Александр Лобанов
Лелег

Но не только желанием защитить христианскую веру и освободить невольников были продиктованы действия Сагайдачного. Он уклонялся от военных походов против турок, когда те нападали на Польшу. Так, не водил казаков ни под Бушу в семнадцатом году, ни под Цецеру в двадцатом, не хотел вести и под Хотин, но не смог отказать Иерусалимскому патриарху Феофану. Целью походов Сагайдачного на турок было, во-первых, получение военного опыта тысячами крестьян, убегавших на Сечь от польских панов, а во-вторых, ослабление Речи Посполитой войнами, которые она вынуждена была вести с турками, каждый раз нападавшими на нее в отместку за казачьи набеги.

После таких стычек османы требовали у польского короля уничтожить Запорожскую Сечь. И король, желая иметь над казаками контроль, вынужден был их брать на содержание, устанавливая реестр, посредством которого хоть как-то мог регулировать ситуацию. Этот реестр редко превышал тысячу человек. Но для Сагайдачного было важно, что с запорожцами польские власти заключали официальный договор как с воюющими на их стороне. Эта тысяча казаков становилась легальным военным соединением, состоящим на королевской службе. Реестровые казаки могли жить на королевских землях, заниматься промыслами, становиться землевладельцами.

Расширение казачьих землевладений было залогом установления на этих территориях их автономной администрации и судопроизводства. В результате этих процессов город Киев стал фактически неподконтрольным польскому королю. Пётр Сагайдачный со всем войском запорожским вступил в Богоявленское братство. Это братство было основано с целью создать в Киеве православную школу, которая могла бы давать юношам достойное образование, не подвергая их угрозе католического прозелитизма. Но поскольку в Киеве не было влиятельных и богатых людей, желающих вступить в братство, некому было и добиваться его признания польским правительством, что грозило уничтожением братства. Тогда-то Пётр Сагайдачный, в своё время сам получивший образование в братской Острожской школе, и принял историческое решение о вступлении в киевскую школу со своими запорожцами.

Вскоре король Сигизмунд Третий утвердил Киевское Богоявленское братство соответствующим указом. Братская школа впоследствии превратилась в Киево-Могилянскую Академию, в которой получили образование тысячи церковных и государственных деятелей, среди которых многие прославлены в лике святых. Среди учёных мужей, выпускников Киево-Могилянской Академии, Михаил Ломоносов и Гавриил Державин.

Ольшанский договор, ограничивавший количество реестровых казаков лишь одной тысячей, стоил Сагайдачному – в который раз – гетманства. Вскоре случилось так, что польский король казаков попросил выступить в поход, чтобы водворить своего сына, королевича Владислава, на московский престол. История вопроса такова.

В десятом году Сигизмунд Третий разбил армию, возглавляемую воеводой Дмитрием Шуйским^[19], и занял после двухлетней осады Смоленск. Царь Василий Шуйский был отстранён боярами от власти и выдан полякам. Временное правительство «семибоярщина» пригласило на московский престол сына короля Сигизмунда пятнадцатилетнего Владислава. Сигизмунд отпрыска в Москву не отпустил, прислав туда лишь свой гарнизон. Но в двенадцатом году русские ополченцы выбили поляков из Кремля. Был созван Земский Собор, который в сентябре тринадцатого призвал на царство Михаила Романова. Возмущенный Владислав направил в Москву гневное письмо, в котором напоминал, что все эти бояре, в том числе и сын боярский Михаил Романов, присягнули ему. В апреле следующего года юный королевич двинулся на Москву. В его обозе ехал изгнанный москвичами патриарх Игнатий.

Ранее, после убийства Лжедмитрия, Игнатий, венчавший самозванца на царство, был заточен в Чудов монастырь. Но через шесть лет освобождён Сигизмундом, отправлен в Вильно, где тайно принял униатство, после чего возвратился в Белокаменную. Вскоре, однако, патриарх-перерожденец был вынужден вторично бежать в Польшу. Теперь благодаря армии королевича Владислава он рассчитывал вновь занять московский патриарший престол.

