Александр Михайлович Бруссуев
Тойво – значит надежда. Красный шиш
Время ожидания показалось самым томительным за все время похода. Стояла полнейшая тишина, разве что деревья потрескивали от мороза, да с Кимасозера изредка долетали звуки пробуждающейся деревни: хлопали двери, приглушенно расстоянием говорили «здрасьте» своим хозяевам всякие овцы, коровы и домашняя птица. Людских голосов было не слышно: желание точить лясы в мороз не возникало, похоже, ни у кого.
Антикайнен, стоявший в первой шеренге, оглядел своих бойцов, ряд за рядом. Те были подобны белым изваяниям, с решительными лицами, сосредоточенными взглядами, перехватывающие лыжные палки, словно примеряясь для лучшего толчка. Действительно, выглядели они зловеще и даже пугающе. Белесые призраки в предрассветном мареве.
– Мочи козлов! – сказал он по шеренге вполголоса, и все пришло в движение.
Спуск предстоял быть едва ли не километровым: отлогий склон заканчивался брустверами вычищенного снега, за которыми шли деревенские улицы. На приспособленных для бега лыжах по горкам особо не разъездишься – можно легко завязнуть, потерять равновесие и пасть носом в сугроб. Но первыми спуск начинали парни на «вездеходах» муртома, ограниченный запас которых имелся с самого начала похода, но потом дополнился за счет реквизиции лыж этого типа у пленных белофиннов. За ними уже следовали бойцы на обычных хапавеси. Скорость передвижения под гору на них, конечно, будет меньше, но по следу «вездехода», по крайней мере, риск станцевать джигу, размахивая лыжными палками по сторонам, значительно уменьшался.
Каждый красноармеец понимал всю серьезность своего положения в общей группе, где падение одного непременно вело к падению всех за тобой, поэтому сосредотачивался только на спуске. О возможных врагах, которые возможно будут строить коварные и смертельные козни во время их движения, не думал никто. Это было большим плюсом. Минусом было то, что враги все-таки были не возможные, а вполне реальные, и строить коварные и смертельные козни они были обязаны по Уставу.
Едва только с горы начали съезжать белые силуэты, один за одним, шеренга за шеренгой, белофинские караульные их заметили.
Расположение постов было бесхитростным: возле дорог. Было их не очень много, и службу там несла, в основном, всякая не самая боеспособная шваль. Это был специально созданный комендантский взвод, основной задачей для которого была уборка территории от снега, обеспечение дровами, разгрузка-погрузка снабжения, ну и наряды. Кто-то ходил в наряд по кухне, кто-то по расписанию создавал видимость защиты Кимасозера со всех сторон света в любое время суток.
Два дневальных, расслабленных думой о предстоящем сне после скорейшего завершения их смены, не поверили своим глазам, увидев, как поднимается по сторонам легкая снежная пыль, в то время, как в ее эпицентре – закутанные в саваны фигуры, становящиеся к ним все ближе и ближе.
– Ааа, – сказал один, сразу потерявший способность мыслить.
– Ууу, – заскулил другой, который эту способность нашел. Надо было принимать решение, которое вырисовывалось всего одно: поднять тревогу.
Он сдернул с плеча винтовку и выстрелил, почти не целясь, а потом закричал, что было духу:
– Стой, стрелять буду!
То же самое тотчас заорал второй белофинн.
Разводящий караула услыхал одинокий выстрел и вопль своих подчиненных, выбежал из приспособленной под казарму избы и сразу же забежал обратно. По спине побежали, опережая друг друга, всякие мурашки – большие и очень большие. Одна из них добежала до поясницы и, не останавливаясь, юркнула под защиту в одно место, которое тут же начало свербить.
– В ружье, – прохрипел он. – Свиньи в космосе!91
Бойцы комендантского взвода начали бегать туда-сюда, натыкаясь друг на друга и хватая винтовки.
«Черт, как же все не вовремя!» – подумалось разводящему. Действительно, отряд егерей Исотало разделился на две группы, и они ушли еще вчера. Одни отправились на поддержку фельдфебеля Риута, другие – куда-то еще. Русских эмигрантов, ветеранов Кронштадского бунта из организации «Звено», давно на передовую сослали, в Кимасозере ныне большею частью тыловики.
