полная версия

Александр Михайлович Бруссуев
Тойво – значит надежда. Красный шиш

Разведчики установили место ночевки только через двадцать километров. Сами же Тойво, и Матти, запыхавшись, не могли позволить себе отдыхать. Во-первых, существовал риск замерзнуть, во-вторых, нужно было развести хоть один костер, чтобы пришедшие в совершеннейшей темноте товарищи, могли хоть чуть-чуть отогреться перед обустройством ночевки.

– Будем палить ракотулит – сказал молодой, но опытный лесник Вяхя.

Ракотулит⁵⁶ – это стена огня, которую ставят из двух бревен. Одну большую чурку, отпиленную от поваленной елки, кладут на другую такую же. В месте их соприкосновения делают затесы топором, получая, как бы стружки или щепу. Их поджигают, – а дальше можно курить бамбук: бревна начинают вяло прогорать, выделяя тепла гораздо больше, нежели дает обычный костер. И площадь обогрева получается значительней.

Единственная проблема – это после пятидесятикилометрового лыжного марша заставить себя валить дерево, а потом разделывать его «под орех». Почему именно елку? Так древесина в ней пропитана смолой, а лапник просто насущно необходим, чтобы постелить его на снег.

Когда Тойво и Матти позволили себе присесть возле разгоревшейся стены огня, пришли «лоси». Не все почему-то, но большей частью.

– А где остальные? – спросил смертельно уставший Яскелайнен.

– Сейчас прибудут, – ответил Оскари и добавил. – Пять минут на перекур – и валить деревья.

Когда пришел основной отряд, горели уже несколько ракотулит. Настроение у измотанных маршем красных шишей определенно улучшилось. Поляна, выбранная разведчиками, оказалась небольшой, но вместительной. К тому же на разведенном в центре костре уже булькала в большой кастрюле вода для горячего пития, да и ужин можно было готовить без промедления.

Проведя быструю перекличку, вдруг, обнаружилось, что не хватает пятерых «лосей». Тотчас же организовались поиски, но почти сразу же поиски прекратились – всех нашли, живых и здоровых, только крепко спящих. Эти бойцы прошли в полудреме друг за другом мимо лагеря, остановились в метрах пятидесяти, уперлись палками в снег и заснули. Со стороны они, покрытые коркой льда, казались снежными истуканами.

Когда их разбудили, то никто из «лосей» не мог пошевелиться – так прихватило на морозе верхнюю одежду, что она сделалась панцирем. Под смешки и шутки их принесли к огню и оставили оттаивать. Больше всех шутил Яскелайнен, отчего Антикайнен только вздохнул с облегчением: отпускает парня! Раколтулит на морозе – великая вещь, но в то же самое время чреватая, потому что можно лишиться одежды. Когда уставший человек ложится спать возле стены огня, его тело отогревается только с одного бока – с другого продолжает донимать мороз. Спящий ворочается с бока на бок, пытаясь прогреться равномерно, бессознательно придвигаясь к пламени. Итог – занявшаяся угольками одежда, а это уже дыры, с которыми потом при минус тридцать очень трудно ужиться.

Поэтому Антикайнен и Вяхя совместно разработали метод, когда караульные через каждые пятнадцать минут обходили бы спящих бойцов и оттаскивали на безопасную дистанцию тех, чья одежда уже подвергалась опасности прогорания.

Тем не менее выспаться удалось всем, одежда высохла, и по совету Кумпу полушубки перевернули мехом наружу. В основном швы выдержали – тогда их еще не делали шаловливые китайские ручки – но кое у кого рукава все же оторвались.

По прямой до деревни Челки-озеро шестьдесят пять километров, по кривой – через Антарктиду – миллион. Переход по приблизительным подсчетам выходил в сто километров – это если по берегу реки, да еще временами петляя с берега на берег. Однако по ощущениям был тот же миллион.

Внезапно пошел снег, что само по себе означало прекращение мороза, но мороз прекратиться не успел – снегопад перестал так же внезапно, как и начался. Осадки в дороге – это всегда неприятно, а когда это происходит зимней порой – неприятно вдвойне. Положительным моментом можно было считать только то, что скрываются все следы. Остальные моменты – сплошь отрицательные: и видимость падает, и лыжи не едут, и дополнительная тяжесть на плечи ложится, отчего ледяная корка нарастает даже на вывернутые мехом наружу полушубки.

