Александр Лобанов
Лелег

– Так то ж Россия, князь. Есть где развернуться.

– Хочу, чтобы понял ты ещё кое-что. Засечная черта прежде всего в наших душах, исполненных святости, благородства и народной мудрости. В наших мужественных, горячих сердцах. Осознании праведности долга, освящённого великой любовью к России. Остальное приложится богоугодными стараниями и трудом.

Оба замолчали на время, обдумывая один им же высказанное, другой услышанное. Глубока оказалась мысль. Из тех, которые воспринимаются как постулат, непреложный закон жизни, особенно ратной. Потом они долго смотрели друг другу в глаза, разговаривая уже на другом, беззвучном языке, и чувство радости охватило их души постепенно. И как же стало обоим хорошо, что, не сговариваясь, громко, от души рассмеялись, потом обнялись. И так простояли долго. Олег, наконец, почувствовал, что князю пора идти к своим делам, что князь и сам об этом уже подумал, но по природному такту даже словом не обмолвится. И полушутливо перевёл разговор на более прозаическую тему.

– Так понимаю, к туркам ехать мне уже смысла нет? Как бы Осман не осерчал.

– Подумаем. Приднестровье уже точно не его вотчина. Малая Польша, Сигизмунд хозяин. После того как мы королю здесь под Хотином казаками подсобили, он туда и соваться особо не станет, всё доверие тебе. К тому же обещал реестр увеличить. Хотя… Обещания нашего Жигимонта всё равно что… Тем не менее Сагайдачный уже распорядился лично для тебя снять отсюда три сотни казаков, реестровых, естественно. Чтоб могли официально там отаборитья как подданные Его Величества, ассимилировавшись с местным казачеством.

– Может, султану подкинуть весть, что меня того… В тяжком бою. Ведь начнёт искать, головорезов подсылать.

– Тому и быть. Завтра же изобразим героическую гибель польской хоругви и её доблестного ротмистра. Парочка интересных янычар имеется. Понимаешь, да? Они снесут новость в турецкий лагерь. Пусть, кому надо, опечалятся. Целого секретного полковника не уберегли. На Днестре тебя будем звать, э… Кем хочешь? Переоформим быстро.

– Меня часто поляки зовут не Альгис, а по-своему Ольгерд. Мне нравится.

– Олег было б ещё лучше.

– Олег-лелег, – пошутил было Альгис, но продолжать не стал, заметив, как серьёзно взглянул князь, видать, легенда про лелегов ему не внове.

– Ну, если потом как-нибудь. Пока нельзя. Да хоть это своё прозвище оставь, Рыдва. А что, под стать тебе. Рыдва – это огромный, сильный, не человек, а великан, насколько я помню. Такому и город возводить не зазорно доверить. Хочешь, будь Ольгердом.

– Рыдва, Ольгерд. Без разницы, – ротмистр прилежно внимал словам друга, но во взгляде проскакивала некоторая растерянность, в глубине которой, по всей вероятности, зарождались вполне объяснимые сомнения. – Княже сказал, город?

– Ты как думал? Мы там надолго. Вначале крепостишку сообразите с казачками, чтоб шакалов крымских отгонять. А дальше с Божьей помощью начнём расширяться. Очень перспективное место, выгодные торговые пути, богатая рыбой река, опять же судоходство наладим. Потом невероятно плодородная почва, виноградники, аисты на крышах, детишек настрогаете. Лет этак через пять-семь, думаю, на карте уже появится. Но главное, конечно, роскошная в стратегическом отношении и весьма политкорректная позиция. Что задумался, аль не согласен?

– О гетмане печаль. Как так вышло, что не уберегли? Этих-то хоть поймали, кто стрелял?

– Само собой. Здесь, в замке, в подземелье этой вот башни, сидят на соломе, о жизни думают. Допросили, как полагается, с пятерых, что артачились, шкуру живьём спустили. Там их целых три десятка, представляешь? Казаки уже и кольев настрогали, рассадить хотели голубчиков прямо под стенами.

– Что ж не рассадили? Я намедни отловил их главных, Хабибрасула и Айею. Слыхал, княже, про таких?

