променять свой стиль жизни на заботу о дочерях. «Наша мать, – писала Джуди, – не знала, как быть матерью»[50].
Когда Милдред становилось невмоготу от воспитания и забот о дочерях, она просто уезжала. По словам Джуди, «появились слухи, согласно которым, пока родители были в отъезде, девочками занимались родственники». Хотя у «родственников своих проблем было достаточно». Поэтому с самого раннего возраста сестер оставляли на Лонг-Айленде с няней Роуз Мак-Налти – «веснушчатой слонихой» немецко-ирландских кровей – и чернокожей кухаркой Нелли. Можно сказать, что эти женщины и вырастили Сьюзен и Джуди. Но любому ребенку нужна мать, и, несмотря на то что Сьюзен редко говорила о своей матери, в ее дневниках мы видим, что она много и с восхищением о ней писала.
Когда Сьюзен была ребенком, мама казалась девочке романтической героиней. «Я копировала поведение, описанное в романе «Маленький лорд Фаунтлерой», который прочла, когда мне было восемь или девять лет. Например, я обращалась к ней словом «дорогая»[51]. Ее письма к матери больше похожи на послания, написанные заботливым мужем или родителем, а не молодой дочерью. «Дорогая, – писала Сьюзен, когда ей было 23 года, – прости, что коротко, потому что сейчас поздно (три утра) + мои глаза немного слезятся. Будь здорова + веди себя аккуратно и внимательно + и все такое. Я тебя обожаю + очень скучаю»[52].
«Она совершенно очевидно была влюблена в свою мать, – говорила первая любовница Сьюзен Харриет Сомерс, которая приблизительно в те годы познакомилась с Милдред. – Она всегда рассказывала о том, какая ее мать жестокая, эгоистичная и тщеславная, но преподносила это тоном любовника, говорящего о предмете своей страсти»[53].
Милдред была настолько тщеславной и уделяла так много внимания косметике и одежде, что это повлияло и на ее дочерей. Она так упорно старалась приукрасить неприглядную действительность, что Джуди называла свою мать «королевой отрицания»[54]. Сьюзен часто расстраивало нежелание матери говорить на неприятные темы. Она из года в год звонила ей, поздравляя с днем рождения, и однажды, после одного из таких разговоров, записала отрывок из их диалога:
М. (по поводу недавней биопсии прямой кишки, результат отрицательный)
Я: Почему ты мне об этом не рассказала?
М.: Ты же знаешь, что я не люблю подробности[55].
О своем решении снова выйти замуж Милдред сообщила дочерям только постфактум. Она не сказала Сьюзен, когда умер ее дедушка, проронив: «Не думаю, что ему бы понравилось, что он станет прадедушкой»[56] (Сьюзен была беременна). Она не сказала Сьюзен, когда умер ее отец, а когда «открылась», то соврала – неправильно сообщила причину смерти и место захоронения (лишь спустя много лет, когда Зонтаг пыталась найти могилу отца, она поняла, что мать ее обманула).
Еще один пример того, что Милдред «не зацикливалась на подробностях», описан в мемуарах молодой Зонтаг. Она сохранила канву повествования и лишь изменила имена.
«Однажды, когда Рут было три года, в доме собрались гости, которые веселились еще больше обычного, и муж вел себя просто идеально, миссис Натансон почувствовала схватки. Она выпила еще один бокал. Через час вошла на кухню и попросила Мери, помогавшую обслуживать гостей, отцепить крючки на дорогом платье роженицы, которое было на ней надето. Потом в гостиной, на фоне смеха и звуков разбивающегося стекла, послышался стон упавшей на колени миссис Натансон.
Она не хотела никого утруждать.
Джоан родилась через два часа».
