Александр Михайлович Бруссуев
Тойво – значит надежда. Красный шиш
– А ты что будешь делать в это время? – спросила она.
– А я, пообщавшись с твоим отцом, прикуплю вина, фруктов, сладостей и копченостей. Мы устоим праздничный ужин на двоих. Это будет первый званый вечер из череды последующих в нашей семейной жизни. Только потом мы уже сможем приглашать, кого вздумается и когда вздумается.
Лотта заулыбалась, словно представляя такие события все разом: серебряные столовые приборы, хрусталь, вечерние платья, музыка из патефона, беседы об искусстве, безмятежность и покой.
– А когда я пойду домой, что ты будешь делать? – уточнила она, отвлекаясь от приятных дум.
– Отправлюсь в Хельсинки, – со вздохом сказал Тойво. – Нецелесообразно возить с собой столь большую сумму наличности. Для этого братья-иезуиты когда-то придумали дьявольскую банковскую систему. С божьей помощью, так сказать. Нам нужен банк, который чувствует себя за океаном – как у себя дома. То есть, американский банк. Bank of America, я думаю. Есть у нас его филиалы. Вот и посмотрим, насколько надежно будет вложение в него.
27. Мрак.
Почти неделя понадобилась Антикайнену, чтобы съездить в Хельсинки и обратно.
На самом деле сначала он поехал в Турку, где когда-то помещалась штаб-квартира рабочей партии Финляндии, ныне разогнанная и распущенная. В свое время ему довелось поработать здесь на руководящей должности – словно бы в другой жизни.
Меньше всего Тойво хотелось встретиться с прошлыми коллегами, задача у него была совсем другая: легализоваться. Ему нужны были чистые бланки заявлений на вступление в профсоюз. А их найти можно – только знать, где искать: в чулане помещения, некогда бывшем этой самой штаб-квартирой. Он сам когда-то снес сюда кипу подобных бумажек, с печатью, но без подписи и даты. Потом требовалось получить штамп на заявлении об увольнении без комиссионных и отпускных выплат в конторе предприятия, где он был «зарегистрирован» в профсоюзе.
С этой бумажкой, а также свидетельством о его недолгой карьере шорника в Сернесе, можно было подавать заявление в муниципалитет и полицию о получении паспорта, или документа его заменяющего, взамен утраченного. Как утратил? Да потерял, либо сперли. Хотят проверять – пожалуйста, только временную ксиву дайте.
Также ему хотелось навестить своих родных, отца и мать, связь с которыми была почти утрачена с 1918 года. Там, кстати, и хранилась бумага о его шорничестве.
А с любым удостоверением личности, или, как подлые американцы говорили – «Ай-ди» – уже можно открыть счет в банке, в пресловутом «Bank of America». Чем внушительней счет, тем и формальностей меньше: любой банк жаждет получить в свое распоряжение чужие деньги – это уже по определению. Дьявольская сущность, прямое нарушение учения Библии.
Известность к Антикайнену пока не пришла, о походе на Кимасозеро знал лишь очень узкий круг очень узких специалистов. Так что его визит в родительский дом не был чем-то очень конспиративным и скрытным. Он привез подарки, помог по хозяйству: словно бы никуда и не уезжал. Мать все так же хлопотала по дому, а отец все так же бухал, едва заканчивался его рабочий день. Все было, как прежде, разве что по мере того, как разъезжались из дома выросшие дети, хлопоты и пьянство делались все тоскливее и тоскливее.
Тойво все свою поездку ощущал небывалый прилив сил и какого-то радостного вдохновения: он справил, как и намеревался, все бумаги в Турку, успешно выдержал сначала безразличные, а потом ненавидящие взгляды чиновниц из муниципалитета и полиции. В самом деле, если по твоему поводу кому-то приходится совершать лишние телодвижения, то этот кто-то обязательно начинает тебя ненавидеть. Один из законов ССЧ (общечеловеческого)110. Лишь только при материальной заинтересованности, пусть даже самой незначительной, эта ненависть переходит в участие, дружелюбие и даже всяческое уважение. Все зависит от величины этой материальной заинтересованности.