– Занять оборону! – опять прокричал он. – Вестового в штаб!
Солдаты повыскакивали на улицу и замерли, пораженные зрелищем. На них в развевающихся на застывшем предутреннем воздухе саванах накатывала целая армия покойников с серыми и помертвевшими лицами.
– Стреляйте, стреляйте, – прокричал разводящий. – Ну, стреляйте же!
Бойцы комендантского взвода подняли винтовки и вразнобой открыли огонь. Никто из призраков даже ухом не повел, так что у солдат задрожали коленки. Пули против мертвецов бесполезны! Надо их штыками брать! А еще лучше – пусть их кто-нибудь другой берет! Растерянность превратилась в полнейшую, когда с другого конца деревни раздались дикие крики, прерываемые оружейной стрельбой.
Белофинны заметались, теряя драгоценное время, не в состоянии организоваться.
22. Захват Кимасозера (продолжение).
Тойво не глядел по сторонам, чтобы оценить потери после спуска с горы. Склон, казавшийся изначально не очень крутым, на деле получился скоростным. Ветер свистел в ушах и вышибал слезы из глаз. Если бы не горнолыжная стойка с палками под мышками и в полуприседе, на ногах было бы не устоять.
Он слышал крики и стрельбу под горой, но не обращал на это никакого внимания. «Не упасть, не упасть!» – крутилась в голове единственная мысль. Когда же крутизна горы сделалась пологой, и скорость движения принялась снижаться, Антикайнен позволил себе посмотреть на врагов. Те продолжали стрелять, но дула их винтовок дергались вверх-вниз, стало быть, страху они хапанули по самое не могу. Кое-кто вовсе, показывая спину, улепетывал со всех ног, но были и такие, что ощерились штыками, бросив тщетные, как это им казалось, попытки стрелять.
Наткнуться на таких – это все равно, что зарезать себя. И автомат из-за спины не достать, и гранату из подсумка – тоже. Можно попробовать выставить вперед лыжную палку, как копье – но это все чепуха: винтовка имеет такую же длину, так что исход «турнирной схватки» предрешен. Однако скорость позволяет маневрировать, и только в этом правильное решение.
Тойво заметил, как справа от него вперед вырвался Оскари, набравший большую скорость. Он не плужил перед бруствером из счищенного снега, на который накатывался, а маленькими передвижными шагами выруливал в сторону от встречающего его с штыком наперевес белофинна. То же самое, вмиг поняв намерения Кумпу, начал делать и Антикайнен.
Враг не успевал поразить лыжников, а те мчались на спрессованный снег, как на трамплин. Они прыгнули вверх, как заправские прыгуны, и даже не упали, когда приземлились на дорогу, укатывая прочь от замерших с открытыми ртами противников. Следом то же самое принялись проделывать прочие красные шиши – кто успешно, кто – не очень.
Хейконен после своего прыжка удержался на ногах, но уехал прямиком в сарай, вломился, ломая лыжи, в дверь, распахнув ту настежь. Он закувыркался по устланному сеном полу, подымая в воздух птичьи перья. Куры, что жили в этом сарае, бывшем курятником, возмущенно заквохтали и замахали крыльями. Петух, вытянув шею, затрубил боевой марш.
– Извините, дамочки, что без приглашения – сказал им Иоганн, перевел автомат в боевое положение и выглянул наружу.
Красные шиши влетали в Кимасозеро, как воздушные гимнасты на цирковом представлении. Каждый успевал выразиться нецензурно перед тем, чтобы ехать дальше после своего прыжка, либо же кубарем катиться по дороге.
На колокольне церкви, дополняя всеобщий переполох, кто-то истово забил набат. Солдаты во дворе штаба разворачивали пулемет и начали палить поверх голов в белый свет, как в копеечку. В людей им стрелять было нельзя без риска попасть в своих – все перемешались.