Владислав Москву не взял и был с одиннадцатью тысячами солдат блокирован в Тушино. Нуждаясь в провианте и деньгах, он слал Сигизмунду письма с просьбой прислать на помощь казаков. Пётр Сагайдачный долго не отвечал на призывы короля идти на Москву. Он настаивал на расширении контролируемой казаками территории и признании на ней прав административной и судебной автономии. Наконец король пообещал Сагайдачному разрешить легальное исповедание православной веры и реестр в двадцать тысяч казаков. Папа Римский не препятствовал королю давать обещания, ему надо было повязать казаков с Польшей кровью православных московитов.

В августе восемнадцатого года Сагайдачный, серьёзно взвесив за и против, двинулся на Москву для соединения с армией Владислава. По пути казаками были захвачены города Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Скопин, Ряжск; разбиты войска воеводы Пожарского и Волконского. Затем под натиском казаков пали Ярославль, Переславль, Кашира, Тула, Касимов. Двадцатого сентября Пётр Сагайдачный вошёл в Тушино и соединился с войсками королевича.

Подойдя к Москве, поляки стали готовиться к штурму. Тридцатого числа отряд подрывников во главе с неким шляхтичем Надворским пытался установить заряды и подорвать бочонки с порохом, заложенные в подкопах под Тверскими и Арбатскими воротами. Однако в подкопе поляки были встречены дружным огнём московских стрельцов, кем-то предупреждённых. Интересно, кем? Штурм был назначен на вечер первого октября, но когда в московских церквах раздался благовест ко всенощной накануне праздника Покрова, прослезившийся гетман перекрестился и дал отбой. Очень многое зависело от этого решения Сагайдачного. Не для того он пришёл под стены Москвы, чтобы разорить ослабленную пятнадцатилетней смутой Россию, возвести на московский патриарший престол беспринципного униата Игнатия и лишить свой народ единственного союзника в вековой борьбе с польскими поработителями в лице великой единоверной державы. Штурмовать город казаки в тот день не стали бы ни за что, так как именно на первое октября, четырнадцатое число по современному календарному стилю, приходился престольный праздник Запорожской Сечи – Покров Пресвятой Богородицы. Чудо избавления стало неоценимым праздничным подарком запорожцев русским единоверцам.

У Сагайдачного в Московии имелись дела, о которых полякам знать не следовало. Суть в том, что в занятой казаками Туле в то время находился прибывший в московское царство для сбора пожертвований сам Иерусалимский и Палестинский патриарх Феофан. Гетман ему рассказал о бедственном положении православного населения в Польском королевстве, просил рукоположить именно православных митрополита для Киева и епископов на епархии, занятые униатами. Первого декабря между московским царством и Польшей было заключено Деулинское перемирие сроком на четырнадцать лет. Согласно условиям Деулинского мира к Польше отходили Смоленск, Чернигов и северские города. Из польского плена был освобождён отец царя Михаила Романова митрополит Филарет, ставший впоследствии Московским патриархом. Православие отвоевало такие позиции, о которых ещё пару лет назад никто и мечтать не мог. Третий Рим!

Уходя из Московии, гетман Сагайдачный мог быть доволен достигнутыми результатами. Ему удалось провести успешные переговоры с иерусалимским патриархом Феофаном. Он доказал польскому королю, что без запорожских казаков коронная армия не способна достигнуть военных успехов, а московского царя побудил задуматься о том, не лучше ли ему принять запорожцев в свое подданство, чем воевать с ними. Мысль о пролитой крови сотен русских единоверцев, конечно же, не давала покоя, преследовала до последних дней. По пути Сагайдачный не стал разорять пограничного Курска, послал туда доверенных людей, чтобы они успокоили население города, по возможности разъяснили суть вещей.

