Анатолий Иванович Коридоров
Планета Крампус. Роман

3

Через неплотно притворенные двери кабинета и приемной слышался приглушенный шум: переговаривались санитары, вносившие на носилках и вводившие вновь прибывших раненых, раздавались стоны, слышались матерная брань, топот и шарканье ног.

То и дело раздавался спокойный голос старшей медсестры Зинаиды Прокопьевны.

– Это кто у нас? Григорьев? Так, Григорьева в реанимацию. Срочно! А это кто?

– Холмогоров, – ответил густой мужской голос, принадлежавший, видимо, самому раненому.

– Что у вас? А, понятно. Холмогорова в хирургический.

– Любаня, дверь попридержи, – попросил, похоже, санитар, которому дверь оказалась помехой при транспортировке раненого. – Во, так. Молодец. Спасибо.

День шел по накатанной колее со своими неизменными заботами, суетой, шумом.

Борис Соломонович положил телефонную трубку, постоял задумчиво подле стола и отошел к окну. Кабинет, где он сейчас находился, некогда, до войны, принадлежал директору школы. Рядом, в смежной комнате, располагался кабинет завуча. Двери из обоих кабинетов вели в приемную, а из приемной был выход в школьный вестибюль.

Классы превратились в палаты, в операционные, реанимационные и прочие необходимые процедурные кабинеты. Комната, где сейчас находился Борис Соломонович, как бы и была кабинетом главврача, и в то же время таковым ее было трудно назвать. Она служила дежуркой, комнатой отдыха, приема пищи для персонала… Тут располагались пара жестких кушеток, несколько стульев, стол с телефоном и с дежурным набором посуды, три-четыре комнатных цветка на подоконнике…

К счастью, в это время, когда зашел Борис Соломонович, кабинет был пуст. На кушетках никто не спал. А то, бывало, он сам настойчиво посылал сюда отдохнуть врача или медсестру, валившихся с ног от недосыпа и усталости.

Главврач стоял у окна, но весь был в мыслях, навеянных телефонным разговором.

Сообщение было чрезвычайно кратким, без подробностей и разъяснений. Сухой женский голос без эмоций доложил, что Серпухин Иван Александрович в указанные сроки в ваш-де госпиталь командирован быть не может ввиду невыясненных обстоятельств.

И главврача сейчас занимали два вопроса: во-первых, кто сможет заменить Серпухина, опытного нейрохирурга; и во-вторых, что за невыясненные обстоятельства, из-за которых не состоится ожидаемая командировка специалиста.

В свое время приезд Серпухина был обсужден и утвержден в Наркомздраве, согласован с самим Иваном Александровичем.

Борис Соломонович безвольным движением руки снял очки и присел на стул, стоявший тут же у окна. Невеселые мысли не отпускали его. Дело заключалось еще и в том, что Серпухин Иван Александрович был для него не просто специалистом, коллегой, обосновавшимся в столице, а другом. С детства они вместе шли к своей мечте – стать врачами. Сейчас трудно и вспомнить, с чего все началось. Что побудило юных Ваню Серпухина и его, Борьку Марголина, посвятить свои жизни этому призванию. Факт остается фактом – они оба не изменили своей мечте. Правда, Ваньке повезло больше. По окончанию гимназии он подался в Киев (возможности у Ванькиных родителей все-таки были не то что у Марголиных, да, к тому же какая-то у Ваньки тетка в Киеве жила). И вскоре он написал, что поступил на медицинский факультет университета.

А вот у него, у Борьки, врачебная карьера задалась не сразу, несмотря на то, что он постарше Ивана года на два-три. Он некоторое время набирался опыта под началом своего отца, служившего в ветеринарном управлении. Образование у отца было, как говорится, не Бог весть – курс варшавского ветеринарного училища, но практика и опыт позволяли ему быть среди поселян уважаемым человеком. Соломон Яковлевич свое дело знал основательно. А Бориска был у него первым помощником.

Да что вспоминать. Что было, то было…

Вдруг будто осенило главврача. Борис Соломонович оживленно поднялся со стула и мелко семеня подошел к столу. Торопливо сняв с рычага трубку, подул в нее, и произнес:

– Мне городской коммутатор, пожалуйста.

