Александр Лобанов
Лелег

Соскакивая на землю, одновременно снял драгоценный убор, трепетно возложил на ладонь, прижал к груди. Прошёл сквозь янычар, протянул тюрбан, при этом опустил книзу лицо, встал на колени. Пока обдумывал, что бы такого сказать особо уважительного, султан сам сошёл с коня, махнул ближайшему начальнику, чтобы подняли Альгиса и подвели.

– Это тебя прислал московский царь нам в дар? Проси, чего душе угодно, боярин. Мы, султан Мехмед Третий, умеем быть благодарным.

– Прошу тебя, о великий, простить мне вынужденную дерзость недавнишнюю и направить на службу к доблестным твоим пехотинцам. Хочу быть янычаром. Большей чести не ведаю.

Пересекая в этот раз Буджак, практично обрядился панцерным казаком польской конницы. Помимо сабли, имелись карабин-бандолет, обычно висел перекинутым за спину, пара пистолетов в своеобразной кобуре, ещё два за поясом. Простецкий, но прочный щит калкан. Инкрустированный серебром саадак^[11]. Недоступные лезвию всякого клинка наручи, отлитые из какого-то секретного сплава. Оружием умел пользоваться не просто мастерски, виртуозно. Особенно карабелой. Он её чувствовал, как продолжение руки, как будто в ней нервы его и жилы. Но и голыми конечностями Рында умел воевать не хуже монахов Шаолиня. К слову, древние боевые искусства казаков, а наш герой достиг в том совершенства, даже в чём-то превосходили буддийские.

Ещё не стемнело, вдруг неспящая половина насторожилась, поскольку чуткое, как у бобра, ухо уловило звук, похожий на бьющие по пустому деревянному корыту градины. Сперва еле уловимо, потом всё громче. Дежуривший в карауле участок мозга подал тревожный сигнал. Альгис увидел прямо над собой аистов, красивых, изящных, вещих. Обычно молчуны, вообще не имеющие голоса, аисты, когда возникала нештатная ситуация, например, настигала их любовь или вдруг опасность, начинали быстро-быстро щёлкать клювами. Удивительная птица. Любимица Валахии, Малороссии, русичей. Люди знают, аисты детей приносят. Поэтому нельзя их обижать или, что совсем уж ни в какие ворота, разорять гнёзда, которые сии необыкновенные птицы вьют на крышах или, к примеру, на столбах с прибитым сверху колесом от телеги. Быть беде.

Альгис и сам с великим, сакральным трепетом относился к аистам. Ослепительно белые, с контрастным чернением задней кромки и кончиков крыльев, длиннющими красными лапами и клювами – невероятно грациозны в полёте. Старики рассказывали, что они не просто птицы, а потомки обращённого за непослушание Лелега, вождя племени, обитавшего в пределах Балкан. В те доисторические времена Бог, отчего-то брезгливо невзлюбивший пресмыкающихся и всяких там земноводных, собрал оных до единого в огромный мешок и велел подвернувшемуся под руку Лелегу утопить гадов. Будучи исполнительным и невероятно преданным, вождь кинулся исполнять, но вдруг на полпути споткнулся, словно стукнувшись непрошибаемым лбом о своё же дубовое любопытство, осыпавшее всего его с ног до головы, словно переспевшими желудями, нестерпимым зудом и на секунду лишившее благоразумия и воли. Дёрнул Лелег за бечёвку, стягивавшую горловину мешка, дабы хоть одним глазком взглянуть. В мешке как будто ждали. Рванулись всем скопом наружу, да и рассеялись по белу свету в мановение ока.