Но к деревне вышли в полутьме. На рекогносцировку отправились великан Оскари, командир первой роты Хейконен и разведчик Лейно. Остальные должны были ждать, не выходя на открытое место.

Челки-озеро была так себе деревней, плюнуть и растереть. Однако все дома выглядели добротными, резные наличники на окнах радовали глаз, дымы из труб услаждали запахами нос, а очищенные тропинки и дорожки – утешали ногу. Это – для одноглазых, одноносых и одноногих. Прочие же могли, не кривя душой, сказать: «ухоженная и ладная деревенька». В число прочих, двуглазых и двуногих, двуносые не входят – они очень редко встречаются среди людей.

Улица была одна, а лыж возле дверей в дома – пара, другая – не больше. Значит, лахтарит здесь нет. Да и зачем им здесь? Они – там, в Реболах. И в количестве, по сообщениям пленных, трехсот человек. Много. Таких сразу не победить. Чтобы с ними сладить надо поспать ночь на перинах, а перед этим в бане попариться.

– Добро пожаловать, – вдруг, произнес один голос у разведчиков за спиной.

– Му-му! – промычал второй.

Лейно, Иоганн и Оскари одновременно подпрыгнули, чуть не оторвавшись от Земли и не улетев в космос. Приземлившись, они хором произнесли слово, которое заставило зардеться румянцу у обладательницы первого голоса и перекоситься в ухмылке обладателя второго.

– Мадам, нельзя так пугать странников с оружием в руках, – почему-то сказал Хейконен.

– Ничего-ничего, – ответила женщина. – У нас тут есть кому одежду вашу постирать. Если она замарается.

– Вы нас этим очень успокоили, – проговорил Лейно. – Где у вас, мадам, можно проверить нашу одежду на это обстоятельство?

А Кумпу только с шумом втянул носом воздух и произнес, словно смакуя, одно слово:

– Мадам!

– Му-му, – согласился второй человек, большой, заросший бородой по самые глаза.

– Это мой муж, – представила его женщина. – Он глухонемой.

– Муж? – хором протянули красные шиши.

– Прошу вас к нам в дом откушать кофе с кренделями, – проговорила дама, не удосуживаясь ответить. – Давно из Финляндии?

Она повернулась и пошла по направлению к открытой двери, виляя бедрами так, что разведчики, не сговариваясь, сглотнули и пролепетали:

– Му-му.

В доме было жарко протоплено, пахло свежими кренделями и ладаном. Бойцы даже не заметили, как миновали сени, оказавшись в горнице. Глухонемой войти не решился, помычал немного на пороге, да и пошел куда-то по своим глухо-немым делам.

Женщина аккуратно сбросила на пол свою длинную шубку, красные шиши понимающе переглянулись: не у каждой может получиться аккуратно сбросить верхнюю одежду – обычно это выходит как-то наоборот. Тут же подбежала молодая девушка, подхватила с полу одежду и исчезла – будто ее и не было.

– Господа офицеры, присаживайтесь к столу, – качнув высокой грудью, женщина обернулась к красным шишам. – Меня зовут Лоухи⁵⁷.

– В шутку? – спросил Оскари.

– Всерьез, – улыбнулась дама.

Она выглядела действительно эффектно: алые полные губы, огромные синие глаза, чуть вздернутый нос, волосы скрыты платком, узкая талия, очерченная вышитым поясом с подвешенным на него женским пуукко. Ну, про скрытые достоинства можно было не сомневаться – в них не было недостатков.

– Мы, пожалуй, в сенях разоблачимся, – сказал Хейконен. – Знаете, долго были в пути, надо от намерзшего льда избавиться.

– Не задерживайтесь, я разливаю кофе, – кивнула головой Лоухи.

На самом деле Иоганна заботил не лед, а другое нечаянное разоблачение: например, из-за красноармейской звезды на шапке или серпа и молота на шевроне. Их здесь было слишком мало, чтобы контролировать возможность злобного побега деревенского жителя к белофиннам. Пока никто не должен знать, что они не те, а другие.