По мнению Милдред, она не врала, а всего лишь упускала некоторые детали, чтобы с присущей ей тактичностью не тревожить окружающих. Милдред считала, что таким образом проявляет заботу, и рассчитывала на то, что окружающие точно так же будут себя вести по отношению к ней. «Говорите мне неправду, я слаба» – Сьюзен казалось, что именно так и говорит ее мать. Милдред действительно утверждала, что она слишком хрупка для того, чтобы знать правду, и считала, что «честность – это жесткость». Однажды, когда Сьюзен критиковала Джуди за то, что та слишком прямо пыталась что-то объяснить матери, Милдред ее поддержала словами: «Совершенно верно»[57].
«Сьюзен потратила уйму времени на то, чтобы понять мать»[58], – считала Джуди.
Сьюзен признавала то, что верхоглядство и легкомысленность Милдред оказали влияние на ее характер: «Я выросла с М. и с ее зацикленностью на внешнем, поэтому с раннего возраста стала исследовать внутреннюю жизнь»[59]. Однако Зонтаг не понимала, как у ее матери сложилось такое отношение к жизни и почему та превратилась в «королеву отрицания».
Если проследить события в жизни молодой Милдред, то можно констатировать, что на ее долю выпало так много потрясений, которые могли бы изменить жизнь человека более сильного, чем она. Милдред было всего 14 лет, когда Сара Леа умерла от отравления трупным ядом. На протяжении всей последующей жизни Милдред крайне редко вспоминала свою мать в присутствии дочерей, однако те подозревали, что она пережила тяжелую психологическую травму. Джуди рассказывала, как однажды поехала с Милдред в Бойл-Хайтс, чтобы посмотреть на «чудесный маленький домик», в котором мама жила до смерти Сары Леа. Милдред разрыдалась, увидев, в каком плачевном состоянии находились дом и окрестности.
Сьюзен писала, как ее мать во времена Сталина ехала из Китая через СССР. Милдред хотела выйти из вагона на станции, рядом с которой родилась ее мать, но в 1930-е годы вагоны с иностранцами были опечатаны.
«Поезд стоял на станции несколько часов.
Старухи, продававшие кислый квас, стучали в заиндевевшее окно.
М. плакала.
Она хотела почувствовать под ногами землю родины своей матери.
Но ей этого не разрешили. (Ее предупредили, что арестуют, если она еще раз попросит хотя бы на минуту выпустить ее на перрон.)
Она рыдала.
Она не сказала мне, что плакала, но я знаю, что именно так все и было. Я же ее чувствую»[60].
Тогда у Милдред были и совсем другие причины для расстройства. 19 октября 1938 года в американо-немецкой больнице в Тяньцзине Джек Розенблатт скончался от заболевания, которое дамокловым мечом висело над ним половину его жизни. Как и Саре Леа, ему было тридцать три года.
Вместо того чтобы отправиться в Штаты на корабле, Милдред решила поехать сложным окольным путем. В поезд погрузили китайскую мебель. Состав пересек Маньчжурию, в которой японцы установили марионеточное правительство и с территории которой вели наступление на Китай, проехал по Транссибирской магистрали, а потом через всю Европу, где Милдред и села на пароход до Нью-Йорка. Именно в этом путешествии она в первый и последний раз посетила родину матери.
«Все это дерьмо она привезла сюда», – говорила Джуди. В багаже был прах Джека Розенблатта, который захоронили в Куинсе. Вернувшись в Нью-Йорк, Милдред находилась в состоянии полной потерянности.
«Я пыталась скрывать свои чувства, – призналась она после расспросов Сьюзен. – Так меня воспитывал отец. Он не рассказал мне о смерти тети Анны»[61]. Сьюзен и Джуди не разрешили присутствовать на похоронах праха Джека, о смерти отца Милдред сообщила девочкам лишь через несколько месяцев. После того как Милдред рассказала первокласснице Сьюзен о смерти отца, она спокойно отправила ребенка играть[62].