Переждав несколько секунд, главврач вновь заговорил:

– Девушка, мне бы с Москвой связаться. Срочно. И для убедительности, для весомости добавил:

– Это из госпиталя. Я главврач…

Он назвал московский номер, а вот относительно времени разговора замешкался.

– Три… Пять, нет – десять минут…

Из телефонной трубки глухо прозвучало:

– Ждите.

Сколько молчал телефон – одну, две, три минуты или целую вечность… И наконец звонок.

Он торопливо поднял трубку с рычага:

– Але, але…

– Москву заказывали? – раздался в трубке голос девушки-оператора. И тут же, не дожидаясь ответа, она бросила:

– Говорите.

На том конце провода трубку взяла жена Ивана Александровича.

– Вера Федоровна? Здравствуйте, дорогая Вера Федоровна! – зачастил Борис Соломонович. – Я давненько не видел вас и не слышал вашего голоса. Соскучился, ей-богу. Вот решил-таки брякнуть вам, побеспокоить, чтобы узнать, что у вас да как. А то с нашей нынешней работой и забудем друг о друге… Кстати, как он, друг-то мой закадычный? Жив-здоров?

Он ну никак не ожидал, какой окажется реакция на этот, вроде бы банальный, невинный вопрос.

– О-оо-й, Боренька, – истошно взвыла Вера Федоровна. – Беда ведь у нас. Пропал Ваня-то. Как в воду канул. На работе его нет, и дома вот уж более десяти дней не появляется. О-оо-й, беда-то какая!

– Да что вы такое говорите, Вера Федоровна? Куда ж, где ж он может быть? Наверное, вызвали его в какой-нибудь госпиталь срочно или еще куда по неотложным делам. Вот он же к нам, например, намеревался приехать в командировку, да, видать, дела поважнее задержали…

– Не мог он, Боренька, не сообщив мне, так взять и уехать. Не мог…

– И все-таки, Вера Федоровна, надо надеяться, что все образуется. Найдется наш Иван Александрович. Обязательно найдется. Иначе просто и быть не может.

– Эх, хорошо, Боренька, кабы так. Но ведь десять, десять дней…

И Вера Федоровна неудержимо завсхлипывала.

– Одна ведь я осталась, одна-одинёшенька. Сыночек Сенечка в армии, на фронте… А теперь вот и Иван Александрович… От него никаких следов. Нигде ни слуху, ни духу… Ой, господи! – между вздохами и всхлипываниями восклицала Вера Федоровна.

Борис Соломонович понял, что случилось действительно нечто такое, что требует решительных и неотложных действий. Но каких?

И еще он понял, что этот разговор с Верой Федоровной исчерпан. Нового он ничего больше не добьется. Утешить жену друга вряд ли удастся. А лишние слезы ни к чему.

И тут, как специально, вмешался голос девушки-диспетчера:

– Ваше время истекло.

Борис Соломонович на некоторое время оцепенел, продолжая держать телефонную трубку.

В кабинет вошла возбужденная Зинаида Прокопьевна.

– Может, я не ко времени, – извиняющимся тоном заговорила старшая медсестра, – но, Борис Соломонович… Там прибыли раненые. Без вашей помощи не обойтись. Есть очень тяжелые…

– Да, да, понимаю. Бегу, бегу в операционную. Я понимаю…

И Борис Соломонович скорым шагом, обогнав Зинаиду Прокопьевну, подался прочь из кабинета.

4

Через окна палаты сквозь ажурные кроны тополей проблескивали последние красно-розовые лучи закатного солнца. Вечерние сумерки неприметно сгущались. День подходил к концу.

Алексей был удивлен охватившей вдруг палату тишиной. Для него показалось странным, что никто не стонал, не разговаривал, не ходил.

Почти все лежали на своих местах, но спали лишь некоторые. Остальные в этот вечерний заняты были всякой безделицей, убивали время: кто читал замусоленные книжки или газеты, кто писал письмо, кто просто, упершись задумчивым взглядом в одну точку, будил воспоминания или лелеял заветные мечты.

Только три кровати пустовали. Их хозяева, видимо, вышли покурить.