Все в этой деревне было очень подозрительно: и добротные богатые дома, и ослепительные красавицы, и их глухонемые мужья. На чем промысел? С леса или с озера так не разжиться. Может, золотодобыча и алмазные разработки? Так старатели – все, как один – всегда выглядели настоящими чмырями, независимо сколько драгоценных металлов или камней они добывают. Следовало внимательно оглядеться.

Мужчины разоблачились, придирчиво оглядели друг друга, каждый при этом подумал: «Ну, у моих товарищей и рожи!» Затем вошли в горницу и захотели сразу же из нее выйти. Ослепительно красивая хозяйка сидела за столом, а две стройные и не менее прекрасные девушки – разве что моложе – разливали из кофейника одуряюще ароматный кофе.

«Му-му», – чуть было не сказали красные шиши, но прикусили свои языки и боязливо покашляли в кулаки: «кхю-кхю».

– Итак, как там столица поживает? – отпив из своей чашки, спросила Лоухи.

– Положение стабилизируется, – ответил Лейно и тоже отхлебнул кофе.

– Автомобильный парк растет, – добавил Оскари и сделал глоток.

– Всеобщая грамотность и электрификация не за горами, – приложился к своей кружке Иоганн.

Мужчины недоуменно переглянулись и подумали: «Эх, за задницу бы кого-нибудь из дам ущипнуть, тогда бы и парк стабильно вырос и электрифицировался!»

Они пили кофе, кушали кренделя и говорили ни о чем. Красные шиши оглядывались по сторонам, Лоухи рассматривала всех троих, девушки улыбались. Хейконен поймал себя на мысли, что в доме чего-то не хватает. Лейно про себя отметил, что в доме чего-то с избытком. А Кумпу вообще ничего не мог думать: его просто смертельно начало клонить в сон.

Он подумал, было, что радушная хозяйка расколола их, подсыпала снотворного, но потом отбросил, как несостоятельное, это предположение – просто они с мороза, просто они поели и попили. Тотчас же вспомнились товарищи, которые подошли к деревне и сейчас томятся на холоде.

– Мадам, – сказал он. – Осмелюсь заявить, что мы, собственно говоря, не одни. С нами целый отряд. Им бы тоже в тепло, потому что ночевать нам придется в вашей деревне.

– Отлично, – улыбнулась Лоухи. – Финны?

– Воины-интернационалисты, – ответил Лейно. – Все финской национальности.

Хозяйка о чем-то пошепталась с девушками, те закивали головами, не выказывая ни тени озабоченности или беспокойства. Не торопясь, они поднялись из-за стола, накинули на плечи шубки и были таковы. В горнице сразу сделалось пусто.

– Мы найдем местечко для ночевки ваших товарищей, – сказала хозяйка. – Бани тоже стопим.

– Отлично, – сказал Хейконен. – Тогда я, пожалуй, отправлюсь к отряду и отряжу их в деревню.

– И я тоже пойду отряжать, – поспешно поднялся из-за стола великан Кумпу.

– Тогда отразим все вместе, – словно боясь, что его здесь оставят одного, проговорил Лейно.

Лоухи только заулыбалась, ничего не сказав.

На улице им встретился еще один глухонемой муж, который принялся показательно скакать с ноги на ногу, притоптывая, на одном месте. То ли он где-то переоделся, то ли это был однояйцевый близнец первого. В принципе с яйцами было неясно, неочевидно и недоказуемо, но внешность у мужчин была одинакова, только одежда – разная.

Так не должно было быть, потому что только дауны похожи друг на друга, а глухонемые – все разные. Все очень странно, или как говорила Алиса: «все страньше и страньше⁵⁸».

– Что он там топчет? – спросил Хейконен.

Лейно приблизился и присмотрелся.

– Ах, ты ж паскуда! – ласково произнес он. – Измывается над советскими деньгами миллионного достоинства. Ну, погоди!