Бог зело разгневался подобным разгильдяйством, хотел было самого Лелега вместе с племенем предать геенне огненной, но, памятуя преданность и проявленные в ратных подвигах чудеса храбрости, героизма, самопожертвования, смиловистился. Будешь моим вечным небесным посыльным, огласил он приговор и обратил неслуха в птицу. Уже покрываясь перьями, Лелег испытал вдруг такой стыд, что ярко весь покраснел. Поскольку тело уже оперилось, красными остались видны лишь клюв и ноги. Как и у всего его племени. И принялись лелеги исполнять великую миссию служения добру, миру, любви, помогать людям плодить детей. С постоянным упорством отлавливать и с хладокровожадностью поедать сбежавших от господней немилости ужей, гадюк, лягушек, ящериц. К созданию же древнегреческой цивилизации Эллады Всевышний привлёк многочисленных славяноарийских лелеговых родичей, среди которых особо выделял пеласгов с их высокоразвитой культурой, искусством, городами. Впрочем, этих пеласгов по старой привычке продолжали называть лелегами. А ещё Господь по доброте своей разрешил Лелегу периодически, хотя бы раз в столетие вновь обращаться в прежний образ – храброго, прекрасного душой и телом юноши, для чего следовало окунуться в заветное озеро где-то в Африке. Собственно, с этой целью аисты и улетают на зиму к тем таинственным полуденным озёрам. Вдруг повезёт и найдётся то, заветное. «Красивая легенда, – тогда ещё подумал наш герой. – Ты сам, наверное, Лелег, боярин Рындин мой Олег».

Аисты представляли интерес и как носители информации. Для человека, выросшего в их приятельском соседстве, поведение птицы могло рассказать о многом. Вот и сейчас пролетевшая парочка словно оповещала о надвигающейся неприятности, словно била тревогу крепкими клювами. Альгис окончательно проснулся. Привстал, осмотрелся. В степи всё ещё было светло. Впрочем, для другого кого-то считалось бы – сумерки. Его зрение привыкло к ночному бдению, он в этих якобы сумерках ориентировался не хуже, чем днём. Много ел морковки, петрушки, шпината, рыбьей печени, обожал простоквашу, брынзу. Лекари уверяли, что в них полно веществ, обостряющих ночное зрение.

Поначалу не было ничего особенного. Пролетела ещё пара черно-гузиков^[12]. Также было слышно, как трещат клювами. Потом всё стихло. Начавшие было стрекотать цикады умолкли. Полная тишина. Даже в ушах зазвенело. Где-то что-то происходит, какая-то, видать, беда надвигается на аистовую родину. Ну, так и есть, вон ещё летят, целая стая.

Нешуточно встревожившись, в считанные минуты экипировался, ловко обротал коня, запрыгнул в седло. Что делать, не решил. И пока соображения выстраивались боевой хоругвью для дальнейших согласованных действий, небо от горизонта до горизонта заполонило белыми птицами, которые со стороны запада сияли в поздних закатных лучах, в то время как от востока их обдавало сумеречным пеплом, и они казались чёрными, подобно собратьям, обитающим в чащах леса, на озёрах и реках. Теперь градом обстреливалась и степь, и само небо. И хоть город-крепость Рашков находился совершенно в другой стороне, Альгис пришпорил ахалтекинца вслед за аистами. Туда, в Малую Польшу, территорию на левом берегу Днестра, куда, собственно, он и собирался после посещения тайной резиденции в Рашкове. В городе, где, по всей видимости, случилось что-то непоправимое.

– Живым было никак?

– Коли б у меня служили все такие ловкие казачки, как ты, взял бы и живым. Он, зверюга дикая, уложил троих стрельцов, далеко, как понимаешь, не отроков. Поболе тебя статью. И не сладили. Пикой, словно молнией, орудовал. Ну и пришлось. Палицей. Никита Дуболом – помнишь такого? – думал оглоушить, но слишком осерчал. Полчерепа снёс.

– Жаль. Допросить бы. Кто вообще таков? Велика ли родня? Смогут опознать, коли приведёт встретиться ненароком?

– Мы за ним давний интерес выхаживаем. Из родни никого, сирота. Лжедмитрий, когда через их город войско вёл, дюже лютовал с местными. Его, кстати, там чуть не охолонули, супостата. Так он… Короче, и родители, и вся остальная родня сгинули от сабель казаков, что за подлюкой пошли по глупости или обманом. А его, ребятёнка, с собой забрали. Он с ими и вырос, окаянный злыдень. В набегах да разбоях.

– Как попал к литовцам?

– Дык, обычное дело. Литовцы большим числом окружили тот казачий отряд, перебили всех, отрока живьём захватили. Дюже крепок статью. Понравился ихнему воеводе. При дворе содержал. Кое-чему обучил.

– Воевода не прознал ещё?

– И не прознает. Сгорел со всем семейством. Буквально час назад донесли о пожаре.