Перед приездом в Киев иерусалимский патриарх обратился к коронному гетману с просьбой о получении королевского позволения на проезд по территории Речи Посполитой. Король такое согласие дал. Пётр Сагайдачный с несколькими тысячами казаков встречал Иерусалимского патриарха на русско-польской границе и «охраняли Святейшего Отца, словно пчёлы матку». Проводив до границы с турецкими владениями, гетман Сагайдачный обратился к нему с просьбой о разрешении Войска Запорожского от греха братоубийственной войны против православных московитов. Патриарх прочёл над коленопреклонёнными запорожцами молитву и дал им разрешительную грамоту, впрочем, после сурового назидания.

Вскоре стало известно о вторжении в Польшу турецкой армии султана Османа. Несмотря на отчаянные призывы Сигизмунда к европейским монархам выступить единым христианским фронтом против магометан, все они отказали ему в военной помощи. Чтобы добиться поддержки от патриарха Феофана и запорожцев, король Сигизмунд, не моргнув глазом, пообещал полную свободу православного вероисповедания в Речи Посполитой и официальное признание рукоположенных патриархом архиереев. Патриарх и запорожский гетман отлично знали цену обещаниям Сигизмунда. Тем не менее политическая мудрость диктовала свои резоны. Учитывалось и смутное время, и разрозненность русских князей, и многое другое. На Рождество в Запорожскую Сечь прибыл посланник с грамотой патриарха, в которой Феофан благословлял запорожских казаков выступить против турецкой армии.

Султан Осман Второй также направил посольства к царю Михаилу Фёдоровичу и на Сечь гетману Якову Бородавке, предлагая заключить военный союз против Польши. Запорожским казакам султан так же, как и король польский, глазом не моргнув, обещал автономию в составе Османской империи. Как выяснилось позже, Бородавка прельстился посулами порты и начал двойную игру. Но обыграть всевидящего Петра Сагайдачного не смог.

По благословению патриарха Феофана казаки в июне двадцать первого года созвали Раду с участием духовенства. Было решено поддержать польского короля в войне с Турцией и направить к нему для переговоров об условиях, на которых запорожцы согласны поддержать Речь Посполитую в этой войне, Петра Сагайдачного.

Гетман Яков Бородавка двигался к Хотину очень медленно, выражая явное нежелание вступать в битву с 160-тысячной турецкой армией. Растянувшись на десятки километров, казачьи войска под предлогом нужды в провианте и фураже беспардонно разоряли имения польской шляхты. В это время мудрый Сагайдачный упорно вёл переговоры с королем Сигизмундом, и ему удалось добиться признания автономии казачьих территорий в административном и церковном управлении. Окрылённый «честным королевским», Пётр Кононович помчался из Варшавы прямо на фронт, где его уже ждала роковая татарская засада с отравленной стрелой.

Осман Второй возглавил империю в возрасте четырнадцати лет после свержения янычарами его дяди султана Мустафы. К началу Хотинской битвы султану было семнадцать. Второго сентября, едва завидев королевскую армию, он приказал войскам вступать в бой прямо на марше. При этом на волне экзальтации поклялся не есть, пока турки не войдут в лагерь командующего польскими войсками. Но сражение затянулось. К исходу четвёртого дня, турки, убедившись в бесполезности своей артиллерии, начали отступать. Казаки дерзко ворвались в турецкий лагерь. Чтобы удержать его, послали гонцов к коронному гетману Ходкевичу с просьбой прислать подкрепление, но гетман, как им сказали атаманы, решил поберечь польских солдат. Казакам пришлось оставить турецкий лагерь и свою богатую добычу. Справедливо возмущённые запорожцы подняли было бунт против поляков и хотели оставить их одних воевать против турок.