Конечно, достоинство было мнимым, оно легче ассоциировалось со словом «инфляция». Однако таковое положение было проходящим, в Советской России уже начали выпускать нормальные деньги: червонцы, полтинники и сотки. Лейно извлек из кармана банкноту в одну финскую марку выпуска 1918 года, которую пытался в свое время тиражировать Совет народных уполномоченных Финляндии с лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– На-ко, подивись! – он дал бумажку глухонемому. – Попляши еще.

Тот схватил деньгу и начал ее целовать, пуская слюну на подбородок, явно не замечая, что это не буржуазная марка.

Лейно чуть не стошнило выпитым кофе, двое других бойцов тоже поспешно отвернулись от такого непотребства. Они поспешили по своим следам к отряду.

Деревню уже обложили со всех сторон. Боевые посты очень приободрились, когда им сообщили, что эту ночь можно будет провести в комфортном тепле под крышей. Теперь оставалось порадовать остальных красных шишей.

Когда Оскари сотоварищи вышли к месту основной дислокации отряда, то увидели странную и даже жуткую картину: почти все красноармейцы недвижимо стояли, упершись в лыжные палки, словно заснеженные статуи. Если бы не пар от дыхания, можно было бы предположить, что все люди замерзли нахрен.

Ночевка в полевых условиях, а, точнее – в лесу зимой, еще не повод следующим днем чувствовать себя полным сил и энергии. Красные шиши спали стоя, как лошади.

Антикайнен тоже спал, что было удивительно: за весь этот поход он уже снискал себе репутацию железного человека, не ведающего усталости.

– Тойво, – тронул его за плечо Оскари.

– Да-да, – словно бы он просто стоял с закрытыми глазами, произнес тот. – Докладывай.

– Есть место для ночевки, будут бани, будет горячая пища, – сказал Хейконен. – Только одна загвоздочка: они пока считают нас белофиннами.

– Кто – они? – открыл глаза командир.

– Женщины и их глухонемые мужья, – объяснил Иоганн.

– Отлично, – со стоном выдохнул Тойво. – Глухонемые мужья – это отличный повод для беседы. С женщинами. Нам нужен этот отдых, так что разберемся по обстоятельствам.

17. Челки-озеро.

Пока будили прочих красных шишей, разведчики рассказали о своих впечатлениях после посещения Челки-озера. Чем тщательней они пытались составить картину, тем больше странностей открывалось им самим.

– Икон в горнице совсем нет, – сказал Хейконен, наконец, догадавшись, что его смутило. – Для деревни это нетипично.

– Зато зеркал много, – добавил Лейно. – Я бы сказал, что их с избытком.

– И мне кажется, что этой Лоухи глубоко безразлично, кто мы – красные или белые, – предположил Кумпу.

– Это ловушка, товарищи, – вступил в разговор Каръялайнен. – Нас хотят поймать, а потом съесть. Оттого и женщины там красивы, а мужчины – глухи и немы. Людоеды.

И убежал контролировать, как его рота выстраивается в походный маршевый порядок. Его проводили задумчивыми взглядами, и никто не решился ни опровергнуть, ни согласиться с его словами.

Название деревни предполагало что-то связанное с чертовщиной⁵⁹. С другой стороны, если верить разведчикам, в доме стоял запах ладана, то есть, по определению, чертями там и не пахнет. Но также можно было предположить, что здесь когда-то оживленно клепали бочки⁶⁰. Однако на бочках так не разживешься. Да еще имя у хозяйки – просто закачаешься!

Лоухи, Похъелы хозяйка,

Редкозубая старуха,

На дворе сама стояла;

Говорит слова такие:

"Из каких мужей ты будешь,

Из числа каких героев?

По пути ветров пришел ты,

По стезе саней воздушной,

И не лаяла собака,

Не брехал брехун косматый".⁶¹

Это про визит непрошеных гостей. Если обращаться к эпосу, то никого хозяйка не сожрала – не было такого в карельских обычаях.

– Зубы, – сказал Тойво. – У Лоухи зубы есть?

Разведчики переглянулись: в рот, вроде бы, никто к ней не заглядывал. Хотя, возможно, если бы женщина была какой-то щербатой, то это бы бросилось в глаза – вон она как все время улыбалась!