– Свидетели?

– Тоже сгорели. Кто где. Почти треть города огонь слизал.

– Так, да?

– А как ты думал, Рыдва?! Нам Русь поднимать нады-ть. Вражина прёт и прёт, прёт и прёт. Личину-то как затейливо меняет. Ты, брат, не сумлевайся. Обликом, статью вылитый он, не отличить. Ты крупнее, правда. Но вполне объяснимо, в трудах бранных окреп. Если и признает какой-нибудь глазастый, так и подумает.

– Да понял я, понял. Сын Рамуальдаса, Сабаляускас Альгис. Язык сломаешь. Литовским слабо владею.

– Он вообще на нём не говорил. Русский знал, польский немного.

– А молдавский?

– Ну, он по Малой Польше-то шастал с казаками тамошними, знавался и с гайдуками. Грабежами промышляли, рыбной ловлей. Места дикие. Степи да холмы, отроги Карпат. Да Нистру, рыбой богатый. Сама на берег выпрыгивает. Там, говорят, её просто собирают в корзины. Надо будет как-нибудь сей факт перепроверить.

– Рыба – очень хорошо, – Олег погрузился в задумчивость, было из-за чего, будущее мозолило воображение шершавым тёмным пятном, за которым предугадывались великие труды, лишения, смертельные опасности. – По всей вероятности, молдавский он должен был знать. «Фарте бине, миу драдже домнуле^[13]». Так всё хорошо, что забодать хочется.

– Сие, брат Рыдва, ягнячьи нежности. У нас теперь не то в предмете. Надёжный выход на Балканы потребен, как воздух. Для этого придётся попотеть. Не одну голову сложить. Лучше бы вражью. Кстати, рыба тамошняя, если на самом деле в изобилии, решение проблемы пропитания войска. Как, например, на Дону. Или, скажем, в Сибири. Знаешь, чего тамошние казаки удумали? Реку Тобол плотиной перегораживают, выбирают рыбу, к слову, сотнями пудов, солят, вялят, когда и свежей торгуют. Опять же икру к царскому столу поставляют. Самим хватает на всю зиму.

– Плотину? Это как же?

– Хитро. Надо ехать смотреть. По рассказам не понять. Наука, брат, целая. Тобол широк, течением быстр. Народу участвует столько, что не одну хоругвь можно было б сколотить. Каждому своя задача. От каждого многое, если не всё, зависит. Потом, конечно, плотину разбирают.

– На Днестре такое же затеять хочешь?

– Там своё придумали. Может, проще, может, ещё сложнее. Но как соблазнительно, а? Они пока бесхозные, сами себе хозяева, диковатые, но будут наши. Плацдарм, как учёные германцы говорят. Да со своей рыбой. Рожь-пшеницу начнём сеять, скотину разведём. Домницы поставим, железо будем плавить. Руду, если на месте не найдём, выкупим у старателей за Каменным Поясом^[14]. Пушки, ядра отливать станем.

– Послушай, княже, ну не всё же так просто. Равно, что историю переделать под себя.

– Правильно сказал, боярин! Именно, историю. И не на один век. Великая нам с тобой честь. Мы и начнём. Забудь пока имя Рыдва. И Соболя забудь. Вживайся в Сабаляускаса. Завтра поезжай в Рашков. Оттуда с обозом в Вильну. Там встретят, пристроят в услужение оршанскому старосте Филону Кмите. Будешь при нём, постарайся быстрее войти в доверие. Просись во все вылазки, походы. Прояви отвагу.

– Своих тоже убивать? Придётся ведь.

– Бывают моменты, когда высшее ознаменование праведного долга обязывает к поступкам, на первый взгляд, богопротивным. Это тяжёлая ноша. Очень, брат, тяжёлая, не каждому под силу. Но несущим её и честь великая. Не замарать эту святость – тоже одна из тяжелейших задач. Ибо человек, каких бы титанических способностей ни получил от природы, однако сам по себе слаб. Посему всегда и везде рядом будут те, кто проследит, прикроет, поможет, направит советом либо приказом, или…

– Палицей по темечку?

