Анатолий Иванович Коридоров
Планета Крампус. Роман

…Не всякая вершина доступна человеку.

Альпинист Захар Пазухин

Автор выражает благодарность ООО ПКФ «Уральская трубопромышленная компания» и её генеральному директору за помощь в издании книги.

Иллюстратор Анатолий Коридоров

© Анатолий Иванович Коридоров, 2021

© Анатолий Коридоров, иллюстрации, 2021

ISBN 978-5-0055-0522-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга первая.
По эту сторону фронта

1

Вокруг непроглядная тьма, деревья черные недвижно выстроились, между ними местами звездочки мерцают. По всему – лес дремучий и ночь глубокая. Вдруг многочисленные черные крылья захлопали – знать, взвилась с места потревоженная кем-то стая ворон. У Алексея захолонуло сердце от необычного тревожного состояния. «Черт-те что творится», – промелькнула мысль у него в голове. Между стволами промелькнула тень, другая. Кто б это мог быть? «Черти, что ли?».

– Ага, вот он, здесь прячется, – прозвучали где-то сзади слова, произнесенные по-немецки хриплым, скрипучим голосом. Он их понял, потому как немецкий язык ему был хорошо знаком.

«Так это и не черти совсем, – обожгла его догадка, – это же фрицы проклятые».

Навалились на него грузные черные тени… Да и не тени совсем, а невероятная по своей мощи силища нечистая. Он попытался вывернуться, освободиться из цепких объятий, но усилия его были тщетными. Он слышал радостный, победный громогласный хохот и клич, провозглашаемый раскатистым, громким, хриплым голосом:

– Ломай его, калечь, бей его до смерти!

И сыпались на него удары со всех сторон. Он как мог защищался от них, то укрывал один бок, то ухитрялся подставить другой… Но боль была нестерпимая. Адская была боль…

Алексей и не понял, отчего он внезапно пробудился: то ли от непонятного шума и возни в палате, то ли от резанувшей вдруг боли в бедре. А может, от того и другого вместе. Минувшие вечер и ночь были беспокойными, и до раннего утра он никак не мог уснуть. А вот когда уснул, приснилась такая нелепица.

Он лечился после ранения две с лишним недели, но так и не смог пока приспособиться к здешнему режиму. Порядок фронтовых буден в разведке, казалось, был неистребим: ночи, как обычно, бессонные – выполнение боевых заданий, – а днями спать приходилось как, где и сколько придется.

Промучившись от бессонницы и боли до утра, сразу после завтрака и утренних необходимых процедур Алексей крепко уснул. И даже боль с приходом сна угомонилась.

Его тетрадка за это время не пополнилась ни единой новой строчкой, хотя кое-какие мысли и крутились на уме и «перо тянулось к бумаге». Но болезненное состояние и беспокойный шум в палате лишали его творческого настроя, выбивали из колеи.

Беспокоил и вызывал сочувствие молодой, раненный в голову лейтенант, метавшийся в бреду. Возгласы его были то просяще-умоляющими, то чрезвычайно возбужденными и злыми, а то он переходил почти на шепот и бормотал что-то совершенно неразборчивое.

– Товарищ майор, товарищ майор, не уберег… Виноват! – покаянно отчитывался он, видимо, перед командиром.

– Не доглядел, товарищ майор. Я, я во всем виноват, – казнил он себя, ворочаясь в постели.

После непродолжительного затишья лейтенант вдруг резко и зычно вскрикивал:

– Опарин! Рядовой Опарин, назад! Я сказал, назад! Отставить!..

А то вдруг начинал поднимать бойцов в атаку, выкрикивая на всю палату команды вперемешку с этажными ругательствами.

– То-то! – ликовал лейтенант, захлебываясь злорадным смехом. – А вы как думали?! Нет, нас так запросто не взять!..

Бывали минуты, когда он вдруг забывался и, кажется, даже засыпал. Но сон его были чрезвычайно непродолжительным. И лейтенант снова и снова принимался бредить.

Привлекал внимание Алексея и пожилой моряк с ампутированной почти по локоть рукой, сидевший, устало ссутулившись, на кровати. Он беспрестанно нянчился с раненным в живот совсем юным светловолосым бойцом, лежавшим по соседству.

