Артур Болен
Лиззи
1 глава
Где-то к началу нулевых я был уже богат. Мне удалось наладить кое-какие связи с Прибалтикой, остались дружбаны из спорта, которые хорошо сидели на цветных металлах в России, супруга-израильтянка свела вовремя с нужными людьми и – дела круто пошли в гору. В 90-х еще можно было грести деньги как фантики, если вы понимаете, о чем я говорю. Ну, конечно, при этом голова на плечах должна быть покрепче, чем бицепсы, а о нервах лучше и вовсе забыть.
Я всегда помнил фразу Фицжеральда: «Богатые люди не такие, как мы с вами», и был сильно удивлен, что не обнаружил в себе никаких перемен, нарисовав шестой нолик в банковских реквизитах. Наверное, так же чувствует себя альпинист, который залез на вершину неприступной горы и увидел там свалку бытовых отходов. Вообще-то деньги мне не нужны. Я не совсем понимаю, что с ними делать. Просто я в ту пору жил среди людей, которые стали внезапно богатеть и бросился за ними в погоню. Поскольку в прошлом я был спортсменом, азарт захватил меня, а самолюбие просто взбесилось. Я должен быть первым и – точка. Второй – уже неудачник. Ниже смотреть я себе запретил. Так мы и бежали наперегонки. Если кто-то покупал новую машину – другие покупали дороже. Если дом с колоннами, то и все дом с колоннами, а то и с бассейном. Зачем нам это было надо? Лично мне надо было, чтобы Серега скрипел зубами от зависти. Серега – это мой друг по спорту. Мы с ним еще на татами соперничали. То он меня, то я его. Он первый среди нас купил дом в Испании. Я уже присматривал что-нибудь по соседству, как Серегу убили. Как-то очень буднично убили, словно все к тому шло. Серым осенним вечером Серега вышел из парадной дома, что на Таврической, чтобы отправиться в баню, которую он обожал с детства. К нему подошел человек в черной куртке и отправил к праотцам двумя выстрелами в лицо. Я как будто споткнулся на стометровке. Тело Сереги лежало в гробу, утопая в венках, а я как раз накануне собирался показать ему новеньки Харлей, который прибыл из США. Помню весь день у меня в голове издевательски звучала песенка из мультика: «не думал не гадал он, никак не ожидал он, такого вот конца». Жена сказала вечером за ужином, что Серега сам виноват был, ходил без охраны, вот и поплатился. Такая вот эпитафия на могиле: «Он ходил без охраны».
Что бы не впасть в депрессию, я купил себе дом в Репино. Унитаз, правда, у меня был не золотой, как пишут в фельетонах. Все-таки вкус у меня был. Был и здравый смысл. Когда пришел черед рисовать седьмой нолик в банке, сразу три моих товарища отчалили в гробах из красного дерева в мир иной. Один ушел, как викинг, отстреливаясь от собственной охраны в питерских дворах до последнего патрона; другой был замучен в собственном доме на Кипре; а третий умирал страшно и мучительно в собственной постели: ходили слухи, что комитетские напоили его чаем с какой-то дрянью от болезни спинного мозга. Я успел увидеть его еще живым. Хотел услышать его последние слова. Ведь не даром говорят, что они самые важные в жизни человека. Так вот, этот не сказал ничего. Он просто смотрел на меня широко раскрытыми от боли глазами. И я понял, что сказать ему было нечего. Как и мне ему.
В предельно короткие сроки я закрыл свои дела. Пусть и с большими потерями, включая разъяренную супругу, которая ушла, захватив с собой все, что могла унести, с прощальным напутствием: «Ну и черт с тобой, малохольный! Смысл жизни ищи без меня!» Зато живой и на свободе.