Пётр Кононович, заподозрив неладное в сём вопросе, провёл расследование, выяснил, что Ходкевич не получал такой просьбы. Не менее возмущённый Сагайдачный понял, что часть косных атаманов во главе с лукавым ретроградом Яковом Бородавкой ищут повод выйти из войны. Это навсегда перечеркнуло бы все заключённые в Варшаве договоренности. Была срочно созвана казачья Рада, на которой гетману доказательно предъявили обвинения в сговоре с турецким султаном, что было более чем серьёзно. Предательство на Сечи не прощалось, каралось жестоко. Яков Бородавка был казнён, на его место, естественно, избрали Сагайдачного. В результате ожесточённого сопротивления казачьих полков султан Осман вынужден был начать мирные переговоры. Христианская Европа была спасена от турецкого вторжения.

Обещания, данные Сагайдачному, блудливый на словеса король, разумеется, не выполнил. Более того, поляки обещали туркам разоружить ненавистных своих спасителей. Узнав об этом, умудрённые жизненным опытом запорожцы организованно ушли к себе на Сечь. После Хотинской битвы казаки прочно закрепились на подконтрольных им территориях и силой оружия отстаивали положения договора, заключенного Сагайдачным в Варшаве. Отстаивали свою героическую республику, не признанную де-юре, но крепко утвердившуюся де-факто. Как триста лет спустя будут защищаться от националистической экспансии при молчаливом потворстве политических импотентов Европы мятежные гордые приднестровцы.

Возвращаясь после оперативного совещания в ставке, Пётр Кононович Сагайдачный, как мы уже знаем, попал в татарскую засаду и был ранен отравленной стрелой. Его увозили в Киев под присмотром королевских лекарей. Гетман понимал, что скоро умрёт. Он завещал всё свое имущество Львовскому и Киевскому братствам, а также храмам и монастырям. Значительные средства им были также пожертвованы на сиротские приюты и госпитали. Умер Сагайдачный десятого апреля тысяча шестьсот двадцать второго года и был похоронен в Богоявленском соборе Киево-Братского монастыря. Фактически гетман Пётр Сагайдачный подготовил почву для оформления независимости православного населения Речи Посполитой от власти иноверного государства. Завершить дело его жизни суждено было великому гетману Богдану Хмельницкому.

Гусарийские хоругви, лёгкие на подъём и манёвр, в то же время тяжело вооружённые, с успехом выполняли задачи как тактического, так и стратегического значения. Собственно, им было по силе выполнение любой миссии. В рамках здравого смысла, естественно. Бывали случаи, когда хоругвями жертвовали бездарно, чуть ли не в угоду инфантильному любопытству какого-нибудь власть предержащего человекообразного. Альгис такие попытки пресекал на корню.

Однажды вельми знатный, сказочно богатый литовский князь обратился к Сигизмунду с просьбой потешить его самого и приехавшую с ним на юбилей одного высокопоставленного шляхетного олигарха родню внеплановой вылазкой знаменитой хоругви боярина Сабаляускаса. Причём категорически настаивал, чтобы с искрами от скрещиваемых клинков, ручьями крови, обозами раненых, вереницами захваченных в плен. Не мудрствуя лукаво, Альгис организовал силами своих тайных агентов образцово-показательный несчастный случай. Князь-литовец и его кровожадное семейство неожиданно сгорели вместе с дворцом, который по приказу короля был им гостеприимно предоставлен на длительное проживание и который охранялся ловкими, как черти, крымчаками. Пришлось этих татарских выкормков представить предателями, каковыми они на самом деле и были, просто на тот момент не хватало доказательств, в короткой схватке перебить и «к несчастью» констатировать, что княжеская чета пала жертвой подлого заговора.

Король был удручён, долго приходил в себя, упивался трауром, в душе благодаря всевышнего за избавление от вынужденного роскошного жертвоприношения ради политической прелиминарии. Хоругвь была на особом счету, Сигизмунд имел к ней расположение, всячески поощрял и все пожелания Альгиса по её формированию, вооружению, экипировке удовлетворял не без помощи того же олигарха. С какой стати было подвергать опасности? Ведь по боевым качествам запорожские казаки даже не янычары. Исчадия ада! Могли серьёзно потрепать. Такая хоругвь была в своём роде единственной и обходилась казне не в один злотый.