Паренек беспрерывно просил пить. А моряк тихо приговаривал хриплым, басовитым голосом:

– Та ты погодь трошки, Мыхасик. Тильки трошечки погодь. Нэ можна тоби покы. Эх!.. – надсадно кряхтел моряк. И здоровой рукой прикладывал к губам паренька влажную тряпицу. Если бойцу удавалось поймать ее и зажать губами, он жадно обсасывал ее, долго не выпуская изо рта. Неутолимая жажда и, надо полагать, пЕкло в животе не позволяли ему хоть на какое-то время забыться сном.

А больше всего беспокоил Алексея его сосед, раненый в грудь и руку и располагавшийся на смежной койке, мужчина средних лет, называвшийся Иваном Старцевым. Иван хоть и укладывался на постель, но ни успокоиться, ни уснуть ему подолгу не удавалось. Он ворочался, стонал и в конце концов, ворча сквозь зубы матерную брань, подымался с постели и, приобняв, как малое дитя, здоровой рукой другую, перебинтованную от плеча до кончиков пальцев, расхаживал по палате, главным образом, от окна до двери и обратно. Но когда Ивану удавалось-таки прилечь и заснуть, он будоражил всю палату поистине богатырским храпом.

Всего в палате теснилось до полутора десятка коек. И все они были заняты.

Самым тихим и неназойливым из всех находившихся здесь на излечении Алексей считал татарина Мусу Файзулина. По виду Мусе можно было дать лет тридцать, а то и более. У него была отнята левая стопа. И потому он, вставая, не расставался с костылем и кривой сучковатой палкой. Подняться с постели у него было только две причины – сходить по нужде или помолиться. Движения приносили ему, по-видимому, нестерпимую боль, что было приметно по кривившемуся тонкогубому рту, обрамленному густой черной щетиной. Но он, тем не менее, заставлял себя подниматься. Молился Муса не менее пяти раз в день. Он опускался с койки на пол, подстилал под колени загодя припасенную чистую, еще не заношенную портянку, и с трудом, наконец- то устроившись на коленях, начинал что-то почти беззвучно нашептывать. Периодически Муса вздымал руки, сложа ладошки, и как бы омывал ими свое лицо. Труднее всего давались Мусе поклоны.

Едва разомкнув тяжелые ото сна веки, Алексей, окинув взглядом левое крыло палаты и увидел группу людей, занятых, как он догадался, скорбными делами.

Двое санитаров – пожилой мужчина с бравыми, густыми, с проседью усами и молодой беспалый (на левой руке у парня не было двух средних пальцев) с вечно наивным, растерянным взглядом – укладывали в каталку завернутое в простыню тело умершего солдата. За их действиями озабоченно наблюдал стоявший тут же главный врач госпиталя Борис Соломонович Марголин.

Пожилой моряк, ссутулившись еще больше, сокрушался и утирал слезы:

– Та як же так, Мыхасик! Такый гарный хлопчик… Житы та житы…

Он ухватил свесившуюся с каталки руку умершего и покаянно всхлипнул:

– А колы б мени знаты, шо така бида буде, я б тебе напоив…

Но вот уж пожилой санитар неторопливо, но умело маневрируя меж тесно расставленных кроватей, направил каталку к двери. Рассеянно глядя ему в спину, следом двинулся и беспалый. На месте остался только Борис Соломонович.

2

Борис Соломонович был невысокого роста, с лысоватой головой, с тяжелыми (с внушительной роговой оправой) очками на носу. За ними проглядывали светло-серые пятнышки зрачков под красными, воспаленными, припухшими веками.

Незнакомому человеку его фигура могла показаться неуклюжей и даже забавной. Но сойдясь с ним поближе, любой чувствовал сердечную доброту и интеллигентность. И убеждался, что на деле он довольно скор, расторопен, и даже несколько суетлив.

Характерной привычкой Бориса Соломоновича было откашливаться в кулак. Если он начинал нервничать, переживать или же, напротив, не мог удержаться от накатившего на него смешливого настроения, Борис Соломонович подносил ко рту сложенные трубочкой пальцы и кхыкал в них, будто скрывал от посторонних внешние признаки своего душевного состояния.