Тойво выделил под такое дело сумму, которая как раз позволяла неприязненному отношению раствориться в окружающей атмосфере, но не порождала лишних вопросов.
Когда же в отделении банка, не моргнув глазом, приняли его деньги и уверили, что теперь они хранятся также надежно, как в сейфе, он вздохнул свободно.
– А ключ? – позволил себе вопрос Антикайнен.
– Что? – с американским акцентом вопросили с банковской стороны.
– Ну, если вы говорите, что мои деньги, «как в сейфе», то скажите в таком случае: а где ключ от сейфа?
Американцы рассмеялись по-американски: широко открыв рот, выставив напоказ желтые крупные, как у лошади, зубы.
В общем, обналичить деньги теперь можно было где угодно, разве что не в Монголии и Советском Союзе – двух пионэрах социалистического строя. И сделать это можно было как ему, Тойво Антикайнену, так и его жене, Лотте Антикайнен. Вот такое решение.
И все это потому, что их первый совместный ужин был подобен сказке. Да что там – ради этого стоило бросить все и мчаться через снега, через недели и месяцы, через опасности и невзгоды, через всю прошлую жизнь!
– Я не могу жить без тебя, – прошептал Тойво перед своим отъездом.
– Я буду ждать тебя всегда, – ответила Лотта.
Ему не пришлось писать шпионскую записку и подбрасывать ее в почтовый ящик, потому что на перроне Выборга он увидел младшего брата Лотты, двадцатилетнего Луку. Тот выглядел, словно собака под дождем, ждущая своего хозяина.
– Я каждый поезд встречал, – сказал он.
– Почему? – спросил Тойво.
– Отец сказал, – ответил Лука.
– И сколько поездов ты встретил? – этот вопрос вырвался сам по себе, Антикайнен не хотел его задавать.
– Два дня.
И в этот момент Тойво накрыло такой тьмой, что он только временами каким-то образом выходил на свет, тут же снова проваливаясь обратно. Внезапная чудовищная догадка обожгла мозг и спалила его полностью, оставив тлеть только одно слово и один связанный с ним образ: Лотта. Свершилось страшное и непоправимое. Господи, пусть это будет неправдой!
– Позавчера утром ее нашли на пустыре возле крепости.
Кажется, это говорил все тот же Лука.
Потом были лица. Они проплывали мимо, не задерживаясь на нем взглядами. И снег пошел, легкий и редкий. Значит, это улица, и прохожие на улице.
– Ее даже не обыскивали и не пытались что-то украсть. Только один раз ударили по лицу, а потом в нее выстрелили.
Этот голос уже принадлежал отцу Лотты. И стены вокруг, пахнет дрожжами и прокисшим хлебом. Так это их маленький семейный цех!
Если про человека начинают говорить обезличенно даже самые близкие родственники, то нет уже этого человека. «Она» – это уже не его Лотта. «Она» – это все то, что от нее осталось. И люди словно боятся назвать ее по имени, потому что имя – это мир живых. А «она» – это уже мир мертвых.
Тойво услышал дикий крик, переходящий в визг и хрип: «Это ты во всем виноват!» А потом ощутил, как к его лицу что-то прикасается – единожды, но во многих местах под глазами, на щеках, на носу и даже ушах. И что-то в этих местах проступает – влажное и теплое. Слезы? Нет, это, вероятно, кровь. Ну и пускай – кровь. Его душа кровью исходит.
– Они что-то хотели узнать, но она достала из сумочки тот огромный револьвер и выстрелила. Судя по обилию пролитой крови вдалеке от ее тела – она попала.
Это снова отец говорит. А револьвер он помнил еще с детства. Пистолет был его первым трофеем, и во время бегства из советского города Буя он сам отдал его Лотте111. Ага, вот он снова у него – кто-то всунул ему в руку рифленую тяжелую рукоять – надо спрятать от лишних глаз.
– Ты матери на глаза не попадайся – ей теперь придется с эти жить.
А это Лука. Какой ты умный и рассудительный стал с последней нашей встречи. Когда это было? Тойво не помнил.