– Грядут тяжкие времена, брат Рыдва, Альгимантас мой Рамуальдас. Поляки имеют волчий аппетит на матушку. У нас ныне, сам знаешь, какое разорение непонятно по чьей воле, скорей, бесовской. Как разума господь лишил этих всех князей. У каждого гонора! Бояре с жиру, жадности бесятся, облик державный теряют. Вот он, враг, которого не победить ни саблей, ни пикой. Дурь отеческая, непрошибаемая. Толстопузая, грязная свиная туша. Не сдвинуть! Разве такой повинна быть Русь? Каждый норовит от казны кусок повесомей отхватить. Каждый царём себя мнит. Дикая неуправляемая стая всеядных вылюдьёв. Господи, помилуй!

– Какой тогда смысл нашей работы? Для кого животы и души надрывать?

– Какой смысл жизни вообще? Я лично под разными поляками, англосаксами, прочими там шведами не был и быть не собираюсь. Жир свинячий с бояр согнать намерен. Матушку нашу лишь красавицей писаной зрю. С непокорной гордой статью, синеглазую, единственную. Для сего ни сил, ни ума не пожалею, ни живота. А ты?

– У меня одна доля. На коня и в бой. Надо будет – зажравшихся бояр и князей этих наших, умом тронутых, в капусту пошинкую. Заодно поляков. И турок, если полезут. Как ты говоришь, и разных прочих шведов.

– Нами досконально и постоянно просчитывается ближайшее, лет на пятьдесят, когда и на целые сто, будущее. Волхвов привлекаем. А как же. Среди них есть, брат, весьма интересные экземпляры. Был один, что в деревне за погоду отвечал. Представляешь? Надобен, к примеру, дождь для урожая, уходит от людей подальше, волхвует, пока и вправду небо не потечёт. А когда колосья силу набрали, жатва подоспела, пожалте вам, вёдро.

– Слыхал. Мне ещё про такого рассказывали, будто самому батюшке Иоану Грозному точную кончину предсказал. Чем сильно разгневал государя. Волхва того на кол посадили. Так, на всякий случай.

– Однако, удивил. Молодец. Не зря тебя приметили молодцы мои.

– Знаешь, княже, а я сам волхв. Много вижу такого, что после сбывается. Порой чувствую, когда стоит в драку ввязываться, а когда лучше в сторону отойти. Знаю, откуда стрела прилетит али где тебя саблей полоснёт. Думаю, волхвов слушать надобно. Крепкие ведуны. В будущее заглядывают за просто так.

– К тому же в один голос вещают, что оно, будущее, за Россией. И ныне, и присно, и во веки веков. Учёная братия тоже старается. Им только волю дай. Исторические, говорят, процессы имеют закономерности, как в любой другой науке. Развитие общества происходит в рамках определённых канонов. Даже явление господарей, вождей, королей, воевод, всяких державных сущностей вполне предсказуемо. Важно иметь правильное представление об истинном положении дел. Постоянно и как только возможно в полном объёме. Ведун от науки, брат Рыдва, надёжнее любого волхва. Ибо совершенными мозгами владеет. Не видениями, что непонятно как снисходят, может, оттого, что мухоморы жрут, как репу. Мозгами! Это самое мощное, что природой придумано. Человеческие мозги. Они даже озарениями других людей могут руководить, если в правильном русле развиты. Историей и подавно.

– Мудрый ты зело. Что ж, будем историю ваять. Не подведу. За то, что поверил. Вынул из этого мёртвого боярского болота. Новый облик отпрыску сгинувшего рода предоставил. Надо же, ваятель будущего. Человек, по большому уразумению! По крайней мере, это звучит гордо. Где-то я уже слышал.

– Может, в будущем, брат Рыдва?

– Такое возможно ли?

– Всё возможно. Главное, на чьей стороне правда, историческая справедливость.

– И на чьей же она сейчас, княже?

– Как на чьей! На нашей с тобой. Россия и есть наша правда. Если ещё не понял, скоро обязательно поймёшь. Ты, брат Рыдва, изначально, корнями правильный. Твои предки знатные новгородцы, чтоб ты знал. Кстати, по-настоящему фамилия звучит немного иначе, Рында. Кто такие рынды? Рыцари, оруженосцы, телохранители при великих князьях и царях российских. Ещё отец Иоанна, Василий Третий, создал оную службу. Отбирали самых статных и мощных, самых красивых вьюношей. И даже это не фамилия, скорее, прозвище. Родоначальники – старинное дворянское семейство Рындиных. Почтенные и уважаемые. Были когда-то. М-да… Теперь флаг в руки тебе. Даже не флаг, хоругвь святая. С образом Иисуса Христа, Богородицы и всех пресвятых.