– Непременно слыхал. Наши люди даже их разрабатывали. Хана Гирея резиденты. Предполагали, что могут покушение организовать. Шустрее наших предположений оказались, канальи. Где они сейчас?

– Мы эту шуструю татарву вырезали ночью до единого, хоть числом против нас в пятеро были. Сожгли всё, что могло гореть. А этих двоих вельми уважаемых приказал подсадить в лучших традициях, со всеми почестями. Думаю, так и сидят над степью, вороны ещё не успели склевать.

– Пётр Кононович запретил своих убийц казнить. Его воля – нам закон. Может, и прав. Наверно, с собой в Киев заберёт.

– Полагаешь, выживет?

– По крайней мере, до Днепра доедет, лекари обещают. Твой-то, молодец, толковый. Противоядие какое-то придумал, вроде помогло. Будем молиться. Не горюй, брат мой Рыдва, Олег-лелег, свет Романович, пан Ольгерд! Кстати, как тебе фамилия Смигаржевский? – князь будто лицом просиял, о чём-то вспомнив, хотя брови у него непроизвольно, как при сердечной боли, сдвинулись к переносице. – Был друг в Кракове. Светлой души человек. За меня жизнь отдал. Кабы не он… Запомни, брат, среди поляков очень много достойных людей. Возьми фамилию, очень обяжешь.

– Твоя просьба – честь для меня, княже.

– Кстати, тот же Длугош, историк, о котором я упоминал, довольно убедительно доказывает, что Киевская Русь – это не кто иные, как поляки. Что нынешняя Польша произошла от русских славян. Каково, а? Мы, коли на самом деле так, единый родственный народ.

– Не поверишь, княже, постоянно думаю об этом. Я простых поляков знаю. Люблю их, как братьев. Да вот хоть мою хоругвь возьми. Единое братство преданных друг другу людей. Кстати, добрая половина не совсем поляки. У кого матери русские либо украинки, у кого отцы. Никакой между нами разницы. Язык с русским схож опять же.

– М-да. Великие дела тебя ждут, Олег Романович. Так что пше-прошем, пан Смигаржевский. Пока Русь едина, то и Польска не сгинела.

Лекаря пан ротмистр оставил при Сагайдачном. Обратный путь через подземный тоннель совсем коротким показался. Князь шёл впереди, был немногословен, видимо, также печалился предстоящей разлукой. Кто знает, может, и навсегда. Не молоды оба. Цену словам знали. Посему и молчали. Между давнишними соратниками, тем более друзьями, такое обыкновенно. Просто рядом – уже радость, уже много. Чем дальше продвигались, тоскливее становилось. Олег смотрел в спину другу, этому великому человеку, и щемящее чувство всё сильнее терзало мужественную душу. Отнюдь не смутные прозоры навевали небывалую грусть. Он уже знал, что встреча их последняя. И не убьют князя, чего ещё не хватало при такой организации службы безопасности, но век его уже закончился.

Даже сейчас ощущал, как в груди друга борются неподвластные ни уму, ни телесной природе некие силы сверху. Одни решают: хватит, навоевался, пора на покой. Вечный! Другие назойливо доказывают, что можно с этого земного воплощения выдоить ещё, во благо поддержания процесса кипения в европейском котле с похожим на украинский борщ замесом. Но ни те, ни другие не хотели взвесить оставшийся потенциал, выделенный космосом для сердечной мышцы. У кого-то, дай бог памяти, прочитал, что сердце – это модель вселенной. У Парацельса вроде. Что вселенная также сокращается, потом расслабляется, потом опять систола-диастола, как у сердца. И если оно, сердце, начинает сбиваться, что происходит по миллиону причин, например, из-за неполадок в миллионах сердец, тебе подвластных земным предназначением, то недалёк тот момент, когда и вовсе остановится.

Никого этот факт не интересовал, кроме Олега Романовича Рындина, резидента русской разведки в Восточной Европе, непревзойденного бойца, опытнейшего агента, человека выдающихся способностей, которого по родному имени мало кто называл. Да и он сам от него отвык практически, хоть и не забыл. И князь Янош тоже помнил, как и Сагайдачный Пётр Кононович. Самые близкие люди, которые волею судьбы уходят насовсем. Но что он мог противопоставить этой космической неизбежности, кроме беззаветной сыновьей любви?