В углу, где раньше мучился от ран Мыхасик, теперь молча и недвижно лежит раненый немец. У него в ногах на табурете, борясь с дремотой, сидит военный в накинутом белом халате. На коленях у него покоится автомат.

«Что же это за птицу такую к нам в палату поместили, что к ней пренепременно надо еще и охрану выставлять?» – озадачил себя непроизвольно возникшим вопросом Алексей. Но тут же успокоился: «Значит, так надо. Дело не мое». И тут же он оживился: «А не пройтись ли мне до лестницы, не перекурить ли?».

Выйдя из палаты, он столкнулся с медсестрой Асей, которая проходила мимо в привычном белом халате, лишь накинутом на цветастое платье, с повязанной на шею светлой косынкой.

– Ты что же, Асенька, – ласково обратился к ней Алексей, – уже и покидаешь нас? Смену сдала…

– А что делать, миленькие? У меня ведь двое малышек, да мать что-то прихворнула. Вот и отпросилась у Бориса Соломоновича проведать их. Надо к тому же что-то поесть приготовить, да и отдохнуть малость, если придется.

– У тебя детки есть? Ты ж такая молодая. С виду – подросток просто. Ну никак бы не подумал…

– Есть, Алешенька. Маша да Миша. Трех и пяти лет.

– Во как! – воскликнул Алексей. – И когда люди все успевают? Молодец! Ну, а муж, наверняка, на фронте. Не старик же он у тебя дряхлый.

– Угадал, Алеша, – веселые интонации в ее голосе исчезли. И с печальной нежностью она добавила:

– Ждем. Всей семьей ждем его скорого возвращения домой.

– Эх, везет же людям, – вздохнул Алексей. – Как бы я воевал, если б у меня жена была такая же красавица, детей полон дом. И так бы любили и ждали меня… Не дано! Ну да ладно. Ты мне про другое скажи…

Алексей наклонился к Асиному уху и тихо спросил:

– А это кто у нас такой важный в палате появился, что к нему аж охрану приставили?

– Да немец какой-то, – так же тихо ответила медсестра. – А охрану… чтоб свои, то есть, наши, его не прибили. Если дознаются, что немчура, прибьют как есть. Ну это я так рассуждаю. Может, какая немецкая важная персона.

Попрощавшись с медсестрой, Алексей двинулся дальше, к намеченной цели. Ему навстречу возвращались в палату двое – пожилой моряк и Броня.

– Пост сдан, – шутливо доложил Броня. На его голые плечи была накинута простынка, которая прикрывала раны от ожогов на спине.

– Пост принят, – в тон ему ответил Алексей.

На площадке для курения теснилось по углам человек шесть. Воздух был густо насыщенный табаком, несвежий. То тут, то там слышались разговоры, смех. Здесь забывалось о ранах, о болях. Один из бойцов в этот момент оживленно рассказывал:

– Роем траншеи, готовимся к бою. А я глядь, пичуга шустрая такая, как ее?… А, во, трясогузка, точно… трясогузка! Скок на край окопа и тычет клювиком. Червячков, стало быть, ковыряет. Земля-то свежая округ окопа накидана. И ничего ей. Война, не война. Справляет свою заботу, ищет себе червячков, и пропади все вокруг…

Рассказчик затянулся цигаркой и продолжил:

– Я аж замер. Лежу, не шевелюсь. Чтобы не вспугнуть птаху, стало быть. Шибко забавно за ней наблюдать было. Так бы глядел и глядел. Казалось, вот взял бы ее в руки, обогрел бы, накормил, приручил бы, чтобы уж навсегда рядышком со мной. Так с ней рядом мирно, уютно показалось… А впереди уж, похоже, танки немецкие недалече, пехота за ними катит. Пальба вот-вот начнется такая! А у меня птаха. Смелая, черт. Видать, привыкла к войне-то…

Рассказчик смолк, заново затянувшись табачным дымом. Закашлялся.

– Ядреный, черт, – прокашливаясь в кулак, уважительно произнес он. – Самосад!

– Ну а дальше-то, дальше чего было? – не вытерпел кто-то.

– Да чего, чего? – еще раз поперхнувшись, ответил рассказчик. – Улетела птаха.