Потом было лицо любимой девушки, ее голова покоится на атласной подушечке. Глаза Лотты закрыты, платок скрывает волосы, рядом – цветы.
Это неправда! Ты живая! Встань, нельзя лежать в этом ящике. Встань, ну, пожалуйста!
Запах нашатыря жжет ноздри.
Словно издалека голос, знакомый, но никак неузнаваемый. «Парень! Ты не все еще сделал на этом свете». Да это же Пан! Только он мог так говорить – существо на козлиных ногах. Или Пан, или – Пропал.
«Пан, Пан», – снова раздалось в его ушах. – Не Пропал. Его тут нет. Пока еще нет ему власти».
Отчего же так пахнет аммиаком? Если нечисть поблизости – запах серы, если ангелы – ладана.
«Одна дорога кончилась, другой путь начался. На таких, как ты, стоит этот мир. И если ты не устоишь, рухнет и он. Не время еще!»
Черт побери, но одному-то не устоять! Тойво остался совсем один, родная душа более не будет рядом, а Господь давно отвернулся. Не к кому стремиться.
«Это не значит, что и ты должен от Господа отвратиться. «I`m… the Wrath»112 Всем воздастся по Вере их и поступкам».
Слова, слова, как они досаждают! Также, как и проклятый нашатырь. Тойво вспомнил Новый завет, К римлянам, гл 12 стих 19, что «Я и есть мщение». С этого надо начать.
«С этого ты и начни».
Антикайнен замотал головой, и удушающий запах нашатыря отступил. Он огляделся кругом: какая-то женщина убирает от его носа ватку. Рядом с ней стоит отец Лотты. А сам он лежит на очень жестком ложе, словно на дощатом полу. Да так, пожалуй, и есть.
– Сколько дней прошло? – спросил Тойво.
– С похорон – два дня. С того, как ты лежишь здесь – три, – ответил отец. – Думали, что и ты помрешь: недвижим был и без чувств. Сегодня зашевелился – вот тебя и оживили. Что делать думаешь, парень?
Антикайнен хотел бы сам знать ответ на этот вопрос. Да не знал. Зато он знал другое – он знал все, что произошло.
– Спасибо вам, что приютили, – ответил он. – Я оставлю денег, чтобы могилку Лотте справили. Я уйду, вам нужно жить дальше. Простите меня.
Он поднялся на ноги, с трудом удержал равновесие, но выправился. Предстояло еще много, чего сделать. А там, глядишь – и конец пути.
– И ты не станешь разыскивать тех, кто это сотворил? – словно бы в величайшем разочаровании проговорил Лука, который тоже оказался поблизости.
– Нет, я их разыскивать не буду, – ответил Тойво, посмотрел в скорбные глаза отца и добавил. – Я их убью.
– Я с тобой, – живо откликнулся молодой парень.
– Ты с семьей, – возразил Антикайнен.
Лука заколебался, а потом спросил:
– А как мы узнаем, что все кончилось?
– Ну, так вы к Лотте заходите, там и узнаете.
Больше говорить ему не хотелось, он передал отцу, не глядя, все деньги, что были в кармане, кивнул незнакомой женщине, запахнулся в полушубок и вышел на улицу.
Был уже вечер, но Тойво некуда было торопиться. Он бесцельно пошел вдоль мрачных домов, и ноги сами по себе вывели его к роковому пустырю возле крепости. Без всякого сомнения, сюда Лотта сама не пришла. Ее вынудили оказаться здесь, может, угрожая оружием.
Антикайнен мог только предполагать, как разворачивались все события. И любой расклад приводил к двум людям – ему самому и матери Лотты. Он, без сомнения, был причиной, а материнская любовь, странным образом перевернутая в злобность, совсем бездумную, сделалось побуждением.
Оказавшись вовлеченной в «Комитет финских женщин» – сборище завистливых сплетниц и склочниц – мать Лотты прониклась идеей своей значимости, как для семьи, так и для всей независимой Финляндии в целом.