– Получается, я Рындин? Откуда тогда Рыдва?

– Малюта придумал, чтоб не шибко разнилось. Младенцем ещё так нарёк. Ты должен понимать, что царь в те годы новгородцев не жаловал, бунтари и вероотступники. Его опричники вообще пределов дозволенного не ведали. Короче, спас тебя от их расправы наш Малюта.

– Скуратов человеколюбец? Что-то слабо верится. Такие, как он, ни жалости, ни благородства по сути своей не принимают на душу. Как это он меня собакам не скормил?

– За это молись на него, отрок божий Рындин Олег. Однако дело проще гораздо. Буду откровенен, поскольку, гляжу, созрел ты для понимания. Повторюсь, вельми страшная опасность над Россией. Не до телячьих страстей теперь. Тебя Малюта отобрал ещё мальцом для специального своего войска. Как набирают янычар у османов. И воспитывался ты подобно. Рыдва – это по-турецки. Означает крепкий, сильный, огромный. Янычар, кстати, тебя и воспитывал.

– Кто? Боярин Агакий? Он турок, что ли?

– Был когда-то. Агакий – по-нашему старший. Бежал от султана, когда там с янычарами за какой-то их бунт массово расправлялись. Ловок был, собака. Но честный. Честный и храбрый. Много пользы выказал. Опричнину, можно сказать, переобучил как надо. Собственно, опричники наши самые настоящие янычары и есть. К сведению, янычарский корпус вначале султан формировал исключительно из пленников-христиан, отбирал их детей летами от пяти до четырнадцати, потом воспитывал. Жёстко, безжалостно, в постоянных трудах и боевых схватках.

– Малюта ещё круче.

– Как ты хотел? Он вас таким боевым таинствам обучил, что никакому янычару даже не снилось. Наш опричник и янычара одолеет, и кого бы там ни было. Но по сути и там, и у нас воины одной породы. Агакий ведь наш с рождения русский. Хотя в крови полно всяких адских смесей.

– Так я пойду?

– Погодь. Слыхал что-нибудь про некую Жанну д’Арк?

– Как не слыхать? Французская святая, Орлеанская дева. Они с ней носятся, что с писаной торбой. Были б не католики, то на иконы соответствующим ликом нанесли бы.

– Сумела сплотить патриотов, организовала войско, всыпала, как следует, вероломным англичанам.

– Её предали сами же французы. Инквизиторам на растерзание кинули. Еретичка, дьяволица. Живьём сожгли под хохот и улюлюканье спасённых ею горожан. Загадка человеческой тупости.

– Так да не так, брат. Загадка – это для них. Но не для нашей конторы. Как, любопытно?

– Хочешь сказать, она не совсем она? То есть уже тогда… А-а-а… ведь точно, рассказывали, когда костёр заполыхал, лица не видел никто, на голове-то колпак был. Выходит, что… Ну и ну! Лихо спроворили, ничего не скажешь. Французы, кстати, тогда англичанам надолго отбили охоту на кого-либо пасть раскрывать. Британцы ведь планировали после лягушатников на Россию. Вот оно как?

– Я сказал то, что сказал. Быльём поросло, полтора века прошло. Свидетелей не осталось. В нашей работе глаголить следует мало. Больше думать и действовать. Это сейчас называется по-модному: разведка. От посула ведьма: ведать, знать, разузнать. Где надо, и поколдовать не грех.

– Видели, откуда прискакал, да не видели, куда ускакал. Чего ж не понять-то? Так я пойду?

– Ступай, братец. Насчёт рыбалки-то думай. Мудр тот, кто с юных лет не токмо о Родине, и о старости собственной печалится. Даже когда тебе от роду лишь осьмнадцать годков.