Как в детской присказке говорится: «Куда пойти, куда податься? Кого найти, кому отдаться?». Я не меланхолик, к депрессиям не склонен. Просто обладая некоторой наблюдательностью, я заметил, что человек в России в среднем доживает лет до семидесяти. Редко до восьмидесяти. За восьмым десятком человек просыпается и думает: «ни фига себе! Я жив. Пожалуй, обойдусь сегодня без слабительного. Лучше попробую сделать клизму, если доползу до унитаза». Мне было сорок. Значит, я мог рассчитывать в лучшем случае на тридцать лет более-менее полноценного существования, когда восход солнца еще что-то обещает, а на закате хочется позвонить другу и спросить: «слушай, а ты помнишь такую белобрысенькую в нашем пионерском лагере, с толстыми титьками? Я бы ей вдул сейчас!». Тридцать лет – это пустяк! Попробуйте сосчитать до тридцати, и вы поймете, о чем я. Земля тридцать раз обернется вокруг солнца, а вы даже не заметите этого. А если заметите – легче не станет. Я всегда завидовал пигмеям в джунглях, ведь они не знают сколько им лет, а следовательно, не ведают, когда приходит срок отправляться в мир теней. В любом случае, дорожить нужно каждым днем. Кому- то это покажется полной херней, но меня эти мысли торкают и очень сильно. Я всегда мечтал стать не просто успешным, но именно счастливым человеком. В этом вопросе у меня с Серегой были серьезные разногласия. Он не понимал, что такое счастье. Он забыл, как мы варили с ним пшенную кашу в котелке, когда путешествовали в детстве на великах по Псковской области. Забыл, как мечтали ночью в палатке, как поступим в морское училище и будем ходить по Невскому проспекту в бушлатах, и все девчонки будут восхищенно глазеть на нас и улыбаться, как признавались друг другу в любви и дружбе. А я помнил. И когда я напоминал ему об этом, а он зевал равнодушно и спрашивал: «ну и что?», на меня обрушивалось ощущение громадной потери. Как ну и что? Да ведь это самое драгоценное, что было в нашей жизни! Забыть? А что взамен?! Жена считала, что взамен – карьера и весь мир! Но я прекрасно помнил, что весь мир принадлежал мне как раз в детстве!
Меня всегда удивляли люди, которые фанатично коллекционировали фантики, или марки, или значки. Или деньги. Уверяю всякого, кто хочет найти счастье в деньгах – и не пытайтесь. Деньги – это всего лишь деньги. На них можно купить самый лучший в мире пароход, на них можно купить зависть друзей и уважение врагов, но – ни капельки хотя бы малюсенького счастья.
2 глава
И вот – «стою один я на дороге». К несчастью, я был умным. Нет, правда, я не дурак. Всегда много думал. Я закончил Университет. Ага, юридический, с красным дипломом. Я не мог с головой уйти в пьянство, как мой школьный товарищ Петька, Царствие ему небесное; пробовал уйти в блуд, подхватил трихомонаду и едва не погиб, нарвавшись на клофелинщицу… Накопительство уже не утешало меня, а зависть врагов уже не взывала к сладким мечтам о возмездии. К тому же, потеряв свой бизнес, я потерял и многих врагов, которые с облегчением проводили меня «на покой» и даже поминали теперь добрым словом. Как-то вечером, после бани, я сел перед зеркалом, достал тетрадь и жирно вывел: «Дневник». Решил начать новую жизнь. Сначала подвел итоги. 40 лет позади. Что важного было? Стал вспоминать. Тут главное не умничать – несколько секунд на размышления. Я вспомнил полуденный зной, заводь речушки, поросшей лопухами кувшинок, под кустами плакучей ивы, мы, пацаны, плещемся и дурачимся в неглубокой, темной воде, а неподалеку, на берегу стоит дядя Коля в своей вечной серой фуфайке, выцветшей фуражке, с удочкой из ореховой лозы и ругается на нас – мешаем ему ловить рыбу! Не то… Спортивный лагерь за Зеленогорском, утренний кросс к лесному озеру. Свежо, воздух густо напоен хиной, сосны и трава блестят и сверкают на солнце от росы. Мы с Серегой пыхтим, задыхаемся, отстаем умышленно от основной группы, прячемся в лес, чтобы торопливо накидать в рот спелой черники, пока тренер не увидел, пока комары не заели, а заодно успеваем опростать просыпающийся всегда с опозданием кишечник… А вот еще Надька… Десятый класс. Весна. Она в школьном платье, из под которого выглядывают коленки, на которые я зырюсь, зля ее; она стоит передо мной посреди комнаты и, гневно размахивая тетрадкой, выговаривает