Все, слушавшие эту немудрящую байку, оживились, оценив ее каждый по своему. Многие лица тронула улыбка.

Алексей с интересом слушал эти истории. Он и сам бы хотел оказаться здесь однажды центром внимания, тоже завернуть что-нибудь этакое… Но, к сожалению, ничего примечательного в его жизни не происходило. «А у других-то вот получается, – с долей зависти подумал он. – Про пичужку вон мужик вспомнил, можно сказать – ни о чем, а интересно».

В это время вниманием курильщиков завладел новый рассказчик. Это был молодой боец с перебинтованной головой, волосы сверху торчали пучком, топорщились в разные стороны.

– В разведке было. Первый снег выпал. Холодина. Промерзли все как черти. Уж обратно возвращались. Утро раннее, морозное выдалось. Так хотелось к своим вернуться, ан нет. Это только ночью, знакомым проходом… А до ночи еще оё-ё… Шли почти до обеда. Все прокляли. И вдруг деревенька. Немцев нет. Мы в один домишко. А в избухе такая благодать. Дед с бабкой. Такое тепло! Печь натоплена от души.

У рассказчика глаза посветлели от воспоминаний. Он глубоко, со вкусом затянулся, и все терпеливо ждали, когда он выдохнет табачный дым.

– Старшой напросился у стариков на короткий отдых. Те не возражали. Окромя того нас вареной картохой покормили. Ну и положили спать кого куда. Меня с дружком на печку поместили. Остальные кто на лавке, кто на полу. И так в тепле меня разморило. Уснул как убитый. И сны виделись…

Рассказчик выдержал еще одну паузу, затянувшись дымом.

– Ну, ну, – не выдержал кто-то. – Чего дальше-то было?

– А чего дальше. Как щас помню, снилась мне деваха одна. Ну такая симпапушечка. В пальтеце, в шапочке такой… Бровки, глазки, носик… А губки! И стою я с ней. А она такая доверчивая, нежная, ласковая… Я пуговочки у пальтеца расстегиваю, распахиваю его, руками за грудки хватаю, мну их, а она так ласково, стеснительно улыбается… И сама ко мне теснее жмется…

– Это во сне или на самом деле было? – не понял один из курильщиков.

– Так ты слушай, – разъяснил кто-то. – Во сне, конечно.

– А-а, – протянул непонятливый. И замолчал.

– Ну и вот. Шире-дале. Я уж к ней под подол решился. Руку запускаю. У самого аж сердчишко зашлось…

Рассказчик примолк, тая застенчивую улыбку.

– Ну и? – торопит его самый нетерпеливый и любопытный из слушателей

– Ну и все… – продолжил рассказчик. – Дружок проснулся и мне: «Ты че, совсем охренел. Я тебе баба, что ли?».

Раздался хохот. И пошли оживленные разговоры, воспоминания, анекдоты на волнительную тему.

5

Алексей Боровых родился на Волге, в Покровске, что насупротив Саратова. Этот городок до тридцатых годов так назывался – Покровском, а после того поимел название Энгельс. Поблизости от Энгельса, кстати, есть населенный пункт и с названием Маркс.

Энгельс – городок невелик, но приветлив и уютен. Здесь есть где жителям его поработать и где отдохнуть.

Малым пацаненком со старшим братом Славкой да с дружками Максом и Гехой (полное и настоящее имя Генрих) он облазил его весь. Частенько, конечно, бывали в «Ударнике» – покровском, то есть энгельсовском, кинотеатре, поднимались по деревянным постройкам хлебных амбаров до самых крыш, где обитало полно сизых голубей. Однажды им удалось даже подняться на пожарную каланчу и оглядеть свой городок с ее высоты.

Семья Боровых жила в старинном доме кирпичной замысловатой кладки на Линейной улице. Они там жили не одни. В этом просторном доме размещалось еще три семьи. Наиболее тесное соседство случилось с семьей Штоббе. Семья Штоббе состояла из шести человек: бабушки Марты, ее сына Ивана Карловича Штоббе, трудившегося в паровозоремонтных мастерских, Регины Александровны – его жены и троих детей – двух сыновей, Макса и Генриха, и младшенькой дочки Катрин.