Борис Соломонович положил руку на плечо моряку:

– Жаль, конечно, жаль. Еще один не выбрался на берег.

О каком береге сказал сейчас хирург, в палате было понятно каждому.

Нередко у Бориса Соломоновича пробуждалось желание поговорить, порассуждать, а то и при случае пошутить с кем либо.

Однажды он, пребывая в расстроенно-сентиментальном настроении по причине такой же вот смерти одного из раненых солдат, высказался так, что, мол, фронт, передовая, – это разливанное море крови, боли и смертей. А в лазареты и госпитали из этого самого моря текут смердящие человеческим горем реки. И каждое мало-мальское медицинское учреждение представляет собой спасательную службу, которая призвана вытаскивать раненых из этих проклятых смертоносных рек на берег жизни. Кому-то из спасенных и на берег взойти непросто. Разные случаются берега. «Иногда смотришь на раненого, – вспоминал Борис Соломонович, – и думаешь: ведь ему, чтобы выжить, надо на такую скалу взобраться… И глядишь – взбирается же. А другому даже на невысокую гору и с нашей помощью выбраться не удается».

– Н-да, – качал головой главврач, – вот такие они, дела-то наши. Что значит – и люди разные, и берега различные.

 
Саднит и ноет.
                        Кто раны боль измерит?
Утесом неприступным жизни берег,
                     кровавых волн под ним круговорот…
Взойдет на берег тот,
                                  кто твердо верит,
что победит,
                    что точно не умрет.
 

Так записал однажды Алексей в свою заветную тетрадку химическим карандашом не бог весть какие строчки, но для него они казались значительными.

Вскоре санитары покинули палату, оставив дверь за собой открытой. Следом за ними направился и Борис Соломонович.

Время приблизилось к обеду.

Вставать не хотелось, но Алексей заставил себя это сделать. Навалившись на костыли, он решил спуститься вниз, на кухню. Всем, кто хоть как-то мог передвигаться, было предложено ходить туда вместо столовой. И размещаться с поданным обедом (или завтраком и ужином) в вестибюле, куда вынесены были из столовой столы и табуретки и расставлены по свободным углам, вплоть до выхода на улицу. Госпиталь был переполнен, а столовая превращена в больничную палату.

На обед молодая повариха плеснула Алексею черпак жидкого рыбного супа и подала кусок ржаного хлеба. К столу миску помогла донести пожилая работница кухни – посудомойка тетя Фрося.

Он живо расправился с едой. А когда в эту же миску повариха шлепнула пшенной каши, Алексей с трудом поковылял на улицу, чтобы не торопясь, обстоятельно посидеть на свежем воздухе и посмаковать немудреную, но горячую и, в общем-то, вкусную пищу. Там же, кстати, и цигарку скрутить не грех, после чая, конечно. Погода, к счастью, позволяла.

Обеденное время подходило к концу. Все, кто отобедал и перекурил, разошлись по палатам. Остались сидеть за столами совсем немногие.

Раздавив в консервной банке окурок цигарки, выкуренной на двоих с раненым из соседней палаты, Алексей, вслед за ушедшим напарником, тоже хотел уже было подняться из-за стола. Но… раздумал.

Проход перегородили два бойца, заносившие в госпиталь на носилках раненого. Его только что привезли и выгрузили из старенькой полуторки с наполовину покрытым брезентовым верхом. Эвакуацией раненого командовал ладный капитан-особист, рядом с которым, не вмешиваясь в его команды и распоряжения, неотлучно находился молодой лейтенант.

И только когда вся эта группа скрылась за хлопнувшей дверью, Алексей, наконец, поднялся, прихватил с собой порожнюю посуду и направился к двери. Войдя вовнутрь, он обошел стороной военнослужащих в форменной одежде, двое из которых держали носилки с раненым. Все они столпились перед приемной главврача.

Алексей мимолетом обратил внимание на недвижно лежавшего раненого с повязкой, скрывавшей почти половину лица.