Дело в том, что взбалмошный князь по пути в Варшаву напоролся на весьма крупный отряд, скорее всего, запорожцев. Казаки после очередного набега на шляхетное какое-то поместье на обратном пути его обоз обобрали до нитки, наряду с ценностями изъяв очень важные правительственные бумаги. Самому князю, чтоб не болтал лишнего, навешали звонких оплеух. Жену и дочерей слегка потискали, насильничать, к их явному разочарованию, не стали. Князь, естественно, про бумаги умолчал, однако с чувством ярости не совладал.

От Альгиса требовалось настичь, покарать, на ремни порезать и свиньям скормить. Откозыряв ясновельможному, он вывел хоругвь тем же вечером в преследование. Но, отъехав с три десятка вёрст, устроил бивуак среди уединённого поля рядом с тихо журчащим ручьём и таинственной дубравой, в которой изнемогали от скуки симпатичные задумчивые дриады^[20]. В самой чаще когда-то его людьми было оборудовано несколько тщательно замаскированных землянок с припасами не портящегося съестного, там же томилось вино в дубовых бочках, для которых на приличной глубине были вырыты добротные холодные погреба. Вино сохранялось годами, не прокисая, с полным набором витаминов и микроэлементов. Целебный нектар.

Воины как следует расслабились, хорошо выспались и утром вернулись в казармы. Сигизмунду было доложено, что даже следов копыт или каких-либо иных признаков вражеского присутствия обнаружить не удалось. Скорее всего, князь хитрил или вообще имел злой умысел. Король принял версию целиком, подумав, что и вправду могло быть предательство, поскольку ожидаемых из Вильно бумаг он от подозрительного гостя так и не получил.

Шляхетный олигарх, к слову сказать, маслица-то в огонь подлил: он, придав приглушенному своему тембру подозрительности, поведал Величеству, что давно присматривается к сему беспардонно богатому вельможе. Имеются обоснованные подозрения в нечистоплотных его вожделениях относительно коронной казны, а также сомнительных связях с турецкими и шведскими промышленниками-прохиндеями. Вполне возможно, тайное сотрудничество и с иноземными шпионскими организациями, в частности с разведкой крымского хана Гирея и при его посредничестве даже с коварной Портой. Какие цели преследовал, остаётся только гадать. Но, как известно, шельму бог метит, Ваше Величество!

Присутствовавший при беседе канцлер Янош Замойский, сурово сдвинув брови, утвердительно покачивал головой, в душе ликуя и воздавая хвалы своему талантливому ученику, любимчику Рыдве, к коему успел привязаться, словно к сыну родному. Кстати, они втроём, с олигархом, иногда съезжались в той таинственной дубраве «и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чём» в условиях прохладительного блаженства строго засекреченного винного погребка.

Каждого бойца, пожелавшего присоединиться к его хоругви, Альгис испытывал в поединке лично. Будучи непревзойдённым фехтовальщиком, он умению владеть саблей придавал первостепенное значение. Тех, кто не дотягивал хотя бы до половины его уровня, пересылал в другие хоругви. А уж прошедших отбор подвергал чуть ли не круглосуточным тренировкам. Помимо сабли, бойцы осваивали пику, кинжал, ятаган, приёмы борьбы с использованием крестьянских атрибутов: цепов, серпов и кос, рогатин, ухватов, кольев, колотушек и прочего. Хоругвь каждый день упражнялась в стрельбе из пистолей, бандолетов^[21], мушкетов, а также всех на ту пору видов пушек.

Старшины хоругви, в нашем понимании офицеры, имели у командира наивысочайшую степень доверия. Все испытаны боями, каждый проявил не просто храбрость, а её чудеса, балансируя на грани жизни и смерти. Но мало того, что остались целы сами, своих солдат сохранили, благодаря умелому над ними командованию. Альгис имел в привычке ночевать среди своих старшин. Задушевные беседы перед сном он использовал, как бы сейчас сказали, в качестве кодирования, применяя утончённые психотехники, выработанные на основе богатого житейского опыта и преданности единственно неизменной святыни – России-матушке.