строго: «Олег! Мне поручили взять тебя на буксир, но я не обязана за тебя делать уроки!» Дуреха! Она и не подозревает, что классная попросила ее взять меня на буксир по моей просьбе! Потому что я хотел видеть Надьку всегда, злую и добрую, смешливую и строгую, потому что хотел сказать ей что-то главное, а когда видел, то у меня в животе начинался целый симфонический концерт и я превращался в безвольного тупицу. Университет. Первая сессия. Новые друзья. Мы сидим в пивном баре «Медведь» возле «Чернышевской», и Андрюха читает вслух свои гениальные стихи, и у меня сердце замирает от мысли, что я вот так запросто сижу с гениями и пью с ними пиво, вместо того чтобы записывать в блокнот каждое слово. А потом… Потом помню бетонный пол, стены, облицованные белой плиткой, и огромную вишневую лужу крови, посреди которой лежит неестественно вывернутая изуродованная лысая голова и белого как смерть банщика с красными от крови ладонями и его испуганный голос: «ребята, уносите его! Куда угодно, уносите быстрее. Я тут все замою, до утра высохнет». Это кажется 92 год… В 94 помню тусклый зал ресторана на Васильевском, пылающий от возбужденияСерега, склонившись ко мне через стол, шепчет со свистом: «Олежек, если выгорит – мы с тобой в шоколаде до конца дней! Ты представляешь? Главное сейчас, чтоб все в цвет было!» Потом морды, морды, морды… Смоленское кладбище, опять морды… Рассказывали, что Вячеслав умирал в гостиной своего домика на Кипре долго и мучительно. Его привязали к стулу и пытали на глазах у его секретарши. Как показала экспертиза, секретарша выплакала почти литр слез, прежде чем принялись за нее. Дальше вспоминать не хотелось…
Основной итог жизни – полная жопа. Кажется, у психологов это называется кризисом среднего возраста. Когда взрослый мужик начинает догадываться, что его круто на-бали. Все эти дяденьки и тетеньки из телевизора, которые каждый день обещают, что если купишь правильную банку «Фанты», то остановишь крутейший автобус и все у тебя будет путем. Смех-смехом, но попадаются на эту удочку все. Даже самые умные. И когда у самых умных открываются глаза, они делают вид, что все идет нормально, главное не останавливаться и покупать, покупать, покупать! Правду говорю. У меня был приятель, владелец крупной строительной фирмы – красивый, умный, образованный мужик. Как-то под настроение, в ресторане, я спросил его в лоб: в чем он видит смысл своей жизни? Александр (так его звали) отнесся к вопросу серьезно, поставил рюмку, вытер губы салфеткой, задумался, (он хотел быть честным!) и ответил: «Каждый месяц – в последних числах – я покупаю себе новые швейцарские часы. У меня их уже тридцать штук скопилось!». Я ждал, что за этим последует. Но это и был ответ! Клянусь! Больше сказать ему было нечего! Передо мной сидел идеальный потребитель! Видимо я был ошарашен, потому что Александр, взглянув на меня, встревожился:
– Печень? Переходи на сухое. Здоровье надо беречь смолоду, потом поздно будет.
Впрочем, если надоело покупать, то можно прибавить темпа в беге, что бы пот заливал глаза и прошлое не наступало на пятки.
Итак, друзья ушли навсегда. Силы еще были, идей – никаких. Творчество? Рисовать я не умел, сочинять музыку тоже, пробовал писать, но не знал о чем, а если знал – боялся. Увлекся ЗОЖ, полгода сидел на овощах и фруктах, потом два месяца обжирался жареной грудинкой и сливочным мороженым с орехами, клубничным сиропом и горьким шоколадом. Пытался стать философом и неделю жил по новейшей американской методе «здесь и сейчас», пока не позвонила жена и двумя фразами не спихнула меня в прошлое, а заодно пообещала, что и в будущем меня не ждет ничего хорошего.
Уже и не помню, как мне пришла в голову идея поехать в деревню. Был у меня тыл. На самый крайняк. Деревня Елагино на Псковщине. Там жила одиноко моя двоюродная сестра Лена, сельская учительница. Крохотная речушка из моего детства – это оттуда. Это была моя маленькая тайна в последние годы. Несколько постыдная. Помню, как мы лежали с Майей на узкой полоске песка перед прозрачной лагуной в тени мангровых зарослей и наблюдали за крабиками, которые суетливо бегали с места на место в поисках своей загадочной, крабьей доли. Начинался прилив и прибой на горизонте пенился и рокотал с угрожающей силой.