Из дверей своей резиденции опасливо выглянул сам командующий Илмарийнен. Он решал, как выбираться отсюда – то ли на своем любимом белоснежном жеребце по фамилии Яркко, то ли на своих двоих. Конь стоял в яслях, без сбруи, без седла и тревожно переминался с копыта на копыто. На таком скакать – только внутренности себе отбивать, а надлежащим образом оседлать его нет времени. Командующий решил убегать на лыжах.
– Стреляйте, сукины дети! – приказал он бойцам с пулеметом. Те вознамерились подчиниться, но не успели сместить прицел на людей, потому что взорвались и разлетелись по двору. Так бывает, когда прямо в пулеметный расчет попадает граната, метко запущенная разведчиком Лейно. Возможно, сдетонировал еще и взрыв-пакет белофиннов, потому что граната, вообще-то, может оторвать пальцы, голову, разворотить тело до неузнаваемости, но конечности отделить – маловероятно.
Илмарийнену тем временем прямо в объятья прилетела чья-то рука, вроде бы даже с кукишем в сведенных судорогой пальцах. Он ее поймал и сунул под мышку. Лыжи, как водится, стояли возле входа в дом. Тут же можно было выбрать и палки по своему росту.
Дверь в избу отворилась и оттуда показалась крайне смущенная переполохом хозяйка.
– Господин майор, – сказала она. – Во сколько прикажете подавать обед? У нас гороховый суп, как вы любите.
Илмарийнен посмотрел на нее, подумал, потом протянул женщине чужую руку и, вздохнув, ответил:
– Не сегодня, моя дорогая. Служба, знаете ли!
Хозяйка руку взяла, внимательно осмотрела кукиш, закатила глаза и хлопнулась в обморок.
А майор уже сбежал по крыльцу, оправил себя в лыжи и заскользил ходом уверенного в своих силах лыжника в сторону озера, безошибочно определив, что неизвестных врагов на этом маршруте пока нет.
Тем временем люди Каръялайнена, подбадривая себя криками, вроде «полк, к бою!» или «живьем брать демонов!»92 стреляли во всех, кто попадался им с оружием в руках. Бруно Лахти и Ханнес Ярвимяки заскочили во двор, где какие-то белофинны под руководством огромного фельдфебеля с рыжей бородой веником, разворачивали еще один пулемет.
– Обойму в магазин, прицельная рамка в положении, – командовал он, но осекся, увидев двух красных шишей в белых маскировочных халатах без опознавательных знаков. Выхватив из-за пазухи огромный черный маузер, он быстро выстрелил, дернув при этом рукой, будто досылая пулю в определенном направлении. Смазал, конечно.
Бруно и Ханнес тоже подняли свои пистолеты, в атаке почему-то отдавая им предпочтение, нежели автоматам. Они выстрелили в ответ. Смазали, конечно.
Трое лахтарит, подчиненных этому фельдфебелю, бросили возиться с пулеметом и выстрелили из своих винтовок в непрошеных гостей. Смазали, конечно.
Красные шиши резко дернулись по сторонам, уходя с линии огня, и сами несколько раз нажали на курки. Смазали, конечно. Белофинны не дрогнули и не попадали.
Фельдфебель выставил руку с маузером вперед, сказал «ааа» и начал палить напропалую. Пули свистели возле красноармейцев, но как-то безобидно – не было ощущения, что какая-то из них угодила в цель. Лахти посмотрел на Ярвимяки, Ярвимяки посмотрел на Лахти – ничего! Они уставились на бородача, а тот, словно в смущении, покрутил у себя перед глазами пистолетом зачем-то посмотрел в дуло и нажал на спусковой крючок. Голова у него тотчас же раскололась, как арбуз.
– Он что – застрелился? – спросил всех присутствующих один из лахтарит.
– Решил раскинуть мозгами – ответил ему Ханнес.
– Сдавайтесь! – сказал Бруно. – Работают красные шиши. Деревня захвачена.
Стрельба кое-где еще продолжалась, но белофинны массово вставали на лыжи и уходили в сторону озера и на запад. Их никто не преследовал. У красноармейцев нашлось множество других дел. Последним выстрелом был снят с колокольни обезумевший в своем неистовстве звонарь. Договориться с ним не вышло: он оказался вооружен и стрелял по всему, что шевелилось.