Не первую неделю они скакали через Валахию, Украину, Молдавию. С нетерпением вглядывались в марево у горизонта, надеясь разглядеть Днестровские кручи, а над ними шатровые крыши Хотинского замка. Альгис по обыкновению тихонько напевал полюбившуюся польскую песенку, про любовь, естественно:

 
– Хей, хей, хей, соколы!
Омыяйтче гуры, лясы, долы.
 

Небеса сияли в такие лирические моменты необыкновенными переливистыми лучами всевозможных ярких окрасок, радуясь заглянувшей к ним погостить живой душе непростого человека, великого воина, самого осиянного такой ратной славой, что чувство гордости за совершенство подвластного им рода человеческого в лице сего доблестного ротмистра придавало им ещё большей бездонности, в которой хранились вечность и гармония.

 
– Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонэчку,
Муй степови сковронечку^[22].
 

На пару вёрст впереди сновали панцерные казаки авангарда, на версту вправо-влево – боковое охранение. Десять казаков замыкали походную колонну в арьергарде. Высоко над головами висели голосистые жаворонки, у горизонта возникали миражи. Воздух был пресыщен степными ароматами, которые пропитывали одежду, волосу, даже кожу. Насколько мог охватить глаз, пылало буйство красоты. Балки усыпались цветками шалфея, бессмертника. На холмах пригрелся чабрец, равнины выстлались горькой полынью, источавшей терпкий, возбуждающий аппетит запах. Не верилось, что через несколько дней в бой.

В один из дней боковое охранение заметило троих верховых, вяло трясшихся наперерез колонне. Получив доклад, Альгис приказал доставить гостей к нему, и упаси бог как-то их расстроить. Только живыми и только невредимыми. Казаки хоругви лишние вопросы задавать вообще разучены были. Долго стояли, обнявшись: он, Никита и Фёдор. Айся болтался в седле без чувств. Долгий переход верхом, где рысью, где галопом, со сломанной ногой и обожжёнными подошвами измотал нервную систему, и он благостно погрузился в нирвану шокового делирия. Пришлось уложить в телегу, оказать медпомощь. В хоругви имелось целых три засекреченных лекаря, благодаря которым потери после сражений значительно разнились от таковых в других хоругвях. Но об этом ведал только сам командир.

Милосердными заботами пленный крымчак ожил, ему предложили кружку медовой браги. Сломанную голень добросовестно зафиксировали дощечками. Айся пересказал Альгису обо всём подробно, он знал его как польского военачальника, подумал, что несказанно повезло и час избавления от страшного суда пробил. Однако когда подошёл отмытый от крови и копоти, весь такой сияющий Никита Дуболом, а за ним необъятных размеров Фёдор, татарчонок сник, подсознательно догадываясь, что вляпался по уши.

Узнав о трагедии, разыгравшейся в Рашкове, Альгис ходил с потемневшим от горя, а ещё больше от ненависти к сбесившемуся Сигизмунду ликом. Потом уединился, никто даже не заметил, куда. Хоругвь стала гуляй-городом, огородившись крепкими повозками, телегами, добротно прикрытыми прочными щитами. По периметру на случай внезапной атаки конницы установили «испанские козлы», деревянные балки на перекрещенных заострённых кольях, легко перевозились в телегах. Пространство перед ними густо усыпали «чесноками» – коваными железными «ежами», которые тремя шипами упирались в землю, а четвёртый шип торчал вертикально. Эта конструкция практически была не видна всадникам.