Алексей поблагодарил повариху за отменный обед и двинулся в обратном направлении. Подходя к группе с раненым, он еще на расстоянии услышал голоса. Разговаривали двое. Один был ему незнаком, стало быть, принадлежал кому-то из вошедших, а вот другой… Другой голос принадлежал, несомненно, Борису Соломоновичу.

– Этому раненому требуется отдельное изолированное помещение… Я же звонил вам об этом, Борис Соломонович, – требовательно восклицал капитан.

– Но я вам тогда же по телефону объяснял, что на сегодня нет у нас отдельных помещений. Где же их взять? – терпеливо возражал капитану главврач. – Только завтра к вечеру, возможно, освободится местечко в небольшой палате. Готовится к выписке генерал. Правда там остается еще один раненый – подполковник. Но ему, я надеюсь, мы местечко подыщем. Но это завтра. Завтра. А сегодня… – Борис Соломонович развел руками. – Найдем место только где-нибудь в общей палате.

– Но это же невозможно! Как вы себе это представляете, Борис Соломонович? – раздраженно повысил голос капитан. – Это особый раненый. Особый! Его никак, ну никак нельзя вместе со всеми…

– Я готов бы вам уступить свой кабинет, – устало произнес Борис Соломонович, – но он, во-первых, не имеет никакого медицинского оборудования, и обслуживающего медперсонала при нем не значится, а во-вторых, куда мне девать валящихся с ног от усталости врачей и медсестер, работающих здесь круглосуточно. Этот кабинет почти постоянно занят отдыхающими специалистами. Это комната отдыха прежде всего, а уж потом мой кабинет.

Алексей, осторожно шаркая больной ногой и постукивая костылями по бетонному полу со светлыми пятнышками мраморной крошки, приближался к спорящим. Вдруг раненый шевельнулся на носилках. Напрягся, дернулся, сделав попытку подняться. И вот по всему пространству первого этажа раздался его пронзительный, неистовый крик: «А-ааа-а…». И следом – громкие, жалобные, но непонятные для окружающих слова.

– Что он говорит? – удивленно воскликнул Борис Соломонович. – Кто это? Кого вы сюда привезли?

А раненый, то хватаясь за голову, то стуча кулаками себе в грудь и по ногам чуть ниже живота, не унимаясь издавал режущие слух звуки. Он кричал:

– Ich kann nicht! Ich kann nicht mehr! Sie sollen irgendetwas tun. Geben Sie mir einen Schmerrmittel. Eine Spritze, bitte! Toetet mich! Um Himmels Willen, hoer auf mit meiner Qual!¹

– Он так громко кричит, а мы… Ну как врачам, медсестрам общаться с таким вот раненым? – сокрушался Борис Соломонович.

На шум прибежала старшая медсестра Зинаида Прокопьевна.

– Что случилось, Борис Соломонович? Что тут за шум такой? Кто кричит так, как будто его режут?

Подойдя к встревоженной криком раненого группе, Алексей произнес, обращаясь главным образом к Борису Соломоновичу:

– Он, – кивнув в сторону раненого, – терпеть не может. Просит обезболивающего или чтоб его убили.

– Вот как! – Борис Соломонович прокашлялся в кулак.

– Вы понимаете, что он говорит? – с интересом взглянула на Алексея Зинаида Прокопьевна.

– Да, понимаю, – коротко ответил Алексей.

– Это так удивительно, – произнесла она. – Ну а… – медсестра хотела еще что-то спросить у Алексея, но Бориса Соломонович прервал ее.

– Зинаида Прокопьевна, – сказал он, – будьте добры, организуйте побыстрее укол новокаина этому вот…

Он запнулся, не найдясь, как правильно назвать новоиспеченного пациента.

– Да, да, конечно, сейчас – воскликнула старшая медсестра и ринулась в бывший кабинет завуча школы, где сейчас располагался склад медицинских препаратов, инструментов и оборудования. Тут штабелями лежали бумажные мешки с гипсом, упаковки с ватой и бинтами, коробки с ампулами, таблетками и порошками, стояли на полках и стеллажах бутыли со спиртом, бутылки, бутылочки, скляночки и баночки с растворами и мазями. Покоились в упаковках тонометры и термометры, тепловые вентиляторы, грелки, утки и горшки…

Возвращаться в палату после обеда Алексей не спешил. На улицу он тоже возвращаться не пожелал. Там стало довольно свежо. Ему хотелось где-то уединиться, подумать… И может быть, даже что-то и добавить в свою тетрадку.