Радзивилл планировал из Вильни, которую почти уже официально именовал собирательницей земель русских, выступить на Дорогобуж, имея под началом четыре тысячи всадников. Матёрых, вооружённых до зубов. Направление стандартное: Смоленщина, верховья Днепра, прямая дорога на Москву. Блестящая, надо сказать, была бы стратегия. Развитая дорожная сеть. Судоходная река, ещё бы, это же Днепр! Сёла с отнюдь не бедствующим людом. Грабь – не хочу. Убивай, насилуй, жги.

Гонец-разведчик доложил, что московские воеводы вдруг нагрянули несколькими отрядами в окрестности городов Великие Луки, Усвят и Велиж. Радзивилл считал сии вотчины практически своими. Добротные крепости, богатые земли. Договорённости с боярами имелись, правда, тайные, по отношению к Иоанну предательские. Уплачено кому надо. С какого боку царское войско там?

Дорогобуж был крепким орешком, можно зубы обломать. Радзивилл повернул коней на Велиж. В Великих Луках, оказывается, ждали сего манёвра. Оршанский староста Филон Кмита отрядом в две тысячи всадников и шестисот татар уже выступил навстречу. Что интересно, староста получил известие о манёвре Радзивилла совсем не от того гонца, которого гетман направил, когда получил доклад о царёвых воеводах. И получил на день раньше. Панцерный казак, любимчик и почти для Кмиты сын, молодой и уже боярин Альгис только усмехался в красивые пушковые усики на миловидном смуглом личике.

Встреча двух великих стратегов состоялась у Покровского монастыря на реке Немезе вблизи городка Торопец. Две кровожадные стаи. С тактикой выжженной земли Альгис ранее не сталкивался. Казаки, с которыми довелось участвовать в разбойных набегах, такого себе не позволяли. Налетят, отберут лишки, дома не трогали, людей не убивали, кроме тех, кто кидался с оружием. Но эти, так называемые европейцы, великое Княжество Литовское… зверьё!

Радзивилл принципиально оставлял после себя пепел и трупы. Такая вот цивилизованная тактика. Филон Кмита зверствовал особенно. Казалось, его от русского духа корёжит, спазмы кишечные, до рвоты либо поноса. Ненавидел всё русское столь самозабвенно, что уснуть не мог, если самолично не обезглавит с десяток захваченных в плен. Думая, что творит благое дело, обязывал при сих кровавых экзекуциях присутствовать своего воспитанника, он его и вправду почитал за сына, так как возлюбил за отчаянную храбрость, которая однажды спасла ему, Филону, драгоценную шляхетную шкуру. Это, впрочем, другая история, мало для нас интересная. Если бы хоть одной малюсенькой извилиной мог Филон догадываться, какой себе лютый жребий пестует.

Угаром липового цвета пьянили душу славянские чертоги, в полях шумела страда, крестьяне по им одним известным небесным циклам убирали хлеба. Как бы там ни ползала бесовская вошь по нашим просторам, земля своё вызрела, пора ей пришла дарить богатые урожаи, надои. Реки делились знатными уловами, луга доращивали упитанных бычков, скотные дворы едва вмещали жирных кабанчиков. Охотничьи угодья не иссякали многообразной дичью.

Молча скакали вдоль берега. Альгис по обыкновению был угрюм. Кмита же безмолвствовал по той причине, что всё это творящееся вокруг празднество, это пышное, богатое великолепие русской средней полосы вызывало в нём почти бешенство. Только из-за того, что русское. Не лишённый вкуса по шляхетной сущности, он не мог не восторгаться красотами природы, он даже писал стихи когда-то в молодости. Это теребило душу где-то в дремучей глубине, вызывало некие волнения. Отчего ещё большая раздражённость опутывала мозг. Жечь! Всё стереть, будь она проклята, Русь ненавистная!

За ними в десяти саженях следовала охрана, пятеро панцерных казаков, добротно вооружённых, на горячих конях. Кмита охрану подбирал лично, самых отчаянных, самых умелых. Посему абсолютно был спокоен. Летучие патрули обшарили окрестности в нескольких десятках вёрст, признаков присутствия вражьего войска не обнаружив.

На речной излучине, где берег отсвечивал ярким чистым песком, резвились несколько пар молодёжи. Купались, плескались, громко смеялись. Девицы в белых рубахах до пят, парни в холщовых портках. Чистые, непорочные, счастливые. Солнечные брызги, разлетаясь во все стороны, сверкали ослепительно, будто жемчужины. Над купающимися висело светящееся марево, порой возникали радуги. Казалось, это воплощение самоё жизни, подаренной земле господом для мира и счастья.