Спускался с небес тёплый апрельский вечер. Шедшая на подкрепление туркам татарская орда, по его предположениям, имела численное преимущество втрое, а то и вчетверо. Крымчаки воины умелые, безжалостные, фанатичные. Как раз должны быть на их пути. Атаковать в открытом бою значило потерять часть хоругви. Нет, оно того не стоит. Обойти стороной, уклоняясь от столкновения? Проще не придумать. Но простить Рашков… Наконец пришло долгожданное озарение. Татары должны быть где-то в тридцати верстах. От них наверняка вышла разведка, и не просто в свободный поиск, а целенаправленно к нашему лагерю. Хабибрасул тот ещё колдун, всё предусмотрел. Ротмистр принял решение. Вызвал Никиту и Фёдора.

– Братцы, отдыхать не придётся.

– Мы готовы, батька, – отозвался Никита, Фёдор многозначительно кивнул. – Уведём их патрули в сторону, подальше. Главное, кони отдохнули.

– В бой не вступать, – ротмистр, напутствуя, не мог избавиться от гнетущего чувства тревоги, даже мелькнула мысль отменить приказание, очень уж дороги ему были эти двое русских богатырей, получалось, отправлял их в ту неизвестность, за призрачной пеленой которой лично он усматривал серьёзную опасность, и никакой не предполагалось гарантии, что вернутся. – Кольчуги, те, златоустовские, надели?

– Ни одна стрела не пробьёт. Будь спокоен, боярин. Можешь выдвигаться на их стан. Спят, поди в шатрах, от злодейства изнемогли.

Боле ничего не говоря, вскочили в сёдла и вскоре исчезли в сгустившихся сумерках. Альгис некоторое время смотрел вслед, пытаясь унять душевный непокой. Потом велел трубить боевую тревогу. Через полчаса хоругвь в полной готовности неслась по степи навстречу первым звёздам и неизвестности. А ещё через два часа передовой разведотряд доложил о неприятеле.

Хоругвь имела в строю более трёхсот активных копий. Это больше, чем у какой-либо в польском войске. Обозная прислуга тоже могла держать оружие. Её насчитывалось под сотню. Так что не роту, то бишь хоругвь, скорее, усиленный батальон вёл с собой польский ротмистр Сабаляускас. Когда до лагеря Хабибрасула оставалось не более двух вёрст, велел пятидесяти всадникам спешиться. Задача: подобраться скрытно, снять посты охранения, раскидать защитные ограждения. Хоругви ворваться в лагерь и полностью изрубить. Хабибрасула обязательно, несмотря ни на что, взять живым.

В это время татарский патруль яростно преследовал Никиту и Фёдора, уходивших по открытой степи так, чтобы оставаться в лунном свете, на виду. Держались на расстоянии чуть большем, чем полёт стрелы. Но когда луна скрывалась, коней придерживали, чтоб не исчезать из поля зрения. В одно из таких мгновений в спину Фёдора угодило сразу две стрелы. Удары были настолько сильны, что он чуть из седла не вылетел. Стрелы застряли в кольчуге.

– Плохо дело, Никита, у них, кажись, тяжёлые арбалеты. Чувствую, шкуру мне продырявило.

– Так, уходим. Да потом вытащишь, – рявкнул Никита, когда Фёдор неуклюже попытался извлечь стрелу.

– Жжёт сильно, будто гадюка ужалила. Что далыпе-то, так и будем, как зайцы, удирать?

– Надо подумать, – он, оглянувшись, заметил вдалеке отсветы – Заполыхало, глянь-ко. Ладно, братка, разворачиваем коней.

Как раз луна обнажила прекрасное своё, тонкое в талии серповидное тело, стало светлее. Соскочив на землю, положили коней, чтоб татары не подстрелили, сами присели, натянули тетивы. Рядом огромные рыцарские пики с коваными стальными наконечниками. А также мушкеты большого калибра, в наши дни их можно было бы обозвать противотанковыми ружьями. Решили пока не греметь. Не хотелось отпускать от себя этих упырей. Грохота мушкета испугается даже сам чёрт. Разведчики хана Гирея, недоумевая, куда вдруг исчезли преследуемые ими ляхи, по инерции неслись вперёд, продолжая в азарте гикать и повизгивать. Стандартно, десять человек. Вдруг один за другим четверо вскрикнули, выпали из сёдел замертво. Остальные пригнулись к лошадиным шеям, начали петлять, рассредоточились.