Вообще, любые общества, где собираются по половому признаку – в основном, конечно, женскому – без какой-то деятельной заинтересованности, превращаются в удушающе консервативные и даже воинственные организации. В таких собраниях «куются» феминистки, истинная цель для которых – убить Любовь и просто любовь во всех ее проявлениях. Но они, конечно, свято верят в неистинную цель, о которой вещают на каждом углу: феминистки, ну и какие-нибудь меньшинства – за Любовь. Но, черт побери, они всю эту любовь обращают на себя и свое самовыражение. А это – выявление и борьба против «неравноправия» и ущемлений в «правах», как правило, надуманных. Обычно в таких обществах тусуются одинокие женщины, но запросто могут приблудиться и замужние, чем-то озлобленные. Суки113, одним словом, если говорить мягко.
«Комитет» этот не был исключением. Они не вышивали крестиком, не рисовали гуашью, не читали вслух книги, они лили вокруг себя желчь за бесконечными чашечками кофе. Глупость, конечно, и чепуха, но, следует заметить, крайне вредная глупость и очень опасная чепуха.
Все женщины в комитете знали, кто в их семьях «неблагонадежен», и как с ними следует поступать. Про Лотту, например, говорили, чтобы мать своей материнской волей запретила той встречаться с каким-то загадочным и опасным типом, и все сообща искали другого типа, подходящего для встреч. Воля должна быть непреклонной, а тип – завсегда найдется. Лишь бы он маме Лотты приглянулся – а остальное, как говорится, «стерпится-слюбится».
Когда же одним февральским вечером, вдруг, выяснилось, что дочь собирается уезжать на работу в Хельсинки, что у нее имеются кое-какие деньги на первое время, что она целую ночь не ночевала дома, что муж начал восстанавливать свою дурацкую пекарню, мать, стремглав, побежала с этими новостями в Комитет, только снег из-под сапог в разные стороны.
А там уже другая новость, так сказать, контр-новость. Нашелся молодой человек, которому Лотта не безынтересна. Обходительный, грамотный, доброжелательный, очень симпатичный. Завтра маму этому человеку обязательно представят.
Молодой человек, конечно, пришел, чтобы представиться, но он не казался очень симпатичным. Даже, скорее, наоборот – что-то в его глазах было неприятное и даже пугающее. Тут же все участницы Комитета, перебивая друг друга, поведали ему, что «Лотта собирается уезжать на работу в Хельсинки, что у нее имеются кое-какие деньги на первое время, что она целую ночь не ночевала дома, что отец ее начал восстанавливать свою дурацкую пекарню».
– И откуда, интересно мне знать, у нее деньги? – не очень обходительно поинтересовался он.
– А старик на какие сбережения свой тошнотик подымать будет? – добавил он совсем недоброжелательно.
– Я, конечно, грамотам не обучен, но сдается мне, что если где-то прибыло, то обязательно имеется место, где убыло, а? – хмыкнул он, поднялся и ушел.
– Ну, во всяком случае, этот молодой человек лучше, чем загадочный и опасный кавалер Лотты, – чтобы скрыть некую неловкость, заметила участница, пригласившая этого парня к ним в Комитет.
Все дамы согласились.
Минула пара дней, к Лотте на улице подошел ничем не примечательный человек, подсунул в бок длинное тонкое лезвие и доверительно прошептал почти на ухо:
– Дернешься – зарежу, даже голос подать не успеешь. Идем к крепости. Кое-кто с тобой поговорить хочет. Все расскажешь ему, как на духу – будешь жить.
Они пришли на пустырь, где их поджидали два человека. Один оказался русским, потому что его слова переводил другой, и был он смутно знаком Лотте. Где она могла его видеть?
Главный, тот самый русский, заговорил, переводчик – тоже. Наверно, переводил.
– Где Антикайнен? Куда дел деньги? Если они у тебя, милочка, придется все отдать.
Лотта сунула руку в карман, заставив парня с пикой слегка напрячься, и достала маленький дамский кошелек.
– Здесь десять марок, забирайте все, только отпустите, – сказала она. Почему-то кошелек она держала не в дамской сумочке.
Русский нехорошо ухмыльнулся.