Тойво собрал в былом штабе командующего Илмарийнена своих командиров и потребовал доклад. Но сваренный гороховый суп так призывно пах, что с докладом решили повременить. Точнее, было принято решение совместить обед с делом.
– Сорок шесть белофиннов пленены и сидят под замком в сарае, – прихлебывая наваристый суп, сказал Оскари. – Девять человек лахтарит погибли нахрен.
– Ууу! – то ли удивляясь боевым потерям врага, то ли приятно удивляясь похлебке, округляя глаза, ответил Тойво. – А наши потери?
– Два легко раненных товарища.
– Ууу! – в тон командиру заметил Каръялайнен, облизывая ложку. – А трофеи?
– Полмиллиона отличных финских боевых патронов патронной фабрики Рихимяки, тридцать винтовок в смазке, три тяжелых пулемета Максим, два автомата неизвестной конструкции, одиннадцать полевых аптечек с амбулаторными принадлежностями, триста снарядов пушки Маклена и четыре горные пушки, – сказал, сдержанно и сыто рыгнув, Суси. – Это касательно нового вооружения. Прочее еще подсчитывается.
– Ууу! – протянул Хейконен. – А еще четырнадцать подвод с лошадями.
– Погрузим все военное добро на подводы и вывезем в Красную Армию, – сказал Антикайнен. – Они это дело продадут по спекулятивной цене – вот наш рейд и окупится.
– Кому же они вооружение-то продадут? – удивился Кумпу.
– Да себе самим, – хмыкнул Каръялайнен. – Так делаются деньги, мой мальчик.
С гороховым супом покончили очень быстро, даже как-то чересчур быстро. Будто того и не было. Пора было заниматься вещами.
Антикайнен распорядился вызволить из заточения приговоренных к сегодняшней экзекуции людей и торжественно объявить им о восстановлении социалистической законности. Также он приказал накормить всех красных шишей, не считаясь с экономией, из продовольственных кладовых лахтарит и потом провести инвентаризацию чужих складов. Сам же он куда-то потерялся.
Из подвала вывели на свет преступников по белофинским меркам. Их было тринадцать человек, в том числе и тяжело дышащий, весь в жару пограничник. Суси распорядился всех накормить, но по домам не отпускать до проведения допроса. К красноармейцу же вызвал местного лекаря, Федора Муйсина.
– Не жилец, – сказал фельдшер и пожевал свою козлиную бороду. – Лихоманка сразила, так что мы теперь бессильны.
– Интересный ты человек, Федор, – как-то нехорошо осклабился Каръялайнен. – Путаешь понятия. Это ты не жилец, если этот герой-пограничник преставится. Уж такая тут диалектика.
Муйсин немедленно подернулся мелкой сыпью – это мурашки у него такие были, мелкие, противные, врачебные. Он потребовал себе полевую аптечку, долго смотрел в содержимое, потом принес толстую книгу-справочник фельдшерского дела и стал лихорадочно переворачивать одну за другой пожелтевшие от времени страницы. Под пытливым и недобрым взглядом Каръялайнена, он двумя пальцами выудил из аптечки пузырек, наполнил его содержимым шприц, и, перекрестившись на церковь, всадил дозу в синюю вену больного.
Черты лица пограничника, доселе искаженные мучением, разгладились, дрожь прекратилась, жар начал спадать.
– Помирает, что ли? – поинтересовался Каръялайнен и поправил ременную кобуру.
Фельдшер не стал отвечать, он взял руку своего невольного пациента в свою и прощупал пульс. Потом дрожащим голосом спросил:
– Милый, ты меня слышишь? Имя твое как?
По-русски спросил, так чтобы было понятней.
Раненный открыл глаза, посмотрел прямо перед собой и что-то неразборчиво произнес.
– Что он сказал? – кивнул головой командир второй роты.
– Что ты сказал? – Федор склонился своим волосатым ухом над губами несчастного больного.
– Пограничник Карацюпа! – вдруг очень громко и отчетливо, как в строю при поверке, гаркнул тот.