– О чем думаешь? – спросила жена – Почему такой страдальческий вид? Скучаешь?
– Ага – ответил я – Скучаю. По деревне.
– О, Боже! – Мая не на шутку рассердилась – Опять березки, избы и навоз! Не надоело? Ты посмотри вокруг! Это же рай! Натуральный рай! Как можно думать здесь о твоей… поганой речке. Посмотри на этих рыбок! Это же Мальдивы!
Вокруг и правда был рай и серебристые рыбки выскакивали вдруг целой тучей из воды, преследуемые под водой каким то невидимым хищником, а мне было хреново. Наверное, не в райском острове было дело. Скорее всего именно тогда я понял, что ни фига у нас с Майей не выйдет. Иногда так хотелось прижаться и всплакнуть на чьей-нибудь груди! Но даже если бы я на это решился, грудь Майи была бы последней в списке.
…Приехал я в деревню в начале июля. Вкатил на своем немецком «танке» так что пыль столбом поднялась и цепные собаки взвыли от страха.
Сеструха всплеснула руками, всплакнула, накрыла на стол. Дом, который я помнил с детства, постарел изрядно. Он встретил меня старческой, трескучей бранью еще в сенях, а в комнатах стонала и жаловалась на немощи каждая половица. И грязные потолки вроде бы ссутулились, и окна помутнели. А в остальном все было как прежде: цветной, допотопный телевизор «Радуга», покрытый вафельным полотенцем, картина Шишкина «Лес» на стене, промятый чуть ли не до пружин диван, трюмо, засиженное мухами… Я облазал всю избу, залез даже на чердак, который хранил прошлое с пугающей достоверностью, обнаружил там целый склад рыболовецких снастей и свои детские резиновые сапожки с оранжевой заплаткой на голенище.
Мы сели за стол, за который в детстве садилась вся семья, выпили за упокой Ленкиных отца и матери, поговорили о погоде, о школе, о Путине, Америке и только после этого она спросила.
– Ну а ты, как? Большим человеком стал, я слышала? Вон машина какая у тебя! Почему один? Жена где? Ребенок? Надолго к нам?
– Если не прогонишь, месяц поживу. Жена с ребенком далеко… за границей.
– Какой-то не веселый ты. На себя не похожий. А помнишь, как отец ругался, когда вы смеялись с братом Юркой, как дураки, весь вечер, и остановиться не могли? Ха-ха-ха! Аж по полу катались. Помню, папка кричит Юрке: ну что ржешь, как Ванька Гороховский?! А ну, марш из избы! А вы – на крыльцо, и там ха-ха-ха! А спроси – чего ржете? И не ответишь! Просто так!
– И я не помню чего…. Помню, что чуть не описался. Юрка начал рожи строить, специально. Видит, что я совсем… того… а у меня потом икота весь вечер была. Дядя Толя, помню, даже за вожжи схватился…
– Во-во, ты когда последний раз смеялся?
Я призадумался. И вдруг понял, что не помню. Кажется, последний раз я смеялся, когда осваивал американский метод позитивного мышления на курсах. Вел курсы вертлявый мужичок в огромных очках как будто с чужого лица. Он заламывал руки и уверял нас, что если утром состроить себе улыбающуюся харю перед зеркалом, то весь день сложится удачно. И еще учил нас смеяться, когда не смешно. До сих пор в ушах стоит этот жутковатый, деревянный смех… К счастью, мужичок скоро исчез с горизонта. Вместе с нашими деньгами.
Ленка, Ленка, учительница сельской школы… Я боялся, что начнутся банальные разговоры про трудную жизнь, жалобы на нищенскую, учительскую зарплату, всеобщую разруху, ложь и воровство, готовился отвечать, что не в деньгах счастье, а вышло так, что утешала меня она и было мне приятно, и я слушал смиренно и не спорил.