Добрались до выхода. В стене имелось отверстие под копьё. Янош указал на него кивком головы, Альгис вставил древко.

– Ну, вот и всё. Давай, работай, – он опустил голову, и, пока друг накручивал невидимые шестерни, вкратце повторил задачи, которые предстояло решать в ближайшие десятилетия.

Открылся просвет, в него ворвался ветерок, пропитанный прелью листьев, терпким запахом древесной коры. Олег поднял руку. Жест призывал затаиться. С минуту вслушивались в смутную тишину. Ладонью, как локатором, просканировал эфирное пространство, после чего крепко обнялись.

– На прощанье позволь передать, – князь из-под полы извлёк свёрток, что-то прямоугольное, вроде большой книги. – От гетмана лично тебе. Рассказал про твою невесту, он чрезвычайно взволновался, глаза заблестели, собирался даже постель покинуть, такой, брат, был накал страстей.

– Что же это, княже? – от необычного пафоса, прозвучавшего в тихом голосе наставника, сам разволновался.

– Икона Святого Михаила, – князь улыбнулся загадочно, немного помолчал, положил ротмистру на плечо ладонь, от которой во всем теле вдруг сделалось тепло, показалось даже, что в небе посветлело. – Твоя Михаэла. Архангел Михаил. Улавливаешь? Подобные совпадения не просто случаются. На небесах, видать, сложилось. Так-то, брат. Ну, как, ошалел слегка?

– Да, – от волнения дрогнул голос, старые мысли разлетелись, а новые в виде смутных догадок пока ещё кружились рядом. – Но при чём…

– При чём Святой Михаил? Чтоб ты знал, заступник всех ратников русских, да и самой Руси. Покровитель и символ Киева. Его день – храмовый праздник сего родного города Сагайдачного. Мало того, он покровитель Приднестровья. Считай, невесту тебе Господь ниспослал с небес.

– Михаэла.

– Вот именно! Знаешь, что означает? «Ми ка эль», с древнеславянского: «которая как Эль». Эль у славян – Бог.

– Вот почему он икону-то…

– Ещё предостерёг, чтобы хранил пуще всего на свете.

– Икону?

– Конкретно не сказал. Полагаю, и её, и Михаэлу твою под одним разумел. День Святого Архангела Михаила должен стать храмовым праздником твоего города. Такое вот тебе благословение, брат, от великого гетмана Сагайдачного Петра Кононовича. Так что не посрами. И со свадьбой не затягивай.

Олег бережно принял свёрток, поцеловал его, спрятал под кольчугу. Они в последний раз обнялись. Выбравшись наружу, услышал за спиной приглушенный щелчок. Оглянулся, успел заметить, как валун плавно съехал в прежнее положение. Через минуту почувствовал, что тепло дружеского объятия начало остывать. Князь уходил… навсегда. И опять резкое ощущение тоски стеснило грудь.

Стояла ночь. Яркая луна, наверное, пыталась его хоть немного отвлечь, металась между ветвей, забегала на полянки, зазывала, мол, догони, боярин, звёздочку самую красивую подарю, коли поймаешь. Он резво продвигался через чащу, не боясь споткнуться о поваленное дерево либо зацепиться за какой-нибудь сук. От быстрой ходьбы печаль стала рассеиваться. Поднял голову и… О, Боже! Михаэла.

Луна, вдруг увеличившись в полнеба, настолько явно обрела черты её лица, что бывалый солдат оторопел от неожиданности, даже остановился, обхватив рукой ствол кстати подвернувшегося старинного тиса. Воздух под кроной был особенный. Свежий-свежий. Сплошной озон! И вдруг, доселе молчавшие, будто кто-то им дал команду, запели ночные птицы, дрозды, зарянки, камышёвки, защёлкал коленцами соловей, даже удод, не ко времени проснувшийся, затянул какую-то любовную арию. Так славно, так разноголосо, громко. Расчувствовался, по щекам покатились невольные слёзы умиления. В груди клокотал жар, от которого гудели, неистово пульсируя, артерии. Могучим лёгким не хватало мехов, чтобы сполна насладиться свалившимся ощущением безмерного счастья. Михаэла улыбалась и что-то шептала своими лунными прекрасными губами.