Фельдшер, немедленно оглохший на одно ухо, повернулся к Каръялайнену:
– Ну, вот, сознание вернулось. Жажда жизни тоже. Теперь его надо отвезти к бабкам.
Вероятно, он имел ввиду тех целительниц, что жили в Челки-озеро.
Под такое дело выделили целую подводу, обложили пограничника трофейными полушубками, присовокупили початую аптечку и целый мешок с разными финскими консервами. Отвезти бойца к Лоухи взялся одноногий деревенский мужичок, бывший среди приговоренных к казни. У него был деревянный протез, и он весьма охотно отзывался на имя «Пууялко»93.
– Куда потом этого Карапуза – обратно?
– Я Карацюпа, и сюда больше – ни ногой. Уж лучше в Среднюю Азию. Возьму собаку Джульбарса и буду басмачей изводить94, – сказал пограничник, и они уехали.
Пууялко обещание свое сдержал, довез «Карапуза» к Лоухи, преследуя однако две цели: спасти человека и пообщаться с самым прекрасным полом, какой был поблизости.
Лечение Карацюпы было долгим и загадочным. Но, вновь встав на ноги, пограничник удивил сам себя новым приобретенным свойством своего организма: он начал понимать собачий язык. Девушки посоветовали ему об этом никому не рассказывать, потому что для человека, который, вдруг, начинает разговаривать с собакой, одна дорога – в сумасшедший дом. А туда, как известно, собак не допускают. Так что и поговорить будет не с кем.
Склады в Кимасозере были обильными, но отнюдь не изобильными. Белофинская пропаганда устами писателя Клайдо Ильинарка обещала семь миллионов пудов ананасов, бананов, осетрины, буженины, хамона, пиццы, акульих плавников, омаров и устриц. Но, как оказалось, «бананьев нема», растерялись где-то по дороге. Консервы были, в основном, с почти истекшими сроками реализации, крупа и солонина. Два ящика с коньяком, не с «Мартелем» и не с «Реми Мартен», а с шустовским, еще с царских времен. Бочонок с понтиккой. Ну, и на том спасибо.
После праздничного обеда, плавно перетекшего в ужин, запасов еды явно поубавилось. Стало ясно, что это не все продовольственные поставки в Карелию, а так – в личное распоряжение майора Илмарийнена, для поддержания, так сказать, боевого духа. Основная гуманитарная помощь пока пережидает морозы где-нибудь в Каяни.
Всех приговоренных к смертной казни допросили с должным вниманием, выяснив, кто в чем виноват. Родственников бегуна Пааво Нурми, геройски прятавших пограничника Карацюпу, с почетом отправили домой, выдав им в качестве поощрения все, что бы они ни пожелали из запасов рейха. То есть, не то, чтобы рейха, да и не все, потому что они сразу пожелали оба ящика коньяку, всю ветчину и еще с десяток обернутых в вощенную бумагу кусков кинки95. А за полушубками, ватными штанами, унтами и зимними треухами, не говоря уже о летней одежде, потом сани снарядят.
Им всунули в руки ящик с тушеной говядиной, одели на шеи по кольцу с головками чеснока, за пазуху запихали набор из мужских семейных трусов синего цвета армейского образца а также мужские кальсоны в количестве две штуки и чуть не дали волшебного пендаля, но вовремя сдержались – все-таки герои!
– Как же так? – возмутилась родственница Нурми. – Деду исподнее дали, а мне – почему нет?
– Да ты что, бабка! – сделав страшные глаза, сказал Каръялайнен. – Эти трусы – самые, что ни на есть, женские! Теперь вся Европа в таких на пляжах гуляет, а особенно ее женская половина. Выйдешь летом в них огород поливать – все соседки от зависти полопаются!
– Только топлесс выходи, – посоветовал Хейконен, понизив голос. – Тогда еще все деревенские мужики разбегутся.
Однако он был услышан, что вызвало целую бурю негодования. Только Тойво Вяхя, ставший на время кладовщиком, от смеха в тюки с одеждой завалился.