Посчитав эту ухмылку сигналом, бандит с ножом без замаха ударил Лотту кулаком в скулу. Удар был сильным и неожиданным. Девушка упала на грязный снег, подол ее пальто неловко задрался, обнажив красивые ноги в красивых чулках.
– Говори, падаль, а то не поздоровится! – отрывисто прокричал ударивший ее парень.
Лотта, не поднимаясь, открыла свою сумочку, достала оттуда револьвер гигантских размеров, взвела курок, развернулась и выстрелила в грудь бандита. Силой выстрела того отбросило на пару метров назад. Но и сама девушка не удержала свой пистолет.
Все это произошло так быстро, что русский инстинктивно пригнулся, а переводчик выхватил из-за пазухи свой наган и пустил пулю прямо в сердце Лотты.
Она умерла мгновенно, не успев ни подумать о ком-то, ни сказать ни слова. Может, девушка даже не узнала, что из мира живущих на этой Земле перешла в мир мертвых. Что с ней могло произойти при этом переходе, как расширились рамки свободы бессмертной души, какие новые ценности образовались, а старые утратились – никто не знает. Нет живых, кто бы получал письма от усопших. Может, потому что мертвым это не нужно?
Русский долго, секунд пять, ругался на своего помощника, но дело было сделано. Грохот выстрела циклопического револьвера отразился от стен крепости и улетел в город. Следовало быстро уходить и уносить с собой тело парня, столь приглянувшегося дамам из «Комитета финских женщин».
В дело вступал план «Б».
Выборг – маленький город, поэтому еще до прихода полиции сбежавшиеся на звуки перестрелки люди опознали несчастную Лотту, кто-то разумный подобрал гигантский пистолет, намереваясь вернуть оружие в семью – в самом деле, полиции на поживу оставлять его не было смысла.
Вот такая вот вырисовывалась картина.
С пустыря Тойво ушел в гостиницу. Не то, чтобы ему была нужна какая-то крыша над головой, но здесь он мог спокойно подумать. Оставшейся наличности хватило на трое суток аренды одноместного номера. Больше ему и не надо.
Антикайнен не мог есть, да об этом он и не заботился, а вода была бесплатной. Когда сгустилась темнота, он отправился на кладбище. Ему никто не сказал, где находилась могила его Лотты, но он безошибочно пришел к ней сам.
Место было выбрано удачно – сухо, недалеко от кладбищенской калитки, зимой не нужно много снега с тропинки убирать, осенью – листьев. И к главным воротам можно быстро дойти, если такая надобность появится. И мужской туалет неподалеку: молодая елка за оградой возле канавы – делай свое дело, никто и не заметит.
Тойво не уронил ни одной слезы, постояв с непокрытой головой возле свежего могильного холмика. Горевать он будет потом, а сейчас у него есть дело.
28. Жизнь после смерти.
Днем Антикайнен лежал на кровати в своем номере, словно в трансе. Он думал, строил варианты, отказывался от них, предполагал, сравнивал и вычислял. То, что люди, убившие Лотту, куда-то исчезнут, затаятся или встанут на путь исправления в ближайшем монастыре вызывало у него сомнение. То, что они продолжат его поиски – как раз сомнения не вызывало.
Значит, искать их не следовало – они сами найдутся. Как же они это сделают – будут рыскать по улицам, всматриваясь в лица прохожих, караулить возле дома Лотты, писать заявление в полицию? Глупости. Есть одно место, где он, скорбящий и угнетенный духом, не может не показаться. Это могила его девушки.
Днем Антикайнен на кладбище не объявился? Тогда следует ждать вечером. Или, если он особо повредился головой, ночью. Самое удобное время, чтобы без помех обустроить беседу. Два вооруженных человека в засаде – вполне достаточно, чтобы обезвредить любого, даже самого опасного, врага. Главное – расположиться так, чтобы иметь преимущество в маневренности и внезапности, создать зону перекрестного огня без всяких мертвых зон.
Ранее, сопоставив потерю одного своего бойца и краткое исчезновение Лотты из любого поля зрения, бандиты сделали вывод, что Антикайнен в городе и что он весьма опасен, эдакий сукин сын!