И он устроился у подоконника между лестничными маршами. Курильщиков на площадке почти не было. Сидел на ступеньке и курил, занятый своими мыслями, лишь один немолодой солдат.

Вернувшись в палату, у той же койки, где поутру умер юный Мыхасик, как его называл пожилой моряк, Алексей вновь увидел группу людей, но более многочисленную. Она состояла из тех же двух, знакомых по послеобеденной встрече офицеров из Особого отдела, главврача и двух санитаров. Недавно они увозили на каталке мертвого Мыхасика, а сейчас, наоборот, из каталки перекладывали на койку раненого немца. Тот был спокоен. Похоже, даже спал.

Борис Соломонович поправил на раненом одеяльце и, оценивающе глядя на нового пациента сквозь толстые стекла очков, с тяжелым вздохом многозначительно произнес: «М-да…».

Особисты в ладно пригнанном обмундировании, с чисто выбритыми подбородками и непроницаемыми взглядами, наблюдали за действиями главврача. Им пришлось смириться с его решением разместить раненого в общей палате на одни сутки.

Борис Соломонович наконец выпрямился и, глядя на представителей серьезного военного ведомства снизу вверх со своего незавидного ростика, произнес, кивнув в сторону раненого:

– О таких вот мой учитель, небезызвестный доктор Захар Данилович Бодренко говаривал – пограничник.

Он выдержал некоторую паузу, но не дождался от собеседников ни удивленных взглядов, ни вопросов, на которые, вероятно, рассчитывал.

– Да, пограничник. Поскольку человек находится на границе между жизнью и смертью.

– Вам ставится задача, товарищ Марголин, – произнес капитан, – во что бы то ни стало предотвратить смерть этого человека, – он боднул подбородком в сторону лежащего на койке. – Более того, надо, чтобы он как можно скорее пришел в сознание. И заговорил.

– На все, как говорится, воля божья. Жаль, что мы не боги, – сделал слабую попытку отшутиться Борис Соломонович.

Считая разговор оконченным, капитан и его спутник, направились к выходу.

Пожилой моряк лежал, безучастно уперев взгляд в потолок. А вскоре он и вовсе лег на бок, на здоровую руку, повернувшись спиной к койке, освобожденной Мыхасиком и теперь занятой другим, незнакомым человеком.

Два строгих сотрудника НКВД направились к Алексею. А следом за ними шел и Борис Соломонович. Тут что-то привлекло внимание капитана в противоположном крыле палаты.

– Не пойму, – капитан повел взглядом в сторону Мусы Файзулина, – что он делает?

Муса именно в это время молился, как всегда, почти беззвучно. Он разогнул спину из глубокого поклона и характерными движениями рук поводил у лица.

– У вас здесь все-таки что, товарищ Марголин, – сверху вниз обратился капитан к Борису Соломоновичу, – лазарет или минарет?

– Госпиталь… Военное медицинское учреждение, – сняв очки и начав их протирать вынутым из кармана халата лоскутом бинта, глядя вверх подслеповатыми глазами как бы в никуда, ответил Борис Соломонович.

– Устав учить надо раненым бойцам, а не заниматься религиозным мракобесием, – строго отчеканил капитан.

– Позволю себе заметить, товарищ Грачик, – с мягкой настойчивостью в голосе произнес Борис Соломонович, – почти трети госпитализированных ввиду тяжести их ранений воинский Устав для дальнейшей жизни окажется не нужен.

– Если я правильно понял, – не спускал холодного взгляда с главврача капитан, – вы руководите данным военным учреждением.

– Это так, – подтвердил Борис Соломонович. И уточнил:

– Медицинским.

– Так вот, – резко заключил капитан, – все до одного, находящиеся в военном учреждении, являются военнообязанными. И, следовательно, никто не освобождал их ни от воинской присяги, ни от соблюдения воинского Устава, знать который от буквы до буквы должен каждый, хоть выздоравливающий, хоть лежащий при смерти боец.

