Алекс Эсмонт
Три cезона
– Уголовный суд?– усмехнулся один из членов. – Вы удивляете нас… Своей наивностью и простотою. Но простота в погонах – это слишком!
– Отчего же, – Анатолий Васильевич пропустил оскорбление мимо ушей. – Разве Вы не верите … в систему? – сощурил он глаза.
– Какую «систему»? – испугался тот.
– Правосудия, конечно! – приятно улыбнулся педагог.
– Верим, почему же нет. – слегка пожал плечами ревизор. – Но ведь бывают и ошибки…
– И вам хотелось бы их найти?
– Для того мы здесь и находимся… – Глава с достоинством обвел взглядом кабинет. Все разом одобрительно зашуршали.
– А мне казалось – ваша деятельность связана исключительно с системой высшего образования… – напомнил им педагог.
– Воспитание – составная часть любого образования. – назидательно заметил другой член.
– Ну, итоги моей работы будут видны на экзаменах. А непосредственно воспитанием у нас в вузе занимаются другие.
– Значит таково ваше объяснение случившемуся? – переспросил Глава комиссии. Его спину все еще гипнотизировал взгляд ректора, мрачневший с каждым новым вопросом.
– По-правде сказать, дело представляется мне исключительно простым, хотя это не самое подходящее слово… – начал педагог.
– Пожалуй.
– Уличный мордобой! Какие же тут могут быть двойные смыслы, подводные течения, что усложнять? Все прозаично…
– Кроме конца. – вставил кто-то.
– Увы. – коротко ответил Куратор.
– И вам нечего добавить?
– Я все сказал в суде. – педагог устало вздохнул. – Мой рассказ убедил коллегию…
Ректор ожил. Он повернулся в кресле, слегка толкнув животом письменный стол (его противоположенный край впился в спину главы комиссии, но стряхнуть того не смог):
– Действительно. – воскликнул он. – стоит ли и нам устраивать новый процесс?! Мы собрались здесь не для этого. – он слегка замялся. – Я уже предлагал господам из министерства решение… проблемы. Мы, видимо, объявим выговор … – ректор отвел глаза от педагога. – …всем непосредственным участникам событий…
Куратор побледнел: – Я был готов подать и рапорт… – начал было он, но… Ректор вытаращил на него глаза, а Глава комиссии быстренько отклеился от стола:
– Не надо так сгущать краски. – он снова по возможности дружелюбно улыбнулся оппоненту. – Вам только показалось, что мы не лояльны. Но таков порядок…
– Порядок?! – повысил голос педагог. – То, что произошло, само по себе стало хорошим уроком для моих подопечных. Они осознали свои ошибки. Хотя нападки на них, в последнее время требовали защиты, как я полагал. Конечно, им стоило быть более сдержанными и осмотрительными в поступках, пока подобные их недоброжелателям типы свободно чувствуют себя на улицах наших городов. И согласитесь, их ряды гораздо многочисленнее наших. Мы в меньшинстве, как все разумное в этом мире. И, кажется, должны были бы поддерживать друг друга. Хотя бы на словах…
Повисла пауза. Члены переглядывались. Последние изречение педагога носило характер упрека в адрес комиссаров и Глава снова разомкнул уста:
– Никто из присутствующих не оспаривает ваши слова, майор. – заметил он, примирительно. – Разумного действительно все меньше. Ряды невежд растут. Однако мы, министерство, и ваш университет в первую очередь, призваны просвещать, не так ли? Просвещать и защищать «разумное», не опускаясь на дворовый уровень. Это хороший урок, и для тех, и для других… – подытожил чиновник.
– Остается надеяться – что единственный в своем роде. – отозвался Куратор.
Ректор незаметно постучал снизу по столу. К сожалению – там был пластик.
В том же духе они проговорили еще с полчаса. Но было ясно, что и здесь молодой педагог на голову выше своих оппонентов. По окончанию нудного разбирательства он чувствовал себя совершенно выжитым, хотя ему доставляло некоторое удовольствие пикироваться с комиссией. Однако, итог был положительный – члены пошли на уступки. Выговор являлся самым малым злом из всего возможного набора санкций. И Анатолий Васильевич мог быть удовлетворен подобным исходом.
– Ты победил их? – зашел к нему приятель-картограф, когда тот снова оказался в родном кабинете.
– Разумеется, хотя пришлось вызывать «огонь» на себя…
– Да можно сказать – ты сообщил им все координаты, но там все равно промахнулись! – ликовал картограф.
– И хотя враг занимал господствующую высоту, он был вынужден ее оставить, и теперь, кажется, покидает насиженные позиции… В общем, ревизия возвращаются на места приписки.