Когда на улице сделалось темно, Тойво вновь вышел из гостиницы. Сначала он намеревался войти на кладбище через центральные ворота, но это было не вполне удобно и, к тому же, могло быть расценено, как попытка контр-действия. А это значило бы, что Тойво предполагает возможность засады. Нет, пусть они думают, что в голове у него только горе и ни грамма здравомыслия.
Убивать его бандиты не будут – иначе как они изымут деньги? То, что дело в бабках у Антикайнена не вызывало никакого сомнения. Знают двое – знает и свинья. О Пааво Нурми, как о предателе, он не думал. Тому проще было самому когда-нибудь наведаться к своим родственникам в Кимасозеро и прибрать все к рукам, чем ждать, а потом пытаться отнять.
Тогда кто может быть свиньей? Да слишком много таких, наделенных способностью аналитически мыслить – практически вся верхушка финской компартии. Все они жили с тех денег, что в свое время Антикайнен добыл в Турку. Впрочем, сейчас это пока неважно.
Перед отворотом дороги на кладбище Тойво ненадолго остановился. Нужно было переодеться. Двинувшись дальше, он стал идти медленно и очень неуверенно, как слепой или пьяный. Иногда он останавливался и оборачивался. Впрочем, по темноте двигаться едва заметной узкой – в пролет тележки – тропинкой всегда сложно. А, может быть, у него куриная слепота?
Тогда почему огня с собой не прихватил? Боится быть увиденным случайным прохожим. Случайный прохожий в стороне от города ночью возле кладбища? Что за случай тогда у этого прохожего?
Пусть бандиты ломают голову над странностями и превратностями тайной жизни возле могил. По идее, если что-то идет не так, как планируется – лучше отступить и подготовиться с учетом открывшихся неучтенностей. Когда же делают допуск на «незначительность одного поступка», ставится под угрозу весь конечный результат.
Но для этих парней, троих или двух, назад пути уже нет. А одному из них – самому важному – потери вообще не важны, важно только приобретение.
Тойво шел по дорожке, как паралитик, на прямых ногах, расставив руки в стороны. Его должны брать живым, но это вовсе не означало – невредимым. Могут и стрельнуть по ногам, а выше целить рискованно – можно совершенно нечаянно убить.
Он думал даже, чтобы упрятать ноги в какие-нибудь обрезки чугунных труб от паровых котлов, но быстро отказался от этой идеи, как несостоятельной. Полжизни придется эти трубы пилить, а потом другие полжизни учиться в них ходить.
В темноте стрелять трудно, нужно это делать наверняка, либо только в крайнем случае. Пусть лучше стреляют наверняка, то есть, с близкого расстояния. По его походке трудно судить: пьяный ли, больной ли?
Тойво считал шепотом:
– Один, два, три.
На цифре одиннадцать он увидел, что за ним следом пошел человек, который, вообще-то, даже не особо сторожился. Ну, вот, первый враг вышел из тени.
Антикайнен дождался, когда дистанция между ними сократится до пяти шагов, а потом достал из-под брючного ремня свой боевой курсантский наган. Человек, увидев его движение, пришел в состояние необычайного удивления: как это может быть, чтобы рука потенциальной жертвы изгибалась в локте в обратную сторону? Да и ноги в коленях подогнуты также – обратно, как у козла. И лицо на месте затылка!
Додумать ему Тойво не позволил – враг был вооружен, неуравновешен, глуп, неженат, с вредными привычками, с уголовным прошлым, с садистскими наклонностями, жаден до алчности, патологически бесчестен и бессовестно тщеславен. Антикайнен сделал в него два выстрела: в грудь и голову, а сам тотчас же упал на снег и откатился в сторону.
Он лежал на простреливаемом участке в неудобной позе, в неудобной одежде, одетой задом наперед – готовая мишень, даже несмотря на темноту. Тойво выстрелил, задрав пистолет чуть ли не к небу. Одновременно с ним кто-то выстрелили тоже.
Пуля врага была в единственном числе, точнее – враг был в единственном числе, потому что в случае, когда бы их было двое, то и выстрелили бы оба. Это хорошо. Плохо то, что он, подлец, попал. Пуля обожгла голову, сбив шапку.