Семья Штоббе была крепкая, дружная и приветливая. Дома вся семья разговаривала исключительно на своем родном немецком языке. Алексей проявлял к нему интерес. Немецкий осваивался им без напряга и школярского штудирования.

Позднее, на фронте, знание этого, теперь уже вражеского, языка не раз сослужило ему полезную службу. Он неоднократно привлекался командованием для допроса плененных немцев. И справлялся с этими обязанностями весьма успешно.

Ну, а как забыть свои юношеские годы в родном Энгельсе. Как забыть!

Как забыть Лизу Маркову, ту милую, славную, замечательную девушку, которая, можно сказать, изменила всю его суть, сделала его тем, кто он есть сейчас – Алексей Боровых, решительный, уверенный в себе, парень не робкого десятка.

А ведь был-то – рохля. Застенчивый, закомплексованный, всегда стеснительный, осторожный… Прямо мальчик-паинька.

А случилось всего-то… Однажды он встретился с Лизой. Совершенно случайно. И их знакомство затянулось. Стали встречаться чаще. И однажды она вдруг признается – как ты, мол, на Сергея Есенина похож.

А кто он такой, этот Сергей Есенин? О нем Алексей тогда ничего и не слышал. И Лиза рассказала о своем интересе к стихам, о некоторых современных поэтах… И даже прочитала как-то наизусть несколько стихов, о которых с улыбкой на лице сообщила – это есенинские.

Стихи ему понравились. Он подумал как просто, легко и как ясно они сложены:

 
Гой ты, Русь, моя родная.
Хаты – в ризах образа…
Не видать конца и края —
Только синь сосет глаза…
 

Конечно же, о стихах он имел какое-то представление. Известные, даже великие русские поэты ему, как, впрочем, и всем русским людям, были известны, можно сказать, с детства: Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Их творчество казалось таким недосягаемым, что помышлять сочинять что-то свое и в голову не приходило.

Но после того как он неоднократно перелистал тетрадку со стихами Есенина, переписанными Лизой неведомо откуда, у него пробудилось робкое пока еще желание и самому попробовать что-нибудь сложить.

Он вчитывался в строчки, старательно выведенные девичьей рукой, украшенные рисунками цветочков, листочков, птичек, незатейливых пейзажей с березками, деревенскими домишками… И желание взяться за перо или за карандаш разгоралось все больше и больше.

Однажды она подарила ему курительную трубку.

– Ну-ка, присядь, – сказала она тогда, – и возьми трубку в рот.

Он выполнил ее просьбу.

– Ну точно, Есенин, – сказала она тогда. – Дарю.

Много позднее, но тогда еще, до войны, он познакомился ближе со стихами Сергея Есенина в книжках «Радуница», «Любовь хулигана», «Персидские мотивы»… Стал ощущать совсем другим человеком.

В ту пору он взял от Есенина не самое лучшее – хулиганство. Хотя по сути оставался тонким, чутким, душевным человеком.

А Лиза Маркова… Перед самой войной их пути разошлись. Хоть он и был похож на Сергея Есенина, но Есениным для нее не стал. И уже когда их пути разошлись окончательно, он в своей тетрадке записал:

 
Не переполню душу я,
однако, злобой.
Ты заглянуть в нее сумей,
а ну, попробуй.
В душе гнездится у меня
не только скверна;
Для пылких чувств к тебе
душа безмерна.
 

Но ни в тетрадку, ни в душу к нему заглядывать, к сожалению, уже было некому. Лизу Маркову увлек совершенно далекий от поэзии человек, некто Грязнов Дмитрий, сын состоятельных и влиятельных в городе родителей.

Да, Есениным Алексей для нее не стал. А вот Чубарым он стал и останется им до конца. Незнамо когда, неведомо где, непамятно кто окрестил его Чубарым. И это прозвище прилепилось к нему накрепко. Будто он с ним и появился на свет. Чубарый…

И еще он осознал, благодаря знакомству со стихами Есенина, что он такой окончательно и безраздельно русский человек, каким и был сам Сергей Есенин. Он видел и всей душой принимал картины России, встающие из его стихов.