Никите удалось подстрелить ещё одного. Фёдор, хоть и стрелял, но стрелы улетали в темноту. Его заметно покачивало. Никита подполз к нему, силой уложил на землю. Вытащил не без труда из кольчуги стрелы. Татары уже были совсем рядом. Отполз от Фёдора в сторону, схоронился, стал незаметен в траве. Взял оба копья, догадавшись, что товарищ уже не боеспособен. Стрелы, скорее всего, отравленные. Не такими ли собираются гетмана убивать?

Метнул практически в упор оба копья сразу. Насквозь прошли наконечники, на полметра из спин торчали. Один крымчак успел рубануть по голове, шлем выдержал, но в ушах зазвенело. Никита, ухватившись за гриву, длинную, чуть ли не до земли, свалил коня с ног, татарина чудовищным ударом кулака убил. Ловко увернулся от сабли другого, промчавшегося так быстро, что сцапать за гриву коня не удалось. В этот момент предыдущий скакун поднялся на ноги, и Дуболом ловко запрыгнул в седло. Тут же получил клинком по спине. Больно, но не смертельно.

Своя сабля была уже в руке. Мгновенный выпад, и… Татарин увернулся. Впервые случилось такое, чтобы от Никитиного удара кто-то увернулся. Тут же в спину воткнулось остриё, ощутил сильный удар и нестерпимое жжение. Оглянулся, заметил, как проворный крымчак перезаряжает арбалет. Мелькнула тень другого, казак ударил саблей интуитивно, со всей богатырской силы, услышал скрежет разрубаемой кольчуги, хруст костей с хрящами. Всё в доли секунды. Увернуться от выстрела арбалета не получится. Он это понял и хотел было прикрыться щитом, что болтался на луке седла. Круглый, стальной, с плетением лозы по краю. «Не успеть!» – мелькнула отчаянная догадка. Но роковая стрела не прилетела. Раздался оглушительный хлопок, татарин дёрнулся и рухнул на землю.

Фёдор с гулким выдохом обессиленно уткнул в землю дуло мушкета. Никита усадил друга в седло, пустил своего коня рядом. Поскакали на сполохи. На всякий случай подобрал арбалет и колчан со стрелами. Пусть лекари покумекают, что за яд. Его уже начинало мутить, голова кружилась, будто кружку крепкого мёда хлопнул.

Альгис, когда всё закончилось, почувствовал невероятную усталость. Не совсем физическую, скорее, душевную. Сошёл с коня, чуть не споткнулся о мёртвого крымчака в бараньей шкуре, вывернутой мехом наружу. Глянул на лезвие своей карабелы, оно было в крови. Вытер о шкуру, сунул в ножны. Даже не приказал считать перебитых предателей. Тяжёлый запах свежей крови, а также нехорошие предчувствия мешали сосредоточиться. Казаки подвели к нему Хабибрасула, горделиво восседавшего в седле и смотревшего на всех с явным презрением.

– Вы как решились на жизнь Сагайдачного позариться? – голос имел абсолютно безразличную интонацию, будто ответ на сей вопрос его не интересует нисколько. Либо заранее уже был известен.

– Собаке собачья смерть! – выкрикнул ханский родич и разразился гомерическим хохотом, от которого даже лошадь попятилась, испуганно заржав.

– Ну, это мы ещё поглядим.

– Надеешься, лучшие мои арбалетчики здесь лежат? – он опять нервически затрясся, обдав Альгиса такой ненавистью из-под бровей, что звёзды вроде как померкли на время. – Однако, пан ротмистр, Вы со своей пахолковой^[23] сворой исторически просчитались. Секретный спецотряд уже в Хотине. И второй, запасной, перед самым твоим нападением я выслал. Так что, пан, заказывай заупокойную молитву по шелудивому вашему псу.