«Еу юбеск ту, миу драдже!» Ну, конечно, любит меня, ждёт. Он вдруг догадался, что именно сию минуту Михаэла смотрит на эту великолепную луну и слышит, как его сердце гимн поёт их любви. Он действительно был счастлив, настолько всецело, что начал ощущать лёгкость в теле, как будто вот-вот взлетит. Прикрыл блаженно веки, стал наслаждаться мгновением, чарующим и пленяющим израненную одиночеством душу.

Вдруг посреди разноголосого птичьего хорала раздался резкий щелчок треснувшего под чьей-то тяжестью сучка. Военные инстинкты, пусть даже под чарующим фимиамом любовных грёз, находились в дежурном режиме. Ротмистр отреагировал мгновенно. Несмотря на волшебство лунного сияния и птичий концерт, он, когда бежал по лесу, автоматически фиксировал местность на предмет естественного укрытия в случае непредвиденной опасности. Лощинки, промоины, овражки, валуны, густые заросли кустарника, лохматые деревья, на которые без труда можно было бы вскарабкаться за считанные секунды и скрыться в густой листве. Вспомним, что зрение было, как у рыси, ночью видел не хуже, чем днём.

Послышались хруст пересохших веток, шуршание опавших листьев, шелест пожухлой травы. Причём звуки были скупы, как бы осторожничали из-за слишком яркой луны. Так ходит головной дозор. Одна за другой появились вёрткие тени. Манера передвижения, силуэты шлемов, колчанов, луков, шкуры поверх одежды. Татары! Почуяли, собаки. Как ловко мои посты обошли. Сколько же их? Более десятка не должно.

Насчитал семерых. Может, не авангард? Так, шайка-лейка, пошабашить выбрались. Но где тут пошабашишь. Нет, ребята, это разведка. Вона, зверьки шустрые какие. В это время один крымчак прижался к стволу тиса, на котором меж веток в густой листве затаился хищной рысью Альгис. Мимо проскользнули остальные. Этот вроде на прикрытии. Ротмистр, как с рысью не сравнить ещё раз, бесшумно спрыгнул, резким захватом скрутил крымчаку шею, пока тот падал, успел стянуть шкуру и накинуть на себя. Помчался вдогонку.

Пронырливые, однако! Перебегая от дерева к дереву, разведчики довольно-таки уверенно направлялись в сторону лагеря хоругви. Что очень уж не понравилось Альгису. Луна эта! Шестеро матёрых дикарей в открытом столкновении опасны. Рисковать нельзя, слишком важная задача поставлена гетманом. Только наверняка.

Ближайший к нему татарин зачем-то присел на корточки, слился тенью с кустом. Альгис припал к земле, пополз ужом. Тьфу, шайтан! Нашёл время. Татарин, оголив ягодицы, что блекло светились под лунным лучом, тужился, приспичило. Шейные позвонки глухо хрустнули, тело обмякло.

Отчётливо мог видеть двоих, иногда троих. Остальные только ветками трещали. Лук его был из тех, что изготавливались по спецзаказу. Наконечники стрел выкованы особым образом, дабы вспарывать кольчугу, как простую шкуру. Две улетели прямо под левые лопатки, в сердце. Упали беззвучно. Третий вдруг исчез. Почуял что-то. Может, ещё не понял, но почуял. Альгис приподнялся и двинулся полуприсядкой.

– Эй, ты где? – он шёпотом прошелестел по-татарски.

– Ничего не слышал? – прошелестело в ответ.

– Нет, а что? Дрозды кричат, – Альгис тем временем приближался, держась в тени пьяно пахучего боярышника.

– Вроде стрела пролетела.

– Где остальные, может, они свистнули?

– Впереди, далековато уже, надо догонять. Сперва меня по большому потянуло, потом тебя. Говорил ведь, с тухлятиной конина. Эй, ну-ка выйди из-за куста, – шёпот вдруг приобрёл нотки подозрительности, вот-вот перейдёт в голосовой диапазон, что было бы некстати.