Но времени определять степень вреда у себя решительно не было. Тойво тоже попал, если судить по звуку разбитой стеклянной посуды. И теперь нужно было немедленно разжигать запасенный для такого случая фитиль.
Еще вчера ночью он нанес камни, собранные возле ближайших могил и около ограды. Из них он устроил около могучей и древней елки некое возвышение, за которым очень удобно было прятаться. Если устраивать засаду, то лучшее место придумать сложно. Сиди и жди жертву, как за каменной стеной.
Антикайнен также сходил в пекарню отца Лотты, безлюдную и запертую ночной порой на замок. Пара ударов камня по запору, обернув его рукавицей – и он вошел внутрь. Все, что ему было нужно – это пятилитровая бутыль со спиртом, которую приобрел для промышленных целей отец. Ее Тойво заметил, когда ранее очнулся от беспамятства.
Сложно было подвесить эту стеклянную емкость на елку так, чтобы она не обвалилась от ветра и не очень бросалась в глаза днем. Весь измазавшись в смоле, Антикайнен справился и с этой задачей, загнув и подвязав для маскировки еловые ветки.
Теперь оставалось только определить с земли, куда, собственно говоря, стрелять-то? Для себя он определил, что двадцать пять шагов, если двигаться задом наперед – то самое. Установил памятный знак, куда ему следовало прыгнуть, и отрепетировал подъем пистолета на угол, необходимый для скорейшего поиска висевшей на елке бутыли.
– Только бы ветра не было, только бы не ветер, – шептал он.
Ветра не было. Фитиль занялся с первой попытки, зажигалка не подвела.
Тойво метнул бутылку, наполненную спиртом, из горлышка которой торчала скрученная на манер пробки хлопчатобумажная ветошь. Ветошь горела активно и даже с шипеньем разбрасывала вокруг себя искорки. Так бывает, если добавить в нее немного пороха. Лучше, конечно, дымного, но уж какой был в разобранном под такое дело патроне от старинного огромного револьвера.
Через некоторое время после его броска, может – секунду, может – две, а, может – через минуту, из-за груды камней опять раздался выстрел, на этот раз мимо.
Ну, если стреляет мимо, значит что-то стрелка отвлекает. Наверно, одежда, которая занялась огнем от пролитого сверху спирта. Конечно, все это было достаточно несерьезно, случись гореть топливу – враг бы уже кричал, как потерпевший. Но Антикайнен как раз не преследовал цель сжечь, к чертям собачьим своего оппонента, а отвлечь от войны к своей выгоде.
Поэтому он пополз, как змея, к укрытию из камней, вытаскивая одновременно из-за пазухи свою базуку – громадный револьвер. Раз остался только один противник, то задача значительно упрощалась.
С той стороны засады слышалась приглушенная ругань на русском языке и хлопки ладонями по одежде. Невидимый доселе враг пытался также и стрелять, поднимаясь из-за укрытия и становясь уже видимым – призрачным синим пламенем горели рукава его одежды, над шапкой на голове плясали огоньки веселого пламени. Вряд ли он видел, что жертвы в секторе стрельбы больше не было. Он был явно дезориентирован и встревожен. Запахло жаренным.
Тойво знал, какой камень нужно снять, чтобы открылась бойница, которую можно было использовать как в одну, так и в другую сторону. Он выждал мгновение, всунув длинное дуло своего пистолета в получившуюся дыру, и когда она осветилась неверным колеблющимся светом, сказал по-русски:
– А гори оно все синим пламенем!
И спустил курок.
Бабахнуло оглушительно. Как еще дуло не разорвало розочкой? Давно уже это оружие не чистилось, могло и руку стреляющего оторвать. Но – не оторвало.
– Ууу, – взвыл с той стороны человек, с шумом заваливаясь под елку.
Тойво выждал еще несколько секунд для пущей уверенности, что больше нету активных врагов, и медленно поднялся на ноги. Если у противника хватит сил, он обязательно выстрелит – ну и черт с ним!
Не выстрелил.
В проталине корчился, догорая и держась за ногу, какой-то человек. Нет, это не был какой-то человек.