Каждый незаконно осужденный тоже попросил себе компенсацию. Почему-то они, то ли по предварительному сговору, то ли без такового, все просили коньяк. Каръялайнен терпеливо объяснял каждому, что коньяк нужен для хозяйственно-бытовых целей: клопов в казармах травить. Типа, шустовский для этого лучший, днем с огнем его не сыскать. А пить – так «Мартель» и «Реми Мартен» можно. Но таковых в запасниках майора Илмарийнена не имелось, поэтому рекомендуем здоровый образ жизни.
Страдальцы немедленно покаялись, что и у них клопы – иные величиной с чайное блюдце, даже домашние коты их стесняются.
Но непреклонный кладовщик Вяхя раздавал всем синие армейские трусы а-ля «юнисекс» и приговаривал при этом:
– ЗОЖ, товарищи! ЗОЖ,96 вашу мать!
Долго сомневались, как же поступить с племенным жеребцом господина майора. Конь по фамилии Яркко был слишком крут, чтобы его впрягать в сани с тягловыми лошадками. Лишь только обнаружив специальную попону против мороза и ледяного ветра, поняли, что его можно приобщить к трофеям и перегнать к железной дороге, потом погрузить в литерный вагон и доставить в Петрозаводск.
Так, в конце концов и вышло: Яркко ничего не оставалось, как отправиться жить в Советскую Россию, сначала – в Петрозаводск, а уж потом и в Питер. Там он пристрастился к конным бегам, стал своим жеребцом на ипподроме и неоднократно выигрывал самые разнообразные призы. В общем, жизнь у него удалась. А то пришлось бы прозябать под напыщенным ослом майором Таккиненом, и неизвестно, что бы из этого вышло!
Когда стемнело начались праздничные гуляния. Как бы ни были измотаны бойцы отряда Антикайнена, а душа их требовала праздника. В самом деле, они достигли намеченного пункта своего маршрута, основная задача решена, теперь можно было сосредоточиться на попутных целях.
Стопленные бани, богатый стол, перелитый по опустевшим флягам коньяк, вместо уже потраченного спирта, новая одежда взамен истрепавшейся, радушие местного населения – это и было праздником. Конечно, тешить себя иллюзиями, что красным шишам удастся удержать Кимасозеро в случае возвращение врага, безусловно – с изрядным подкреплением, не стоило. Но это может произойти не раньше, чем завтра, а того реальнее – послезавтра.
На подводы были загружены все боевые трофеи, включая и разобранные пушки. Также уложили съестные припасы, оставшиеся от праздничного стола, и все зимние вещи, каковые удалось обнаружить. Всякие крупы, мешки с макаронами и нижнее белье раздали местному населению. Больше, в принципе, в Кимасозере делать было нечего. Разве что выспаться и отдохнуть, чем красные шиши не преминули воспользоваться.
Только Тойво Антикайнен куда-то подевался. Вроде бы его «только что видел» каждый боец отряда, но толком сказать – где именно – не мог никто. Разве что Оскари Кумпу, который к ночи почему-то сделался мрачнее тучи.
Но Кумпу молчал, а донимать гиганта с расспросами никто не собирался. А потом и вовсе опрашивать друг друга сделалось недосуг: под утро занялось огнем двухэтажное здание правления. В него было снесено все, что не могли взять с собой красноармейцы и что нельзя было раздать местному населению по идейным и даже политическим соображениям.
Пламя споро охватило весь дом, взметнувшись факелом до самого неба. Кто-то слышал из него ужасный людской вопль, быстро прекратившийся, кто-то считал, что это огонь воет, поглощая свою пищу. Тушить дом никто не стал, разве что за ближайшими домами следили, чтобы пожар не перекинулся на них.
Собрав перед собой всех пленных, захваченных в ходе атаки на Кимасозеро, отряд Антикайнена выступил по обратному маршруту – в сторону Конец-острова. Белофинны протаптывали путь, затем шли красноармейцы, а уж потом тащились груженные трофеями обозы. Протоптанная дорога была нужна для последующего наступления регулярных частей Красной Армии.
Так решил Симо Суси. Что планировал командир осталось неизвестным – он так и не объявился. Сгинул Тойво Антикайнен, потерялся.