В эссе «Болезнь как метафора», в которой Зонтаг рассматривает ложь, связанную со смертельным заболеванием, она цитирует Кафку: «При одном упоминании о туберкулезе… глаза у собеседников стекленеют, и все начинают изъясняться туманно и уклончиво»[63]. Люди стыдились этого заболевания (точно так же, как рака и позднее СПИДа), поэтому Милдред сообщила Сьюзен, что ее отец умер от пневмонии[64]. Дочери росли, но Милдред не торопилась сообщать им «подробности» и делала все возможное, чтобы они забыли о своем отце. В результате Сьюзен практически ничего о нем не знала. «Я не знала, как выглядит его почерк, – писала она через 30 лет после его смерти. – Я даже никогда не видела его подписи»[65]. В 1970-х годах перед поездкой в Китай Зонтаг сделала некоторые заметки об отце, в которых эта скрупулезная по отношению к фактам женщина почти на год ошиблась в дате рождения родителя[66].
Джек умер, когда Милдред было 32 года. Молодая вдова была вынуждена вернуться к жизни типичной американской представительницы среднего класса, к жизни, которой она всеми силами старалась избежать. Впрочем, она никогда не жаловалась. Вместо этого Милдред на протяжении полувека демонстрировала миру милое личико, выходила из комнаты, когда разговор заходил на щекотливые и неприятные темы, и втайне глушила боль утраты водкой и таблетками. В такой ситуации становится совершенно понятным, что время, проведенное в Китае, не выходило из памяти и казалось величайшим приключением всей ее жизни. Влияние Китая сказалось не только на Милдред, но и на Сьюзен. Позднее Зонтаг ассоциировали с культурой Франции, но в детские годы Сьюзен мечтала о Китае – «стране нефрита, тика, бамбука и жареных собак»[67]. Китай стал символом возможного начала другой жизни: «Означает ли поездка в Китай возможность заново родиться?»[68] Китай будоражил воображение сестер.
И несмотря на то что девочки родились на Манхэттене, они врали, стараясь удивить своих одноклассников. «Я осознавала, что говорю неправду, когда в школе сказала, что родилась в Китае, – писала Сьюзен, – но это была всего лишь небольшая часть гораздо более крупной и всеохватывающей лжи, поэтому моя была вполне простительной»[69].
Сказанная ради большой лжи, моя маленькая ложь стала своего рода правдой.
Зонтаг не уточнила, какой именно была та, большая ложь. Как бы там ни было, ее первые литературные опыты имели прямое отношение к Китаю.
В начале 1970-х годов, во время короткого периода, когда Зонтаг занималась кинематографом, она написала синопсис сценария, героями которого была богатая пара, проживавшая в британской концессии в Тяньцзине. Больной туберкулезом муж «любит играть в сколачивание денег», хотя благодаря происхождению чувствует себя «социально неполноценным». Супружескую пару обхаживают слуги, и живут они за забором из колючей проволоки, огражденные от варварского Китая, в котором люди писают прямо на улице. «Жена – сумасшедшая», – пишет Зонтаг о своей матери. На следующей странице мы видим пометку: «Может, сделать Милдред (бедную Милдред) полностью ку-ку?»[70]
Как мы уже знаем, от отца Сьюзен осталось две бобины кинопленки, отсмотреть которые было крайне сложно, и скромный «набор фотографий». Однако у Сьюзен не было ничего, что могло бы ей помочь понять и представить, что ее отец умер. Она не знала точной даты и причины смерти, не была на похоронах и не видела могилы, то есть не имела никаких материальных свидетельств его гибели, следовательно, не имела «особых оснований верить» в то, что он умер[71]. «Все это казалось иллюзорным. У меня не было доказательств его смерти, и в течение многих лет я мечтала о том, что он позвонит во входную дверь». Эта фантазия развилась и превратилась в «тему вымышленной смерти», фигурировавшей в работах Зонтаг, а также в появление чудес и «того, как один человек преследует другого, как попрыгунчик, выскакивающий из коробки, когда открывается крышка»[72].
Можем ли мы считать, что использованное в английском оригинале выражение Jack-in-the-box, в котором присутствует имя усопшего отца Джека, является необдуманной и неслучайной метафорой? Эта «незаконченная боль»[73] преследовала Зонтаг всю жизнь и, по словам ее сына, часто фигурировала в «разговорах, которые она вела сама с собой в последние дни своей жизни»[74].