 
Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!» —
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою»
 

Алексей вывел для себя простую истину: рифмованные строчки могут считаться стихами, если в них есть хотя бы одна из трех важных частей: мысль, настроение или образ. И это умозаключение было главным руководством в его творчестве.

Но, одно дело – самому себе дать установку, а другое дело – пользоваться ей, стремиться к написанию стихов, таких, какими он сам себе их представлял…

В палате стало оживленнее, беспокойнее, шумнее, чем допреж. Немец – выхватил его взглядом Алексей – лежал недвижно. «Видать, в сознание еще не приходил. Шибко, знать-то, шандарахнуло. Ишь – вся башка умотана бинтами, – рассуждал он, – Только две щели для носа и рта оставлены. И когда он, бедняга, оклемается?».

6

Главврач и в эту ночь из госпиталя домой не пошел. Он даже и звонить своей супруге Клавдии Иосифовне не стал. Она к такому уже попривыкла.

Ежели что дома приключится, или же соскучится очень, так она его рабочий телефон, слава богу, знает. Номер его на листочке написан, а листочек всегда на столе лежит. Так что…

Но жена его сюда звонила очень редко.

Случившееся с его другом Иваном так обеспокоило Бориса Соломоновича, что он целый день себе места не находил. «Что с ним произошло? Что могло с ним такого случиться? – мучил он себя безответными вопросами. – И что, что можно сделать? Чем ему помочь, если вдруг произошло несчастье?».

От неведения, что же случилось с другом, и от своего бессилья помочь ему, Борис Соломонович чувствовал себя ослабленным и разбитым.

После очередной довольно сложной операции он вдруг вспомнил еще об одном хорошо знакомом человеке, тоже из их круга, хирурге Земцове Петре Афанасьевиче. «А не побеспокоить ли мне его? Не позвонить ли? – подумалось Борису Соломоновичу. – Во-первых, может, он что-то знает, а во-вторых, если у него и нет никакой информации по этому вопросу, попрошу его что-нибудь узнать».

И вот Борис Соломонович услыхал низкий, утробный голос Петра Афанасьевича. Сейчас, по его памяти и воображению, там, в Москве у телефона стоял грузный мужчина с крупной головой, одутловатыми щеками, выпяченной влажной нижней губой, взлохмаченными с проседью бровями…

– Петр Афанасьевич, здравствуйте. Извините, ради бога, что побеспокоил вас. Это я, Марголин Борис Соломонович, если помните.

– А-аа, – раскатисто громыхнул голос в телефоне, – ну как же. Помню, помню. Слушаю вас, Борис Соломонович. Чем могу быть вам полезен? Я всегда рад…

– Да у меня один вопрос, Петр Афанасьевич. Как себя чувствует наш общий друг Иван Александрович? Давно ли вы виделись или слышались с ним в последний раз? Вообще – как он?

– Честно сказать, встречаемся нечасто, и перезваниваемся тоже иногда, но друг друга из вида не теряем. Это определенно. А что, случилось что-то? Почему вы звоните и интересуетесь о нем?

– Да тут такое дело… – и Борис Соломонович рассказал о пропаже друга.

– Прошу вас, уважаемый Петр Афанасьевич, полюбопытствуйте там, в Наркомздраве или на службе у Ивана Александровича, что с ним? И что это за невыясненные обстоятельства? Все это меня очень беспокоит. Уж будьте так добры…

– Признаться, – громыхало в трубке, – вы меня не порадовали. То, что вы мне сообщили, уважаемый Борис Соломонович, довольно странно.

Голос в трубке на короткое время стих. После непродолжительного молчания Петр Афанасьевич заговорил:

– Конечно, озаботили вы меня, Борис Соломонович, чего уж тут. Но я обещаю подключиться к этому вопросу и что возможно выяснить. И если вдруг появятся хоть какие-то новости, я вам перезвоню.

– Ну, спасибо, как говорится, на добром слове. Уж будьте великодушны, простите за беспокойство…

– Да будет вам, – пророкотало в трубке.

– В таком случае, до свидания, Петр Афанасьевич!

– Всего самого доброго, – услышал Борис Соломонович в ответ.