23. Куда подевался Тойво Антикайнен.
Тойво, одетый по последней зимней финской моде, спокойным прогулочным шагом катил на запад. За ним, как за ездовой собакой, тащился компактный тобогган. Удобные кожаные ремни, наподобие сбруи, опоясывали грудь, не стесняя движения, позволяя дышать полной грудью.
В санях за ним лежало продовольствие, остро отточенный топор, сверток со сменной одеждой, да кое-что из незаменимых в больших зимних переходах припасов.
С каждым толчком лыжных палок, с каждым лыжным прокатом настроение его, муторное и мрачное доселе, улучшалось. «А я дойду, дойду, дойду домой. Да по осенним лужам и по льду. Да по полям домой, домой, домой. Дойду домой»97, – крутилась в голове строчка из песни. Все осталось позади. Больше не надо принимать жестких и неприятных решений. Можно быть самим собой – и это, черт побери, очень значительное событие во всей его жизни.
Антикайнен боялся думать о будущем, и от событий прошлого он пока еще не совсем отошел. Правильнее всего было сосредоточиться на настоящем. А настоящее было таково: по лесу, минуя населенные пункты, достичь Нурмес, потом общественным транспортом в Йоэнсуу, откуда через Пухос следовало попасть в Иматру, а там – поездом до Выборга. Дело плевое, если оглядываться назад на пройденный от Масельги до Кимасозера путь. В общем, идти вперед, пока идется. Общественный транспорт – это, конечно, сказано сильно, но каким-то образом люди все-таки по Финляндии перемещаются! Не на оленьих же упряжках! Впрочем, и оленьи упряжки сгодятся.
Мороз начал спадать, зато стал подыматься ветер. Это и хорошо, и плохо. Хорошо то, что следы его лыж заметет. Плохо – как бы самому не попасть под замес. Теперь надеяться больше не на кого.
Когда стало ясно, что Кимасозеро окончательно пало, белофинны драпали поодиночке и группами, Тойво отправился к оврагу, где у одинокой осины незаметно выступал из земли корень, и постучался в дверь дома. Незаметно – потому что снегу намело по уши, ориентир полностью скрыло. Но другие дома стояли несколько поодаль, поэтому и без всяких корней было ясно: вот он – поворотный момент, вот оно – Сампо, иди и бери. Хотя возница Степан сказал, что хозяев маринуют перед казнью в темнице, но на всякий случай порядки нужно было соблюсти.
На стук никто не откликнулся, разве что из-под крыльца вышла кошка и, пощурившись на пришельца, начала тереться головой о ноги.
Двери в Карелии той поры в дома на замки не запирали. Прислонят лопату к двери – значит, никого нет, хозяева ушли и когда вернуться – неизвестно. Здесь же запорной лопаты не стояло, оно и понятно – людей под арест вывели, не до приличий.
Тойво открыл дверь в давно нетопленый дом и сказал:
– Ку-ку.
В ответ никто не прокукарекал. Только кошка, мелкими шагами просочившись в сени, призывно мяукнула: мол, открывай дверь в кухню, наливай немедленно молока, накладывай незамедлительно сметаны, положи безотлагательно вареной рыбы.
– Потерпи, братец, скоро твои хозяева вернутся, тогда накормят тебя, напоят и спать положат, – сказал он животному. Но эти слова не устроили кошку. Она начала громко и басовито мяукать, того и гляди какой-нибудь случайный прохожий услышит.
Антикайнен посмотрел в печь – там стоял холодец. Вероятно, суп морозом прихватило. Ножом отковыряв кусок студня, он положил его в деревянную плошку, стоявшую перед входной дверью.
– Грызи, приятель, коль голоден, – предложил он кошке.
Та старательно вынюхала еду на предмет съедобности, потом ухватилась обеими лапами и принялась вылизывать и кусать. Она стала похожа на какого-то хомяка-переростка.
– Приятного аппетита, – усмехнулся Антикайнен и осмотрелся в поисках кольца люка в подпол. Оно было на месте и легко подалось, открывая ступени вниз. Тут же лежал огарок свечи, так что Тойво не потратил лишнего времени, чтобы искать освещение.