– Месяц назад иду из магазина, глядь! Рой! Мама родная. А я не знаю, что делать. От отца осталось пару пустых ульев. Думаю, ну пусть будет, как будет. А потом гляжу – летают! Заселились. Вовка-сосед посмотрел, рамки поставил, говорит: с тебя банка меду! А я про себя думаю, не иначе папка с небес рой прислал! Знал, что мне нужно… Ты Олежек просто устал. Ничего. Баньку стопим, на реку сходишь, у папки где-то удочки остались, я не трогала ничего с похорон… Скоро ягоды пойдут, грибы… А то хочешь – насовсем переселяйся. Фермером будешь. Шучу, конечно… Помнишь, как Зорька тебе хвостом по лицу стебанула, когда ты мух от нее отгонял? Заревел как паровоз. А Юрка потом тебя земляникой кормил, чтоб не плакал.
– Да… стебанула так, что у меня чуть глаза не выскочили… Сколько мне было? Лет пять? А еще я помню, совсем был маленький, хотел, чтобы аисты меня на себе покатали. Они на поле паслись, а я иду к ним, а они взлетают, а я плачу: куда вы, я с вами! Лет пять мне было?
– Теперь налетался? Много повидал? Красиво?
Я вспомнил почему-то Мальдивы и неожиданно для себя ответил.
– Да, Ленка, красиво. Везде красиво. Просто мы, дураки, этого не замечаем. Ну, ничего. Попробуем еще раз. С нуля. Теперь уже по-взрослому. Теперь нас на мякине проведешь.
– Чего начнем? – не поняла сестра. – Бизнес начнешь новый?
Я засмеялся. Смех был не деревянный. Но еще далекий от совершенства.
3 глава
За неделю я облазил всю округу. Еще с десяток лет назад деревенька наша была вполне бодренькой и голосистой, теперь она смиренно доживала последние годочки. Но хороша была необыкновенно! Располагалась деревушка на берегу реки Великая и просто просилась на полотно художника – романтика. Представьте себе высокий холм, поросший старыми яблоневыми садами, дубами, орешником, ясенями и липами. Внизу постепенно зарастал лопухами и крапивой старый колхозный выгон. Я помню время, когда полтысячи колхозных овец стекались сюда грязно-белой пеной на закате солнца, оглашая стылый, вечерний воздух овечьим кашлем, тяжкими вздохами и меланхолическим блеяньем. За стадом тащился такой же грустный пастух в прорезиненном плаще, с кнутом, а за ним, усердно высунув язык, плелась лохматая, белая собачонка, которую овцы давно перестали бояться, а бараны так и вовсе при случае задирали. Вытоптанный до глины за многие годы овечьими копытами, выгон и теперь еще был лыс. По краям его окружали мощные стены лебеды и полыни, из которых выглядывали кое-где истлевшие остатки забора. За выгоном ярко зеленело крохотное болотце, а дальше – река: широкая, спокойная, со множеством тихих заводей, бесшумно струящихся по песчаным отмелям протоков, невысоких, заболоченных островков с пучками осоки и чахлыми кустиками ракиты; запрудами из сплошных водорослей, которые течение выпирало наружу и дивными полянами из тысяч белых и желтых кувшинок. Огромный, серый камень возвышался из воды в излучине у самого берега. С него в детстве мы ныряли и прыгали, кувыркаясь в воздухе, в воду.
Долгожданная перестройка вчистую разорила всю округу еще в начале 90-х годов, и река была чиста, как при Рюрике. В ее глубоких, черных омутах дремали огромные, двухпудовые сомы, на стремнинах играли толстые, желтобокие язи, которые любили в жаркий день полакомиться синими стрекозами, а в тростнике дремали, дожидаясь вечерней прохлады, пятнистые щуки. С чердака я достал удочки, оставшиеся от дяди Толи и на второй день уже сидел на берегу, упрямо уставившись в поплавок, который норовил завалиться на бок и время от времени медленно погружался в воду, увлекаемый течением. Поймал я за два часа с полдюжины серебристых уклеек, которые быстро высохли под солнцем, скрючились и укоряли мою совесть своим жалким видом, наконец, решительно выдернул удочки из воды, разделся и бултыхнулся в воду. Мелкие рыбки тут же окружили меня со всех сторон, сгорая от любопытства: «Так вот ты какой, рыбак, а куда ты дел наших товарищей?!» Потом я долго сидел на берегу, стараясь сохранит в себе блаженный покой, вслушиваясь в тихий шелест осоки.