– Или вставные челюсти у нее, или с зубами все в порядке, – наконец, сказал Лейно. – А что?

– В общем, дорогие товарищи, поздравляю вас, да и нас всех, – ответил Антикайнен. – Это колдовская деревня. То есть, в ней живут колдуньи.

– И что это нам дает? – вполне буднично, будто посещение таких деревень – самая заурядность, спросил Кумпу.

– Да лишь то, что им действительно должно быть по барабану, какие мы – красные, или белые. Лишь бы их не трогали.

– А я бы такую тронул! – мечтательно сказал Лейно. – Если бы только она позволила!

В Карелии испокон веку обитали люди, в основном – женщины, которые каким-то загадочным образом могли творить чудеса: находить потерянные вещи, лечить разные заболевания, устранять непонятки, типа «отчего же мне так не везет!» и многое другое, с чем церкви всех конфессий боролись раньше и борются ныне не покладая рук.

Если же случался мужчина, наделенный такими способностями, то у него эта особенность организма развивалась настолько сильно, что пресловутые церкви всех конфессий, вздохнув в непонятной тоске, объявляли его «святым». Оно и понятно: мужчины-чудотворцы уходили от людей, делались отшельниками, и их главной заповедью становилось «не навреди». И Александр Свирский, и Герман Валаамский, и Арсений Коневецкий, и другой Герман – Рыпушкальский так ловко скрывались от мирской суеты, что их соотнесение с церковью было бы для них сюрпризом. Служили-то они Господу, никак не попам. Их и истребляли поэтому.

Обычно-то «святыми» объявлялись видные политические деятели, либо рьяные службисты по церковной линии. Они как раз чудеса делать не умели. Их и не истребляли поэтому.

Ну, а женщины-чудесницы могли быть как «не навреди», так и наоборот – «навреди». Последнее случалось достаточно редко, но все-таки имело место быть. Вредничали уже не женщины, а суки⁶².

В каждой деревне должна была жить бабка-знахарка. Она могла быть, конечно, и не бабкой, но и не дедкой – это точно. Среди карелов существовало поверье: пока колдунья с зубами – она сильна, без зубов – она уже и не колдунья вовсе. То есть возраст «бабок» мог варьироваться от двадцати пяти лет и выше. Якобы колдовскую силу им передавали какие-то престарелые родственницы, которые без этого не могли помереть – хоть тресни. Ну, да – так оно и было. Только вот ума-разума с такой-то силищей приходилось набираться самостоятельно. Книг по колдовскому ремеслу не было, родственница уже скоренько преставилась, спросить не у кого.

Но мир не без добрых людей. Вот, например, в деревне Челки-озеро жила молодая красивая «бабка», которая брала в услужение молодых девушек. Вместе они делали вещи, а потом, решив, что достаточно, те расходились туда, откуда и приходили.

Местная Лоухи была, пожалуй, пореалистичнее в колдовском плане, нежели та, что занималась вредительством в эпосе «Калевала». У той и с зубами – проблемы, и явная политическая заинтересованность, а также ужасно сволочной характер. Сука, одним словом. То есть, не очень, чтобы колдунья. Вяйнемейнен ее и кинул с мельницей Сампо – «пестрой крышкой».

Тойво оглядел свое изнуренное войско и сказал командирам рот:

– Двигаем в деревню. Распределиться по домам, в разговоры о белых-красных не вступать. Всем сходить в баню, коли такая возможность появится. Поесть и спать. Главное для нас – это отдых.

Кто скажет, что зимняя ночевка в лесу ужасно бодрит – плюнуть тому в лицо.

Молча, не издавая лишних звуков, отряд вошел в Челки-озеро. Со стороны они могли выглядеть, как белые призраки, но не было никого со стороны.

Проверив караулы и размещение бойцов, Антикайнен вошел в сени и, казалось бы, силы иссякли полностью: присесть здесь на лавочке, вытянуть ноги и потерять сознание.

Но его уже тормошили Каръялайнен и Хейконен:

– Баня готова. Надо отогреться.