– А я бы не рекомендовал вам разговаривать со мной в таком тоне. Я все-таки старше вас по возрасту и выше вас по званию.

– Извините, – сбавил тон капитан.

– А на этот счет я скажу вам, товарищ Грачик, следующее, – тем не менее продолжил Борис Соломонович, – не дай бог, как говорится, однажды вам оказаться на месте любого из здесь находящихся. Но если б такое вдруг случилось, чего, поверьте, я искренне вам не желаю, то я ничуть не стал бы возражать, чтобы вы денно и нощно, как говорится, молились бы за сохранение своей жизни и еще молили бы бога, чтобы ваши мучения от ран скорее закончились.

Где-то на следующий день в тетрадке у Алексея появятся такие строчки. Вызвано ли их появление размолвкой капитана Грачика с Борисом Соломоновичем, неизвестно, но они появились:

 
Дорога в никуда – крута.
Жизнь есть жизнь. А смерть —
                                        глухая пустота.
Жизнь и смерть – понятия разночтимы,
как день и ночь, как все или ничто…
По жизни все объемно, звонко, зримо…
А при смерти … – не то.
По промежуточной пройти опасно грани.
Можно не стерпеть жестокой боли.
Бог не приемлет в храме грубой брани,
а здесь приемлемо.
                    Здесь бог – главврач Марголин.
 

Неизвестно, как бы далее продолжался разговор между капитаном и Борисом Соломоновичем, но вдруг на всю палату раздалась громкая команда:

– Молчать! Разговорчики!

Вряд ли капитан имел намерение и далее вести разговор в командно-наставительном тоне, но от столь громкого приказного возгласа он совершенно умолк, осекся. Слова будто застряли у него в горле.

Капитан растерянно глянул в ту сторону, откуда раздалась команда.

А оттуда неслось:

– Давно надо всем зарубить на носу, – распалялся раненый в голову лейтенант, вдруг встрепенувшийся и вошедший в бредовый раж, – приказы командования не обсуждаются, а выполняются!

– Взвод, смирно! – продолжал командовать лейтенант. Койка под ним ходила ходуном.

Борис Соломонович, не медля ни минуты, заспешил на помощь к раненому, радуясь, что нашелся подходящий повод для окончания неприятного разговора с капитаном. На ходу крикнул:

– Медсестру, Асю… Срочно!

Алексей, как сидящий близ двери, приподнялся, приоткрыл дверь и зычно прокричал в коридор:

– Медсестру, Асю, в шестую. Срочно!

По коридору дважды как эхо, но на разные голоса, – одним голосом прокуренным, хриплым, другим – высоким, моложавым, – пронеслось:

– Асю… в шестую… срочно!

Медсестра скоро появилась в палате и вместе с главврачом стала успокаивать разволновавшегося лейтенанта.

Тут же появилась и санитарка тетя Паша, пожилая грузная женщина. Она шумно поставила в угол подле двери пустое ведро и швабру и, отдышавшись, направилась между коек с ранеными: они лежали и в коридоре. Подойдя к шестой палате, тетя Паша рукавом халата отерла обильно выступившие на лице капельки пота и толкнула дверь. Едва не ушибив Алексея, она ввалилась в палату и торопливо, но твердо ступая, двинулась прямо к главврачу.

Офицеры НКВД вынуждены были безоговорочно расступиться.

Тетя Паша была глухонемой. Она плохо, но слышала, а говорить не могла совершенно. И как только Борис Соломонович, не увидев, а скорее, услышав ее приближение, повернул в ее сторону голову, тетя Паша тут же одной рукой начала быстро-быстро манить его к себе, а другую, со сжатым кулаком, приложила к уху.

Борис Соломонович сообразил – ему звонят. Он кивнул тете Паше и, что-то сказав медсестре, поспешил к выходу. Минуя капитана Грачика, Борис Соломонович наскоро извинился:

– Простите. К телефону. Важный звонок. Если желаете, ждите здесь. Я скоро.