Ротмистр всегда посылал стрелу в сердце. Непременное условие. Только так блокируются речевые рефлексы. Убитый свалился, как мешок, беззвучно. Оставалось отыскать ещё двоих. Он присел на колено, начал водить рукой. Отметив направление, ринулся догонять, уже не таясь. Чтобы не получить встречную стрелу, да ещё с порцией трупного яда, держал перед собой щит. Это затрудняло погоню, но бережёного, как говорится.

Пробежав триста метров, ощутил сильный толчок, в щит воткнулось невидимое жало. Альгис мгновенно стянул с себя трофейную шкуру, накинул на ветки, там же закрепил щит. В лунном полумраке выглядело, как притаившийся человек. Сам уже был в стороне, когда отчётливо расслышал, как в щит впились ещё две стрелы. Где? Где ты, голубь?

Он крался в траве действительно подобно хищному ночному зверю. Незаметный, напрягшийся, в любую секунду готовый совершить молниеносный рывок. Вражеского лазутчика уже ощущал почти осязательно. Совсем рядом, за берёзой прошипело татарское ругательство, что-то вроде: «А, шайтан! Кутак баш!» Звонко, как лопнувшая струна, дзынькнула тетива. Через секунду донеслось глухое «бум». Опять в щит. Он что, совсем тупой?

Одним прыжком достигнув берёзы, за шкирку вытащил отчаянно брыкавшегося зверёныша. Мальчишка тринадцати-пятнадцати лет. Понятно, почему в одно и то же место стрелы слал. Голова пустая, никакого опыта. Хоть и ловкий, гадёныш, вона, как вывёртывается, будто ужонок. От страха отойдёт, голос прорежется, орать начнёт. Подобно обуху, по лбу кулаком ему. Смолк сразу же. Быстро опутал верёвкой по рукам-ногам, в рот кляпом тряпку, после чего к берёзе и привязал.

– Отдохни, отрок. Пся кревь! Мальчишек зачем на убой таскать? Наверно, с Османа пример брал, недоносок татарский. Ничего, перевоспитаем.

Один ещё где-то. Разгадал меня, затаился, может, уже тетиву натягивает с отравленной стрелой. Лёг в траву, прислушался. Дрозды не умолкали. Около уха прошуршал ёжик, остановился, принюхался, забавно подёргал остреньким с блестящей влажной плямбочкой носом. Потом вдруг вздрогнул и скрутился в клубок, ощетинившись иголками. Меня испугался, подумал Олег, не татарина. Опять пришлось водить рукой. Никакой реакции. Попытался расслабиться, отвлёкся от мыслей, добился тишины в голове. Ну… Где сигналы? Рука бродила по пустоте. Эфир молчал. Стоп! Может, рванул обратно?

Альгис развернулся, стал проверять направление, откуда можно было ждать основные силы татар. Ясно, к своим помчался, собака дикая. Почти не чувствует ладонь. Далеко уже. Наверно, старею. Упустил-таки. В это время ёж развернул клубок, вскочил и, быстро перебирая лапками, помчался следом за крымчаком, загребая листву мохнатым брюшком. Что же татарчонок мой? Куда берёза подевалась-то? Вот не найду сейчас, волки сожрут или шакалы. Эй, сопляк, живой аль нет?

– М-м-м. М-м-м, – послышалось за кустами.

– А-а-а, цел? Ну, поганый, молись. Аллаха благодари, со мной пойдёшь, рыбу ловить. Сети умеешь плести?

То, что татарский отряд предполагал напасть на его хоругвь, уже беспокойства не вызвало. Если вначале был уверен, татары именно по его душу крадутся, численностью, как обычно вдвое-втрое превосходящей, то сейчас как-то страсть улеглась. Наверняка передумают. Этот, седьмой который, небось, решил, что и вправду шайтан с нами. Да-а-а, поколебали-то им дух под Хотином.