Альгис краем глаза отметил, как побледнел вдруг староста. Как судорожно вцепился в рукоять сабли, даже скрип зубов послышался. Лошади вдруг стали, словно зверя почуяли в чаще негромко шумящего метрах в ста за лугом леса. Молодые крестьяне, ещё ничего не подозревая, продолжали радоваться светлому счастью, которого в их бытии выпадало не так уж и часто. Вдруг одна из барышень запела. И такой выразительный, естественный, прекрасный был её голосок, что Альгис даже глаза прикрыл.

– Руби эту сволочь! – Филон заорал, будто его самого сейчас резали, от внезапной ярости, остервенения переходя на душераздирающий фальцет.

Перепуганная лошадь его встала на дыбы. Пятеро охранников, пока соображали, что к чему, чуток запоздали, сорвались с места, когда Кмита уже мчался метрах в двадцати-тридцати впереди. Обнажённые клинки зловеще сверкали. Всадники лихо ими крутили над головами, отчего казалось, что сверху образовались нимбы, как у ангелов. Только не ангелы неслись в безумной атаке против ничего не подозревающих невинных русичей.

Кмита почти перестал дышать, предвкушая кровавую забаву. В нём уже вовсю бушевали звериные инстинкты. Его трясло, возбуждение перерастало в агонию ума, на глаза спала пелена, сквозь которую всё выглядело приторно-бордовым, и солнце, и река, и небо. Отчего вдруг взор заполнился мечущимися светляками белых, как снежинки, искр, староста, естественно, не понял. Равно как не почувствовал тупого удара в затылок, а потом головой о землю. Островерхий добротной ковки шлем, облагороженный золотыми пластинами, покатился в сочную траву, между высокими стеблями которой весело синели глазки васильков.

Два быстрых пистолетных выстрела выбили из сёдел ближе всех скакавших охранников. Остальные трое раскрыли от удивления рты. Купавшаяся молодёжь наконец осознала опасность, девицы с криками кинулись одеваться, мужчины неожиданно шустро из кустов извлекли колья, приготовились принять бой.

Наконец поляки обрели самостоятельность мышления, к чести сказать, это случилось довольно-таки оперативно. Одновременно кинулись, издавая воинственные крики. Однако обратить внимание на то, что от них никто не собирается удирать и, наоборот, вражий сын невозмутимо двинулся навстречу, и что это неспроста, бывалые ратники не успели. Всё произошло в считанные секунды. Схватки, как таковой, в принципе не было. Альгис хладнокровно, используя мудрёные приёмы фехтования, одного за другим проткнул остриём сабли прямо через кольчугу в сердце. Крови почти не натекло. Все трое так и остались на конях, упав на холки, даже не выронив клинков из рук. Кони настороженно похрапывали, нервически раздували ноздри, растерянно шевелили ушами, бестолково перебирали копытами.

Альгис махнул рукой деревенским, давая понять, чтобы кто-то подошёл. Мужчины приблизились, не выпуская кольев из рук.

– Далече ваше селение?

– Пять вёрст отсель, барин, – ответил самый рослый, дюжий в плечах.

– Вон того, – Альгис указал на старосту, – надобно живым отсюда унести. А эти пусть покатаются в своё удовольствие. Тебя кличут как?

– Фёдор, – отозвался широкоплечий. – Ты, барин не серчай, видом своим смущаешь. Не пойму, русский аль нет?

– Сам-то как думаешь? – Альгис негромко рассмеялся. – Я, братец, панцерный казак великого гетмана литовского Христофора Радзивилла. Кстати, он в нескольких верстах с полками отборного войска.

– Брешешь, барин, – улыбнулся Фёдор. – Своих мы сердцем чуем. Как и то, что ты барин не совсем простой. Этого почто не порешил, важная птица?

– Первый после Радзивилла. Самая мерзкая подлюка у польского короля. Страшней человека, наверно, по всей земле не сыскать. Злыдень. Надо мне узнать, с чего это их сюда принесло. Вы пока свяжите пенькой, не шибко, чтоб не передавить жилы.