Я любил с детства посидеть на берегу, подумать. Дальний берег как всегда манил. Синее небо завораживало. Душа парила, как вон тот белый аист в полуденном зное. Погружаясь в сладкую дрему, я понимал, как именно здесь, еще тысячу лет назад, рождался русский человек – этот непонятный, непредсказуемый, сильный и простодушный народ, который всегда ждет чего-то, всегда мечтает о несбыточном, который уже не первое столетие вглядывается в даль, словно там ему обещан рай… Какой то незнакомый, строгий голос, похоже это был Гоголь, продекламировал в голове: «Русь, ответь, что делать мне? Как спасти свою душу? Как вернуть радость? Нет ответа. Тихо веет ветерок, взбивая пыль на дороге, парит высоко в небе белый аист, жужжит пчела на поникшем цветке, стрекочет невидимый кузнечик в траве… Горько, грустно, тревожно на сердце, и слеза покаянная катится по щеке, и хочется… не дела, нет, мало дела – подвига!» Я встрепенулся, чтобы отогнать это наваждение. Чего я так страстно хочу? Чтоб изумились все! Чтобы поняли! Что поняли? Не знаю, не знаю, не знаю! А может быть напиться вусмерть? Или бежать, бежать куда-нибудь, где все будет легко и понятно, где не будет этой вечной тишины, которая взывает к ответу.
Вернувшись к вечеру, я поразил Ленку смиренной грустью и немногословием. За ужином она даже прикрикнула на меня.
– Ну что молчишь, как малохольный?
Забавно, что это словцо любила и моя жена, особенно, когда злилась.
За два дня я обошел своих соседей, отвечая на один и тот же, кажется единственно насущный вопрос – когда же закончится «вся эта фигня?». Сил и желания терпеть не было ни у кого; похоже, что все ждали, когда грянет гром небесный и с неба на броневике спустится Ильич в красном кумаче и с серпом и молотом в руках. Тогда проклятые буржуины возрыдают и встанут на колени, в полях вновь застрекочут трактора, председатель колхоза получит новые указания из райкома иначнется невиданное социалистическое соревнование. Я отвечал, что время избавления близко, стараясь своим уверенным видом компенсировать беспомощность своих слов. Мне не верили, но все равно всем было приятно. С дядей Борей мы даже выпили в горнице по стопочке «за победу!» и он всплакнул, вспоминая, как едва не потерял ногу под Кенигсбергом. Селяне были простодушно уверены, что в городе знают больше, чем в деревне. А что знали мы тогда, городские?
Время было сложное – начало двухтысячных. Люди пережившие катастрофу 90-х, вылезали из своих укрытий, отряхивались, оглядывались, списывались, созванивались, чтобы узнать кто уцелел, а кто нет, искали себя в новой жизни, которая наступила теперь уже точно бесповоротно и требовала от каждого новых решительных усилий. С коммунизмом было покончено, капитализм упорно не наступал. Пришел феодализм, и самые умные и пронырливые бросились искать своих сеньоров, а гордые ушли на вольные хлеба, благо государству к этому времени уже надоело делить законную добычу с рэкетирами и разбойниками и их в большинстве своем упрятали за решетку. Внизу, как всегда, колыхалась и недовольно пыхтела основная масса, дожидаясь очередной бучи, чтоб утопить проклятых эксплуататоров и везунчиков в говне.
Про деревню в ту пору просто забыли, исходя из простой, городской точки зрения, что «эти и сами себя прокормят». Ведь кормили же и после революции, и после войны? Ну вот. К тому же есть леса с грибами и ягодами, есть рыба в реке. Осталось и кое-какое колхозное барахлишко. Словом, живи и ни в чем себе не отказывай.
Селяне категорически с такой точкой зрения были несогласны и вверяли мне свои беды, как депутату. Я слушал терпеливо, чем и сейчас горжусь. Кто-то даже предложил мне возглавить колхоз. Не прежний, конечно, а новый, который я должен был собрать из остатков старого. Я обещал подумать.