Бережно ощупал лежащую на груди под кольчугой икону. На месте, цела, слава богу. Михаэла… Любимая… Поднял голову, улыбнулся. Луна не замедлила ответить едва заметным, но всё же ярким бликом. Вскоре послышался глухой, больше ощутимый подошвами, нежели ухом, топот копыт. Крикнул совой, такой был условный знак. Ответил филин, и через секунду-другую мелькнули силуэты конного патруля его хоругви.

Чтобы не рассекретиться, было решено выдвигать обоз, минуя проторенные пути. Через пару дней почувствовал, что им овладевает отчаянье. Ладно бы просто хоругвь. Мороки бы не было. Но многочисленные повозки, телеги, рыдваны, несколько походных кузниц! Местность, мягко говоря, пересечённая и по причине малого времени слабо изучена. Если откровенно, вообще для гужевого транспорта непроходимая. Это в степи раздолье, облака, ароматы полыни, чабреца. Повезёт, с лелегами встретишься. Не повезёт – с татарскими разъездами. Теперь же приходилось продираться вдоль крутых берегов через Днестровские джунгли.

К концу третьего дня и люди, и лошади, и домашний скот выбились из сил окончательно. Роптаний не было, но всеобщее уныние зависло над ними, как облако. Альгис вдруг понял, что попросту не дойдут. А на носу холода. А вокруг татары стаями. Да и янычары теперь непредсказуемы, злые, хуже собак. От Хотинского позора и голодных обмороков. Наверняка банды сколачивают да вместе с татарами рыщут в поисках лёгкой поживы. Снабжение у турок, по данным разведки, вообще разладилось. Местные помогать, естественно, не собирались, интендантские службы столкнулись со многими непредвиденными сложностями. Одна из которых та же, что встала и перед хоругвью Альгиса: отсутствие дорог с необходимой пропускной способностью.

Осман распорядился задействовать флот, были у него небольшие, но вёрткие и вместительные судёнышки, построенные по образцу казачьих «чаек». Как раз для Днестровского русла. Но вход с Чёрного моря в устье Днестра плотно захлопнули всё те же вездесущие шайтаны-казаки. Более того, запорожцы на своих «чайках», расплодившихся вдруг до неимоверных количеств, стали нагло нападать на морские суда, черноморские порты, громить тамошние гарнизоны, освобождать невольников и, наоборот, захватывать в плен турецких подданных. Дошло до того, что сожгли половину Стамбула.

Днестровские проблемы как-то померкли, даже стали неинтересны. Турецкие адмиралы перекинулись вниманием на казачий флот и его сакральные секреты, наивно полагая, что, разложив по косточкам конструкцию «чайки», можно воссоздать нечто подобное на своих верфях. Басурманскому мышлению в кармическом смысле был недоступен маленький нюанс. Чтобы построить судёнышко, аналогичное казачьему, надо иметь казачий дух. В те поры даже на ум никому не приходило, что сей дух есть святой. Более того, по всем генетическим свойствам он православно-русский.

«Чайки», практически не потопляемые, были построены со всякими хитростями. Казаки умели на них невероятным образом подныривать под большие корабли, плывя некоторое время в подводном положении. К мачте обязательно привязывался длинной верёвкой увесистый булыжник. Когда предстояло экстренное погружение, дёргали за верёвку, переворачивали судёнышко кверху дном. Камень, подводный балласт, обеспечивал «субмарине» устойчивость. Пушки, порох, кресала для фитилей, чтоб не промокли, упаковывались в добротные, герметичные бурдюки. Воздушный пузырь позволял казакам довольно-таки длительное время дышать под водой. А уж потом, вынырнув, жалить смертельно из небольших, но пробивных пушек, брать на абордаж, захватывать крупную добычу. Настоящие пираты! Впрочем, самим пиратам, даже ортодоксальным финикийцам или, скажем, общепризнанным флибустьерам, корсарам, до казачьих вытрэбэнек было куда как далеко. Но, может, всё это лишь легенды?