– Ну, где там привет от Пааво Нурми? – спросил он подвал.
Ответом была тишина.
Конечно, все деньги от любопытных глаз и мышиных зубов должны были разместиться в ящике. И ящик должен быть где-то в малодоступном углу, чтоб хозяева о нем побыстрее забыли и не терзались понапрасну любопытством.
Тойво осмотрел все укромные места и под одноведерным чаном с крупной клюквой обнаружил то, что искал – надпись на крышке деревянного сундука «Отдать в руки моего друга Тойво Антикайнена». А также подпись «Гарри Гудини».
Он перенес в сторону клюкву и осмотрел ящик со всех сторон. Вероятно, его давно никто не трогал: паутиной был прихвачен угол от дна до крышки. Пыль, просочившаяся через половицы, тоже была устоявшейся. Даже чан с ягодой не оставил на ней следов – видимо, недавно его установили.
Смущало только то, что сундук покоился на каком-то приступке, возвышении, словно Пааво решил не ставить его на утрамбованную землю. Зачем? Дерево в подполе, где всегда держится примерно одинаковая температура, гниет медленно. Бочки с разносолами хранятся веками, и рассыпаются, если только поднять их наверх, на свежий воздух.
Ну, да ладно – время вопросов прошло. Настала пора ответов.
Отчего-то трудно было решиться отбить маленький и хлипкий замочек и поднять крышку. Пока он этого не сделал, он не предатель. Тойво передернулся, как бы в отвращении, когда это слово пришло ему на ум. «Предатель!» Он практически без потерь провел весь отряд курсантов Интернациональной школы заснеженными лесами, разгромил, опять же без потерь, штаб белофиннов. Три человека погибли, но остальные-то 134 живы и здоровы! Точнее, теперь их 133, потому что он уже не в счет. Он сейчас собьет замок и откроет крышку к своему безбедному будущему, где будут только он и Лотта. И счастье будет.
Антикайнен примерился к маленькому запору, который слетит после одного легкого удара молотком – или чем-то вместо молотка. Обязательно в подполе должна быть какая-то увесистая вещица, хотя бы камень-груз для соленой капусты.
Но крошечный замок неожиданно открылся сам собой, стоило только его коснуться. Вообще-то так быть не должно – если эта штука самоотпирающаяся, то какой смысл тогда ее вообще вешать?
Тойво снял замок, потускневший от времени и местами побитый ржой, несколько раз вдавливал дужку в секрет, несколько раз пальцами ее отжимал обратно. Сомнений быть не могло: кто-то когда-то давным давно уже выломал этот замок и потом поместил его обратно.
Следовательно, сундук уже вскрывался, иначе поломка запора не имела объяснения. А это значит только одно: он не будет предателем, потому что нет того, ради чего им становиться.
Антикайнен, разодрав заиндевелую паутину, поднял крышку и заглянул внутрь ящика. Потом зажмурился и еще раз заглянул. Потом опустил внутрь свечу и снова осмотрел содержимое сундука.
А что тут смотреть? Коли пусто, так и будет пусто. Разве что листок плотной бумаги, свернутый в трубочку, да еще притянутый ниткой к боковой стенке.
В ушах у Тойво раздался отвратительный хохот, словно бы злорадный и одновременно торжествующий. Он захлопнул крышку и, достав пистолет, быстро выбрался наверх. Кто смеялся? Никого в комнате не было. Только кошка догрызала оставшийся от замерзшего супа кусочек, держа его обеими лапами, как заяц держит морковку.
– Ты смеялся надо мной, братец? – спросил ее Антикайнен, но та только подмигнула ему одним глазом, продолжая свое дело.
– Кто здесь? – спросил Тойво пустоту.
«Гарри Гудини», – ответила она.
Гарри Гудини. Зачем Пааво Нурми так подписался? Ну, да, он увлекался фокусами-покусами, считал иллюзиониста-американца своим кумиром, но в этом случае, когда он оставлял ящик, должен был написать свое имя. Или он это не сделал намеренно?