Познакомился я на третий день и с прелюбопытнейшим субъектом: Георгием Семеновичем, художником и реставратором в отставке, по фамилии Гордейчик. Георгий Семенович по отцу был еврей, а по матери русский, что научило его в советское время некоторой изворотливости. В кругах богемы, Жора признавался в любви к Малевичу, а партийным товарищам простодушно сообщал, что обожает Саврасова и Шишкина. При этом, что любопытно, он умудрялся не врать ни тем, ни другим. Родился он в Мелитополе, учился в знаменитой «Мухе» в Ленинграде, долгие годы работал реставратором в Нарве, Новгороде, Пскове, был женат, успешен, имел сына с дочкой, но в середине 90х овдовел и чтобы спастись от тоски и ужаса прикупил дом в Островском районе и стал в нем жить. Дети вполне поняли отца, но никак не ожидали, что он из дачника вскоре превратится в настоящего крестьянина. «Отец Георгий», как в шутку стал называть его я, завел пасеку, увлекся садоводством, прикупил кур и кроликов и в Петербург в последнее время выбирался редко и только по крайней надобности. Дети некоторое время манили его обратно, как он шутил, «в проклятый Вавилон», но старина уже пустил корни в Псковскую землю и выдрать его отсюда оказалось невозможным. Отец Георгий крепко держался православной веры, одно время даже прислуживал в храме верстах в десяти от нашей деревни, и по-прежнему занимался реставрацией икон у себя в доме, для чего оборудовал в зимней половине нечто похожее на мастерскую.
Лет ему было под шестьдесят. Он был крепок, широкоплеч и силен. Голубые глаза его прятались в рыжей, буйной растительности, из нее же высовывался крупный, красный нос, отчего Георгий Семенович напоминал деда Мороза. Ходил он летом в широкой, льняной рубахе, подпоясанной шнурком и в широких шароварах, на груди носил массивный православный крест. Не хватало только лаптей. Об этом я как-то и сказал Георгию Семеновичу в шутку, но он объяснил, тоже в шутку, что лапти плохо сочетаются с кипой, которая до сих пор хранится у него в сундуке.
Коллеги, друзья и не пытались отговорить Жору переменить жизнь, потому что знали: если Жора решил – так и будет. Жора решил, что надо обратиться к Богу? Значит надо. Принял православие? Поверьте, он много думал. Хотите поспорить? Это может плохо для Вас кончится. Зяма поспорил, а теперь носит на своей волосатой груди крест, хотя по-прежнему стыдится ходить в общественную баню.
Так Жора стал заправским скобарем.
Нечего говорить, что именно о таком собеседнике и мечтала моя душа. Мы оба в некотором роде были добровольными изгоями, только Георгий Семенович ясно видел цель своего пути, а я шел наугад, надеясь на счастливую встречу.
Познакомились мы случайно. Я с утра до обеда бесцельно таскался по полям, потеряв несколько литров крови в борьбе с оводами, слепнями и другими мелкими вампирами и, вконец измученный от усталости и жажды, добрел до соседней деревни, вломился в воротца ухоженного сада с рыдающей просьбой: «Пить! Пить!»
Хозяин напоил меня вкусной колодезной водой, угостил бледно-красной смородиной из сада, а уже через час мы сидели за столиком в саду, пили красное грузинское вино и говорили так, как и положено русским интеллигентам. То есть о главном.
– Стало быть мы с вами одной крови? – задумчиво молвил Георгий Семенович – Бежали от мира…. И встретились в заброшенной псковской деревеньке. И как Вам?
– Как у Пушкина: счастья нет, но есть покой и воля. Покоя не нашел пока… Вот думаю рыбалкой заняться. Говорят успокаивает.
– Успокоитесь. А потом? Опять в битву? До победного конца?
– Если бы еще знать, где она, победа? Как выглядит?
– Неужто забыли?
Я честно призадумался.
– Помню, как судья вручал золотую медаль на первенстве города по дзюдо среди юниоров. Эта медаль тогда была самым дорогим для меня на всем белом свете сокровищем. Правда! Ни за какие деньги бы ее не продал. А счастья в душе было столько, что хватило бы на тысячу человек и еще осталось бы… Я ее в постель с собой клал на ночь, не мог насмотреться. Встану, бывало, перед зеркалом и любуюсь. Мать даже пристыдила. Зазнаешься, говорит. Потом… в Университет поступил. Тоже была победа, но уже не так сильно… а потом как-то все по мелочи. Без особой радости. Сдал зачет и слава Богу! А Вы?