На пятый день экспедиции, с утра, на поляне у костра заседал военный совет. Пан ротмистр, хмурясь и скрипя зубами, выслушивал доклады командиров боевых подразделений, обозных старшин, лекарей, ветеринаров. На его грозное: «Прошу, Панове, ваши предложения», – все дружно разводили руками, цокали языками, неопределённо покачивали седыми головушками в такт нерадостным мыслям. Когда мрак и меланхолия опустились, будто чёрный туман, на грешные их души, Архангел Михаил решил, что пора вмешаться. По небу пронеслись его огненные стрелы, несколько раз громыхнуло, будто гроза, но тут же сверкнул золотой луч из-за огромной тучи, похожей на ту собаку, которую запомнил Альгис по путешествию в Буджакской степи. Вскоре небо очистилось, разыгрался великолепный день. Прибежал дозорный.

– Пан ротмистр! Пан ротмистр! По реке к нам сюда идут пятьдесят «чаек». Это казаки.

– Да, братья мои. Это они. Это гетман Сагайдачный, да славится имя его в веках. Это святой Архангел Михаил, – Альгис расстегнул жупан, задрал кольчугу, извлёк свёрток, развернул его, сам опустился на колени.

Икона засияла драгоценным убранством, красные цвета, коих изобиловало в достатке, и в одежде святого и в окружающих предметах, красно-алые меч и щит вспыхнули ярко, торжественно. Старшины также опустились, принялись молиться. Кто-то был православным, кто-то католиком. Святой Михаил покровительствовал, к слову сказать, и тем, и другим. Вообще много кому.

Альгис доподлинно был осведомлён, что отцом флота запорожских казаков был именно он, Пётр Кононович, великий гетман Хортицы, где стояла целая судоверфь, создававшая «чайки» сотнями, а впоследствии и тысячами. К началу семнадцатого века Запорожская Сечь окрепла настолько, что казаки могли нападать на форпосты крымского и всего черноморского побережья, они даже добирались до противоположного, турецкого берега. И всё благодаря уникальным своим корабликам.

Конструкция первых «чаек» до гениального проста. Вначале их длина не превышала пятнадцати метров, в ширину не более трёх. Трудно представить, но у них даже не было киля. Доски прибивались гвоздями, как у примитивных рыбацких плоскодонок, на которых промышляли жирного карася да судака в спокойных речушках и озёрах. Первая же приличная волна либо перевернёт, либо захлестнёт, так как палубы не было. В чём же секрет?

Вдоль бортов крепили копны сухого камыша толщиной с бочонок, обвязанные липовым лыком. Благодаря камышу судно держалось на плаву, как пробка, обеспечивая устойчивость и непотопляемость. Между бортами имелось несколько переборок и по шесть, иногда по десяти пар вёсел. Интересно, рули устанавливались и на корме, что больше походила на нос, и спереди, где у больших лодок форштевень. Это позволяло «чайке» мгновенно менять курс полностью на противоположный. Оригинальная геометрия парусов позволяла любое движение воздушных масс делать попутным. Если задействовались ещё и вёсла, судёнышки словно взлетали. Мелькали между вражеских судов, как привидения.

На каждой корме и каждом носу, а у некоторых «чаек» и по бортам, держали по двое и более фальконетов, небольших двухфунтовых пушек. Казак был вооружён мушкетом, коротким нарезным карабином, ятаганом, саблей, имел запас пороха, пуль, у фальконетов достаточное количество ядер. Лодки отличались серьёзной грузоподъёмностью, казаки, помимо достаточного количества воды, даже скот с собой брали в дальние походы.

Таким образом, Запорожская Сечь имела на вооружении лёгкий, мобильный, непотопляемый флот, который отвечал практически всем стоящим перед ней задачам, главнейшие из которых – борьба за независимость и достаточное снабжение, осуществлявшееся именно разбойными дальними походами. Сечь процветала, весьма эффективно пиратствовала на море, захватывая богатые вражеские галеры, громила в щепки османский флот и наводила ужас на прибрежные турецкие города.