– Это мигом, барин. Мы на подводах с жёнами приехали. Слава тебе, Господи, вместе и уедем. Гостя дорогого подкинем. Можно мы у энтих оружие соберём? Пригодится в хозяйстве-то.

– Нет, Фёдор. Беду накличешь. Пусть колья пока вам оружием будут. Лучше вам уходить из деревни, подальше. Лютует больно Радзивилл. Никого не щадит. Так что бейте набат, смертельная опасность на вашем пороге.

Когда подъехали к избе Фёдора, Кмита очнулся. Альгис ещё раз угостил его по затылку саблей плашмя, чтоб сознание ненадолго отошло от сдуревшего на крови названого папаши.

– Давай на поскотину его, – сошёл с коня, прошёл на двор, осмотрелся. – Пожалуй, к тому вон столбу приторочи. Кляп вынь.

Староста, придя в себя, дико вращал глазами, которые продолжали сверкать, по усам и бороде стекала пенная слюна будто у голодного волка, лишившегося добычи.

– Зачем вы здесь? – Альгис в эти одичавшие глаза смотрел беспристрастно, ледяным взглядом, под которым Кмита начал трезветь, а чуть позже и догадываться обо всём.

Не глупый был шляхтич Филон Кмита. Знал цену словам, но ещё знал, что иногда молчание более ценно. Он и раньше наблюдал, как умеет красноречиво молчать его воспитанник, не по возрасту серьёзно, убедительно. Альгис-таки молчал, по-прежнему глядя немигающими глазами в самую душу. Огромный, как медведь, крестьянин принёс вязанку хвороста, раскидал у ног. Достал кресало, стал высекать искры на пучок пакли. Вскоре пакля задымилась. Вспыхнул огонёк, запрыгал, как маленький козлёнок. Староста понимал, что сие означает. Сам пытал. Никто не выдерживал. Нисколько не сомневаясь, что «крестник» не вымолвит боле ни слова, не остановит пытку, пока не добьётся правды, а он способен отличить, где ложь, где нет, Филон начал сознаваться.

– Основной целью было отвлечь русских. Вроде шло по плану. Потом стали возникать непредвиденные ситуации, совершенно непонятные. Теперь-то ясно. Сюда пришли по наводке одного из бояр. Пойдём на Ржев. Оттуда на Старицу. Там сейчас царь Иван Грозный с семьёй. Радзивилл принял решение сжечь близлежащие деревни и сёла. Я предложил напасть на Старицу, взять в плен царя. Сегодня и выступаем. Где-то так.

Меж тем занялся хворост. Пламя принялось лизать голенища сапог. Альгис продолжал молчать. Шляхтич впервые ощутил, что есть на самом деле животный ужас. Хворосту было немного, по крайней мере недостаточно, чтобы сжечь человека полностью. Но вполне хватало для прожарки подошв, в которых, как известно, столько нервных окончаний, сколько нет во всём теле. Даже через добротную дублёную кожу подмёток. Появилась боль. Нестерпимая, жуткая, разлагающая психику.

Через минуту Кмита начал выть, извиваться, умолять вначале, чтобы пощадили, а ещё чуть позже, чтобы пристрелили. Альгис молчал. Фёдор не выдержал, взял за локоть.

– Барин, да пёс бы с ним. Не по-христиански как-то. Хватит, может?

– Залей огонь. Где конь его?

– Прибёг. Сам прибёг. Мы хотели было прогнать. Но он не отставал. Преданный. Такому псу такой конь.

– Развяжите.

Двое мужиков, недоумённо переглядываясь, освободили старосту от пут, подхватили под руки, подождали, пока вновь обретёт навык стоять самостоятельно.

– Фёдор, саблю его сюда.

– Дык ты не велел брать, барин.

– Неси.

– А я чё, я ничё. Так, прихватил на всякий случай. И откуда только прознал? Глашка! – крикнул жене. – Принеси-ка шаблю ту, золотую.

Альгис, когда старосте вернули оружие, извлёк из ножен своё. Филон понял, с ехидцей улыбнулся. Что-что, а в поединке равных ему не было. Выхватил саблю, покрутил, клинок зловеще засверкал. Такое считалось незаурядным мастерством. Стоявшие рядом крестьяне испуганно отшатнулись, Фёдор подхватил с земли кол.