– Вот и свиделись, Мищенко, – сказал Тойво и, словно внезапно устав, присел на камни.
Василий Мищенко, былой армейский агитатор, дезертир с поля боя, убийца, член РСДРП с 1905 года, террорист и революционер114 метался по грязи, щедро заливая ее кровью. Антикайнен почти отстрелил ему ногу, угодив пулей в коленную чашечку.
Мищенко прибыл в Финляндию через дружественную ей Эстонию, перебравшись по льду Финского залива в портовый город Ловиса. Помимо рабочего у него был чисто личностный интерес к Антикайнену. Все ранние попытки достать того кончились не вполне успешно, а этой он надеялся поставить точку в своем диком стремлении уничтожить «проклятого чухонца».
Была бы не такая рана, Василий бы еще посопротивлялся, но вместе с кровью терялись силы. Вместе с силами утекала воля.
Тойво поднялся с камней, ногой перевернул Мищенко набок и снял с него брючный ремень.
– Что ты хочешь делать, чухна проклятая? – прошипел террорист «в законе» – ибо в Советской России он занимал весьма значительный пост в одном из подразделений внутренних органов.
Антикайнен не ответил, сделал из ремня петлю и перехватил ногу врага повыше колена, откинув в сторону его слабеющую руку. Потом достал из-за дерева лом и лопату, одолженные вчера в кладбищенской сторожке возле центрального входа.
Место, где копать яму, он уже присмотрел: за оградой невдалеке от канавы, возле корней молодой елки.
– Ты что это делаешь? – спросил Мищенко, увидев, как враг его работает ломом, ломая промерзшую землю. – Иди сюда, я порву тебя на части.
Рвать, на самом деле, было нечем: Тойво вытащил у беспомощного Василия все ножи, какие обнаружил, а также скрытый в рукаве маленький «дамский» браунинг. Кровь у бандита сочиться перестала, он уже полусидел, опершись спиной о ствол елки, и слабо дымился.
Вряд ли на звук перестрелки сюда мог прибежать кто-то из города, даже после такого залпа, произведенного револьвером, но исключить этого было нельзя. В таком случае Тойво был готов отстреливаться до последнего патрона. Действительно, случайный свидетель сам не бросится разруливать ситуацию – он полицаев кликнет. Это будет плохо.
Но все случилось не плохо: никто не помешал Антикайнену выкопать яму в половину своего роста – после мерзлоты земля пошла песчаная и легкая. Работал он молча и споро. А Мищенко то ли от шока, то ли от нервного потрясения пытался говорить без умолка.
– Да ты знаешь, какие люди за мной стоят? – спрашивал он. – Они тебя в любой стране найдут. Ты предатель и дезертир. Все равно тебе не жить. Это я тебе гарантирую.
– Я-то пожил в свое удовольствие, – вдруг, начал хвастать он. – Меня такие женщины обслуживали, что тебе и не снились. Куда там эта твоя дешевка.
Тойво напрягся, но не позволил себе хоть как-то реагировать на слова. А Василий продолжал:
– Что мне это кладбище! У меня свое имеется. Я столько народу положил, мне памятник надо ставить. Одного убил – ты убийца, сотню – ты уже герой. Я – герой, понял меня неудачник?
– Это так бодрит, когда видишь страх в глазах! Они боялись меня, как боятся смерть. То есть, для них я и был – смерть! Дети, женщины, да и взрослые мужики – тоже. Они плакали, причитали, просили пощады, но смерть неумолима! Это я неумолим! В этом мое величие!
Слушать Мищенко было омерзительно, даже несмотря на то, что временами он начинал бормотать совершенно неразборчиво. Тойво иногда казалось, что бандит специально провоцирует его, чтобы он пустил в ход пистолет, а иногда – что он тянет время, потому что сейчас набегут помощники Василия и разорвут Антикайнена, как бумажный флажок. Тогда он начинал озираться по сторонам, но никого поблизости не было. Была только тупая боль в голове, где ее задела пуля. Кровь засохла и больше не текла, но каждый наклон вызывал в мозгу ощущение взрыва. Это было не самое приятное ощущение.