В своё время у короля служил французский инженер Гийом Лавассер де Боплан. Он, будучи пытливого ума, очень заинтересовался этим чудом, «чайками» казаков, даже предлагал чем-то подобным оснастить флот Его Величества на Балтике, что само по себе имело утопические перспективы. Во дворцах Кракова и Варшавы только и было разговоров, что о них. Придворные по утрам, после кошмарных снов, таращились в окна, страшась узреть на зеркальной глади милой сердцу Вислы треугольные паруса. Восторженные о них вздохи Лавассера лишь добавляли перцу. Сигизмунд пыжился, подёргивал усиками, пытался сверкать очами, но горделивые искры быстро угасали в сумеречных исторических пространствах, едва вылетев из-под сановных ресниц. Запорожское казачество всё явственнее оформлялось в нечто могущественное, претендующее на статус государственности. С этим, хочешь не хочешь, приходилось мириться и всё чаще считаться, принимая те или иные политические решения.

Начало семнадцатого века. У султана ослепительной гордостью, розовой надеждой стратегической неуязвимости считалась на Чёрном море крепость Варна, напичканная небывалыми по размерам припасами. Одним заходом казаки разнесли её, добросовестно разграбив. Предварительно захватили в море десять огромных, вместительных галер. Загрузили битком и в сопровождении эскорта «чаек» увели в известном направлении. Султан был взбешён. В ярости стрелял из мушкета по звёздам ночью, днём по ненавистным бакланам и чайкам. Особенно чайкам. Запорол до смерти нескольких ни в чём не повинных визирей, передушил половину гарема, лично срубил десятки голов своим турецкоподданным. Потом, проконсультировавшись с известными военачальниками, мастерами фортификационного дела, распорядился перегородить Днепр толстыми железными цепями в месте, где любили шастать казаки на своих «чайках». По берегам, где цепи крепились, поставил по целой крепости. Стянул туда чуть ли не половину имевшейся артиллерии. Стал выжидать.

Словно псы на сих цепях, не спали ночами янычары, целый отряд слухачей, седые артиллеристы, готовые в любую секунду обрушить на разбойные головы крупнокалиберные заряды, а также всю накопившуюся ненависть. Толково было задумано, да вот жаль, без учёта одного обстоятельства: не с европейским флотом, воюющим по ратным канонам, собрались праведно биться, а с хитрющими бестиями, очень уж охочими до различного рода придумок, обманок, как в украинском народе ласково говорят – вытрэбэнек.

Перед рассветом, когда ночь более всего тёмная, когда сон самый крепкий, бдительный слухач различил среди полной тишины небольшой всплеск. Турки прекрасно знали, как бесшумны «чайки», даже на вёслах. Именно так, еле-еле слышно они подкрадываются, как ночная птица филин, чтобы напасть и сцапать. Звякнула цепь. Дежурившая в полной боевой готовности артиллерия незамедлительно открыла огонь. Подожгли несколько старых лодок со смоляной ветошью, для подсветки. Заплясали, заиграли мириады раздробленных речной рябью бордовых, ало-золотистых отблесков. Столбы дыма устремились ввысь, безжалостно зачерняя луну и звёзды. Ужасный грохот, усиленный отражением от водной глади, промчался вверх и вниз по древнему руслу, вызывая паралитический шок у населяющих берега зверушек, птичек, жуков и бабочек. Люди, спросонья молча крестясь, хоть и прощались с жизнью, особого помрачения не испытывали. Народ привык и к стрельбе, и к присутствию смерти.

Посреди реки метались тени бездарно гибнущего под ядрами турецкой артиллерии знаменитого казачьего флота. Туркам это хорошо было с берега видно на фоне полыхавших смоляных костров. Ура султану и его лучшей в мире артиллерии! Наверно, так выкрикивали канониры, поднося тлеющие фитили к запальным отверстиям грозных «царь-пушек». В то время как в настоящих «чайках», стоявших на безопасном расстоянии, казачки со смеху давились, крутили пальцем у виска, наблюдая, как вместе с ложными судёнышками турки перебили свои же цепи.

Когда удовлетворённые и остывшие артиллеристы прекратили пальбу, казаки пустили контрольную партию плотов. Убедившись, что проскочили беспрепятственно, полетели следом. На прощание с обоих бортов по береговым батареям, которых засекли по вспышкам, открыли огонь из фальконетов и стрелкового оружия, смертельно ранив, перекалечив уйму народа. Вслед, конечно, полетели турецкие ядра. Казаки видели взметнувшиеся буруны, но уже далеко позади.