То, что звонок был действительно важным, Борис Соломонович не сомневался. Редкий случай, когда за ним приходит посыльный. Обычно, если звонок не застает его на месте, ему сообщают: звонили-де оттуда-то. Просили перезвонить.

Алексей поймал себя на мысли, что им овладели двойственные чувства. Первое – обида за Бориса Соломоновича. Он никак не заслуживал неуважительного обращения. А другое – не то зависть, не то уважение к этим строгим и важным особистам. И сам капитан, и его немногословный спутник, к удивлению Алексея, не вызвали сильной антипатии. Чем пристальнее присматривался он к ним, тем более чувствовал себя по сравнению с ними слабым, не способным и не готовым к свершению чего-то главного, высокого, важного для своей страны в это трудное, тревожное для нее время.

Ему было как-то неловко, совестно и за себя, и за всех здесь давящих постели со своими болячками, полученными там, на фронте, по большому счету, из-за своих и неосторожности, оплошности, неумению грамотно сражаться с противником. А может даже, из-за глупости и трусости.

А вот если бы оказались сейчас там, на фронте, такие, как, например, этот бравый, строгий, подтянутый капитан, то, пожалуй, здесь многократно уменьшилось бы количество раненых…

Но эти мысли были прерваны тихими словами, высказанными танкистом Броней, как его называли в палате: Алексей пристроился в ногах на его постели.

– Этих тыловых крыс на месяцок, да чего там… на недельку бы на передовую. Сапожки их скоро б потускнели.

Слово «сапожки» он произнес особенно язвительно, с отчетливым ударением на «и».

– А я вот как раз думал… – перевел взгляд на Броню Алексей.

– Думать, оно не вредно, – заключил танкист. – На то и голова дана.

У Алексея пропало желание продолжать затеянный Броней разговор. Он сделал попытку подняться с постели. Но от неловкого движения острая, пронзительная боль обожгла раненую ногу от бедра и чуть ли не до пятки. Алексей, ойкнув, вновь присел на краешек постели переждать болевую атаку. Весь мир перед ним потемнел и провалился в тартарары. Ничто не занимало, не беспокоило его сейчас, кроме этой нахлынувшей боли. Надо самую малость перетерпеть, чуточку обождать. Алексей глубоко вздохнул и некоторое время сидел не шевелясь, пока боль не притупилась. Наконец он привстал, оперся на костыли и осторожно, стараясь не ступать раненой ногой на пол, двинулся к своей постели.

Подойдя к ней, он заметил, что глаза соседа Ивана Старцева прикрыты, но по неспокойному дыханию ясно было, что тот не спит. Алексей осторожно, чтобы не беспокоить Старцева, прислонил костыли к спинке кровати и прилег, удобно расположив раненую ногу.

– Обидно, понимаешь, – вдруг услышал он тихие слова Старцева. – Обидно… Не на передовой, не в бою, а в госпитале, на больничной койке…

Старцев говорил, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, лежа неподвижно с закрытыми глазами.

– А ведь пацан еще.

Он приоткрыл глаза и смотрел теперь не мигая в потолок.

– Обидно…

Алексей посчитал необходимым отозваться на душевную боль соседа.

– Жаль, очень жаль… – сказал он.

Иван Старцев, словно вдруг различив находящегося рядом слушателя, повернул голову и, устремив на Алексея немигающий взгляд, продолжил:

– Странное дело. С одной стороны, жизнь человека – это непрерывная цепь таких мудренейших и сложнейших явлений… Мы называем их судьбой… И вот она… Судьба!

Сосед шумно вобрал носом воздух.

– А с другой, – произнес он с присвистом, – просто… освободившаяся койка. И все… Понимаешь? И все…

Старцев уставился в потолок, не ожидая от Алексея какого-либо участия. И Алексею не хотелось нарушать ход мыслей соседа. Он только произнес короткое: «М-да…».

Сосед вдруг зло, но негромко произнес:

– Вот зараза.

Неловко, тихо матюкаясь, Старцев поднялся с постели и направился к окну, откуда начинался его обычный маршрут. Придерживая здоровой рукой больную, он покачивал ее как неспокойное, неугомонное дитя, которое никак не может уснуть.