Когда руки опускаются, ноги волочатся, голова зависает, ничего человеку не нужно. Безразлична еда, отвратно питие, непотребно зрелище – только спать, спать, спать. Однако случается баня – и с первой каплей пота в парилке, вдруг, начинает проявляться интерес к окружающему, пробуждается желание выпить чего-нибудь полезного, а желудок сам по себе извещает, точнее – чревовещает: жрать давай! Спать? Ага, спать, но сначала надо кое-что сделать.

После бани Тойво опустился за обеденный стол и поднял глаза. Хозяйка была тут, как тут: смотрела и улыбалась. Да, действительно, чрезвычайно красивая женщина.

– Так ты Лоухи, которая Лоухи? – спросил Антикайнен.

– Та Лоухи в Лоухи⁶³, и было это давным-давно, а я сама по себе, – в том же тоне ответила та и подтолкнула перед Тойво тарелку с яичницей и обжаренным салом. – Ешь, командир, а то просвечиваешь уже.

Все она поняла, все она знала, но какая разница? Лишь бы люди были хорошие. Лишь бы не заставляли против воли делать что-то. Лишь бы не требовали подчинения. Лишь бы не корчили из себя вершителей судеб.

«People think power makes them big, but it brings out their inner bratty child and makes them small⁶⁴».

Люди думают, что власть делает их большими, но она выявляет в них внутреннего капризного ребенка, и делает их маленькими⁶⁵.

«Тебе было хорошо со мной?»

«Мне было хорошо с тобой».

Иконы у них были, только не такие, как ныне было положено держать в красных углах каждого дома, каждой избы. И не Андрея Рублева, который всего лишь делал фоны у Андрея Черного, не имея своих работ. И не самого мастера Черного, а тех преданных забвению иконописцев, что творили на севере и нигде больше. Нимбы у образов напоминали рога, а кресты вписывались в круги, глаза были синими, а волосы светлыми, вместо верблюжьих шкур – шкуры оленей. Такие иконы не признавались церковью и поверх их писались другие, настолько отличные в мелочах, что и в целом казались уже иными. На них не крестились, входя в дом, перед ними не стояли на коленях и не бились лбом об пол. Они радовали глаз и успокаивали душу. Мимо них нельзя было ходить или заниматься возле обычными хозяйскими делами. Их можно было только созерцать.

Зеркал в доме было много, причем все они обязательно помещались в рамах. Дело, которым занимались здесь женщины и девушки, все состояло из полнейших суеверий, а они, суеверия, говорили, что душа зеркалом не искажается, зато бездуховность выявляется в своей истинной форме. Пороки, что говорится, налицо, а потусторонние сущности – вовсе без таковых.

Ладан, как и мир, сам находит дорогу к этому свету, потому что именно такой запах присущ творению Господа. Запах тлена при жизни возникает там, где Вера коверкается и подменяется бездумным фанатизмом. Аромат ладана – это аромат души, которая бессмертна. Прочее – запах бренного тела, которое, увы, несовершенно.

Мужья в Челки-озере – не мужи вовсе. Это «кома», которые не могут ни разговаривать, ни слышать. Если допустить существование волколаков, что скакали морозными заснеженными пустошами возле горы Воттоваара, то можно принять на веру и кома, или же, напротив, не принять. Тогда пусть это будут однояйцевые глухонемые близнецы, по странной прихоти женившиеся на красавицах. Кома – работники, которым не нужен отдых. Кома – жители, которым не нужен дом: в горницу, где зеркала, ладан и иконы они зайти не могут, хоть на аркане их тащи. Кома – глупые и наивные, их легко обмануть. Приняв на веру, что беляки – это крутые пацаны, вот красные – это отстой, они всячески пытаются это дело подчеркнуть, хотя ничегошеньки не смыслят в так называемой «политике».

«Мы видим, что не все, кто пришел к нам, пойдут потом дальше».

«Когда?»

«Скоро».

«Кто?»

«Ты, например. Или тот парень с тоскливыми глазами».

Действительно, вроде бы прошла вся тоска-кручина у Яскелайнена, но в глазах что-то такое осталось. Его бы домой отправить, либо в пансионат. Либо здесь оставить комами командовать, да женщинам потакать. Не останется! И сам Тойво тоже не останется.