– Вчера полдня смотрел на банку с вареньем и все-таки устоял, не стал кушать. А варенье-то, между прочим, клубничное, не хухры-мухры! Победа! Диабет, знаете ли.
– Вы бы ее выкинули к чертям собачьим.
– Какая же тогда победа? Пусть стоит, Вас вот могу угостить. Курить бросил в прошлом году – тоже победа. Вот теперь простить бы одного чудака, о котором думаю непрестанно, и совсем стало бы хорошо! Свобода! Но пока не получается. Мощи не хватает.
– Насолил сильно? Чудак-то?
– Я насолил ему сильно. Своим существованием. Не любит он меня, вот ведь какая беда. Всегда не любил. Много мне крови попортил. Может быть теперь, когда я исчез с глаз долой, успокоиться.
– Трудно прощать?
– А Вы пробовали?
Я опять задумался. Я как-то сразу стал внимательно относиться к своим словам, разговаривая с отцом Георгием. Так бывало разговаривал в недавнем прошлом на толковищах.
– Знаете, в моем кругу как-то не принято… У нас, если что – отвечать придется по полной… А простишь – тебя заклюют свои же.
Я по глазам увидел, что отец Георгий не сразу понял о каком «круге» я веду речь, но догадавшись, не стал расспрашивать, а только нахмурился. Я уже пожалел, что мой намек получился слишком жирным, но Георгий продолжал вполне миролюбиво.
– Трудно в сердце носить тяжелый камень. Обидчику – что? Он может быть и не думает о тебе вовсе. Живет припеваючи. А ты тащишь его на своих плечах день за днем. Просыпаешься – думаешь о нем. Засыпаешь – думаешь, как отомстить. Тяжко.
– Как же быть?
– Человеку это невозможно. Богу все возможно. Просите.
Георгий Семенович обвел сад задумчивым взглядом, вздохнул.
– Вы, Олег, рассказывали, как сегодня едва спаслись от слепней, которые накинулись на вас, аки волки голодные. Вы что сделали? Остались в кустах и бились с ними до последней капли крови? Или до последнего слепня? Нет, Вы просто бежали от них в чистое поле, где ветерок, где они отстали и исчезли. Так вот и обиды Ваши, и злоба, и страх всегда будут с Вами и всегда будут мучить Вас, куда бы Вы не уехали, хоть в Антарктиду, пока Вы не убежите от своих страстей, от своих страхов, пока не умоетесь чистой водой…
– Гладко… на словах. Да вот не получается на деле. Я ведь даже к психологам обращался. Чего только не наслушался. Как Вам, например: встаньте утром перед окном и скажите бодро и громко: доброе утро, Мир! И протяните при этом руки Вселенной! Или, чтоб успокоиться, считайте стулья в вашем доме. Не знаю… Может быть кому- то и помогает…
Внезапно Георгий Семенович бодро вскочил и ушел в дом. Вернулся он с крохотной книжицей в коричневом плотном переплете.
– Вот. Знаете, не будем мудрить. Я не психоаналитик, Вы, извините, не псих. Я дам Вам совет: почитайте это на ночь. Смиренно, не умничайте. Мне помогло. Я даже скажу больше: я без этого уже жизни не представляю. Это молитвослов. Приходилось ли Вам обращаться к Богу?
Я усмехнулся, но внезапно вспомнил, как пару лет назад открыл дверь своего дома в Репино и в грудь мне уперся ствол охотничьего карабина, и я мгновенно понял, что от смерти меня отделяет секунда и в эту секунду я должен принять самое правильное решение в своей жизни. И я принял его, все душой своей возопил: «Господи, спаси и помилуй!» Спас. Вечером, закончив вторую бутылку коньяка вместе с Пифом у него на кухне, я как-то отрешенно подумал, что неплохо бы было отблагодарить Господа за то, что карабин оказался неисправным. Как? Может быть свечку поставить в церкви? Поставлю. Потом… Не поставил. Если совесть укоряла – возражал так: на что Ему, Творцу Вселенной, эта копеечная свечка?