«Челки-озеро – это имеет отношение к «человеку?»

«Именно к Человеку».

Эта деревня переживет лихие тридцатые годы – потому что истреблять здесь было некого, войну – потому что не имела стратегического значения, социализм – потому что деньги на содержание даже таких медвежьих углов у страны были. А потом наступят времена президентства, потом объявят дома «памятниками культуры» и запретят ремонтировать, потом умрет дорога, разбитая вдрызг колесами лесовозов, потом сделают отметку в реестре: «Челки-озеро – нежилое». И алес. Тысячу лет жила деревня, да не пережила. Только лоскутки одежды на березовых сучьях по берегу озера останутся мокнуть под дождями, вымораживаться стужей и блекнуть под солнцем. И с каждым годом последнего президентства их станет больше – заговаривать болезни, как это делали по старинке, сделается более действенным, нежели считать нули в жуликоватых аптеках.

Тойво проснулся перед рассветом и обнаружил себя на огромной мягкой постели. Вообще-то, зимний рассвет – это когда время уже к полудню катится. Он чувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся, и судя по тому, что никто его по службе не будил – ночь прошла спокойно. Антикайнен почти не помнил, как после ужина ушел спать, не мог он сказать также, как оказался в этой шикарной опочивальне. Ну, а о прочем думалось, как о хорошем сне.

Ночевка в деревне Челки-озеро сказалась на моральном духе бойцов отряда очень даже положительно: снова можно было услышать шутки, настроение поднялось и вера в себя укрепилась. Большим подспорьем оказалось то, что после бани к утру ни у кого не болели натруженные мышцы, а потертости и мозоли волшебным образом зажили сами по себе. «Шайтан!» – восхищенно говорили друг другу красноармейцы и подмигивали довольным местным жителям, в основном, конечно – девушкам. Их мужья, собравшись в рядок на длинной очищенной от снега скамье, смотрели прямо перед собой и ни на что не реагировали. Они напоминали известную картину «Глухонемые братья-близнецы в думах о смысле жизни». Так, во всяком случае, это зрелище окрестил Яскелайнен. Никто, конечно, такой работы неизвестного художника не видел, но все согласились с экспертным мнением Матти.

Перед выходом в поход, как предполагалось, на занятые белофиннами Реболы, начальник штаба Суси толкнул речь. Он достал из планшета газетный листок и несколько раз махнул им, как платком перед строем затихших бойцов.

– Братцы, – сказал он. – Мы вступили на захваченную территорию, поэтому любое наше действие теперь будет способствовать ее освобождению. Перед вами лживая буржуазная газетенка «Новый день», в которой определено, что будет со всеми нами в случае победы лахтарит. Я сейчас зачитаю выдержки.

Он откашлялся в кулак, повернул листок к свету и прочитал:

«При переходе через мост возле Саксантие⁶⁶ утерян кошелек, весьма пахнущий пролитым на него пивом. Просьба вернуть за вознаграждение».

Красноармейцы переглянулись, а начальник штаба строго посмотрел на них и зловеще произнес:

– Не то. Сейчас. Айн момент. Ага, вот нашел.

«Всех начальников разбойничьих банд, мужчин и женщин, как, например, чиновников и служащих красногвардейских социалистических обществ и грабительских управлений приговорить к смерти», – прочитал он. – «Всех русских надлежит просто расстреливать, как бешеных собак. Относительно остальных надлежит войти в соглашение с немцами. Германия имеет обширные владения и громадные колонии. Германия нуждается в рабочем люде и может разбросать их по всем своим владениям или колониям, не подвергаясь той опасности, что они смогут распространить яд большевизма среди немецкого населения, тем более, что вначале они не будут знакомы с местным языком».

– Вот так, значит, – он свернул газету и убрал обратно в свой планшет. – Нас в рабство, а в обмен Германия должна снабдить Финляндию минеральными удобрениями.

– Кто автор статьи? – спросил из строя, нарушая тем самым Устав, Яскелайнен.

Суси, тоже нарушая Устав охотно ответил, словно ожидая этого вопроса.

– Некто Степанов.

Антикайнен даже вздрогнул: действительно, так написать мог только старый революционер Саша Степанов⁶⁷. Вот, стало быть, каким способом он начал завоевывать доверие у своих новых хозяев. Ну, да, как и евреи, постоянно нагнетающие вопрос «еврейского засилья», так и русские предлагают «русских расстреливать». Провокация никогда не исходит от толкателей идей, она всегда проистекает от тех, кто эти идеи реализует. Шумиха о «всемирном еврейском заговоре» способствует всего лишь проникновению евреев во все властные структуры. Требование расстрелять русских приведет лишь к возрастанию русского влияния. Но расстрелы будут, как и погромы. Неимущих евреев – есть, оказывается, таковые⁶⁸ – выдадут на заклание. А «русских» будут расстреливать, не обращая внимание, что таковыми в стране Суоми сделаются карелы, вепсы и прочие меря и водь.

Предполагаемый обмен красных финнов на минеральные удобрения казался возмутительным. Курсанты Интернациональной школы командиров поворачивались друг к другу и говорили: «Ну, ты подумай!». И еще говорили: «Вот ведь как, а?» ⁶⁹

В разгар обмена мнений ушли на марш несколько групп разведчиков, в том числе и Лейно, которого по этому закону должны были в первую очередь выменять на немецкую мочевину. Многие знали его историю, многие поражались его выдержке и хладнокровию.

18. Челки-озеро (продолжение).

В 1918 году под Выборгом Лейно попал в плен – уж так сложились звезды. Теперь бы такой вольности он себе не позволил. Тут же суд, военно-полевой, как водится: «Расстрелять». Но случившийся на суде англичанин возмутился: «За что? Какие ваши доказательства?» «А просто так!» – сказал суд, но сначала отложил экзекуцию на пару часов для сбора доказательств, потом на день, потом – на неделю. Не хотели они давать повод англичанину думать, что финский суд неевропейский и недемократичный.

А несчастного Лейно каждый раз при этом исправно водили на расстрел. В первый раз он описался, во второй раз упал в обморок, в третий раз вспотел, в четвертый раз – привык.

Тут сделалось не до расстрелов, военные действия обострились, карельских беженцев надо было по концлагерям сортировать и все такое. Лейно отправили в крепость ждать своей участи. Там уже таких, как он, смертников, сидело несколько десятков сотен. Начальство совещалось, а они думали о своей судьбе.

А чего тут думать? Либо соблюдай закон и покорись, либо не соблюдай закон и будь вне его. Тогда жить становится веселее, но гораздо короче, ибо все государства блюдут законы, которые они придумывают, пусть даже те отдают душком рабовладельчества. Законы Господа тут не катят. Государства в этом плане ужасно солидарны. Отверженным нет места ни в одном из них. Но Лейно все же решил рискнуть, тем более по соседству зарождалась Россия новой формации, где любые борцы с мировой буржуазией могли быть приняты, а не уничтожены – по крайней мере на время этого самого зарождения.

Лейно и сокамерников перегоняли, как скот, с одной тюрьмы в другую, от крепости к крепости. С цементного мешка убежать сложно. В каторжных централах ворота широко открываются только внутрь. Проще, конечно, когда идет перегон. Это понимали и страдальцы, и тюремщики. На каждых пять заключенных на время марша приходилось по конвоиру.

Лейно подговорил корешей устроить драку между собой. Отважиться на побег никто не решился, вот подраться ради товарища-смертника – пожалуйста. Они не стали бить друг друга, они принялись лупить камерного стукача. Охранники, конечно, это дело должны были прекратить, но в самый разгар восстановления порядка с помощью нагаек и божьей матери начальнику конвоя в лоб прилетел камень, чем очень его удивил. Он замешкался и пульнул из своего револьвера в пролетающее по небу облако. Это отвлекло людей от своих занятий, а Лейно бросился со всех ног через обочину в лес, петляя между деревьев. Потом прыгнул в озеро, безумным стилем «по-собачьи» преодолел его за сотые доли секунды и побежал прочь, размахивая для равновесия руками в кандалах. В него, конечно, стрельнули, но не попали. В погоню никто не побежал: прочих арестантов не хотели потерять – как-никак тех было в пять раз больше.