Весть о том, что делегация от министерства покидает стены университета вдохновили товарища. К нему тоже вернулась былая уверенность в себе. Он осмелел, и даже начал поклевывать «врагов»:
– После того, как суд оправдал нас, повторный допрос выглядел неуместным. Комиссия превысила свои полномочия. – возмущался офицер. – Мы, коллектив, собрались высказать свое недоумение министерству по этому поводу в письменном виде. Что скажешь?
– За последние трое суток, я наговорился на три года вперед! – вяло отозвался Куратор. – Впрочем, не советую выказывать недоумение, да еще письменно. Не трогайте комиссию, и тем более не ворошите министерство, этот улей по-прежнему опасен и ядовит. А нам еще надо дотянуть до лета… – майор устало зевнул. – чтобы выпустить мой курс…
– Остался всего месяц… – картограф похлопал его по плечу.
– В марте им хватило дня! – напомнил Куратор.
***
Выговор объявили, но висел он почему-то между досками почета, где лицо куратора также безмятежно улыбалось со стены. На другой день рядом с первым листком, появился второй. С фамилией проректора.
– Это единственное, что могло нас сблизить. – разглядывал стенд начальник курса.
Впрочем, господин Ливнев шутки не оценил. Поговаривали, будто он устроил ректору бурную сцену, – «спектакль, – кричал воспитатель, – разыграли курсанты Опарина, а на афише почему-то его имя». После чего выражение «афиша» вошло в обиход, и положило начало новым анекдотам. Многие спорили, трагиком он вышел, или комиком, но что к сценарию руку приложил – не сомневались.
Через пару недель все занялись обычными делами, экзаменационная лихорадка отодвинула неприятности прошедшего на второй план. Лишь недовольство одним человеком никуда не исчезало. В вузе отлично знали об истериках проректора, о его противостояние Куратору, но единогласно сочли, что он куда сильнее пошатнул престиж заведения, по сути, став на сторону обвинения, а не защиты, как предполагалось изначально.
К фамилии проректора стали добавлять букву «С», намекая на то, что он осознанно сливал курс успешного конкурента.
– Теперь я точно знаю, кто такие – бл-ди! – заявлял Артем Тынякевич во всеуслышание, а курсанты других факультетов из уст в уста, и из рук в руки передавали достопамятную бумажку, прилетевшую когда-то на колени к ученому старичку.
***
На календаре маячил май. Университет опять стоял на ушах. Девятого числа вузу предстояло участвовать в городском параде. Лучших курсантов собирали в отдельный полк. Составлялись списки. К удовольствию Миши он и пара его однокурсников вошли в окончательный вариант. Это означало полную амнистию. Отец не скрывал радостных чувств. Он несколько раз перекладывал приглашения на гостевую трибуну – чтобы не потерять. В результате, перебрав пять мест, забыл, в котором именно их спрятал. Однако его беспокойство не входило ни в какое сравнение с беспокойством организаторов действа.
Генеральную репетицию намечали на третье число. Трудности возникли даже с проходом пеших колонн. После Первомая центральную площадь города было не узнать. Местные власти уже провели на ней несколько своих мероприятий. Дети, свезенные сюда из различных творческих кружков, разукрасили асфальт всеми цветами радуги, и издали он стал напоминать большое яркое пятно. Вся заботливо нанесенная для последней репетицией разметка оказалась уничтоженной.
– Как мне строить колонны, квадраты, чему ровнять линейных!! – кричал командующий округом, бегая по этой своеобразной «картинной галерее».
– Ориентируйтесь на местности! Военные должны это уметь! – не уступал представитель администрации, который явился на репетицию. – Дойдите до «ромашки»… – он указал пальцем на желтеющее вдалеке пятно, – и поверните влево…
– Где вы увидели «ромашку» – плевал яростной слюной генерал.
Началась долгая полемика о растениеводстве. Курсанты пытались ногами затирать буйную меловую «растительность», лишь увеличивая масштабы изображения.
– Топтать «цветы» кирзовыми сапогами! – ухмылялся заместитель градоначальника, усевшись на сооруженные трибуны, и глядя сверху на переполох военных. – Очень символично!
К сожалению, даже в такие славные моменты гражданские и армейские чины с трудом находили общий язык.
Между тем, солнце жгло нещадно, в ожидании прохода пот катился из-под фуражек по лицам военных и затекал за воротнички, грозя испортить парадную форму еще до самого события. Кто-то из кадетов, стоящих позади, упал в обморок. Офицеры и курсанты с любопытством оглядывались туда. Произошла заминка.
– Всего сорок минут! – посмотрев на часы, качал головой ректор. – Парад будет длиться не меньше часа, а температура повышается с каждым днем! Боюсь, падать начнут не только дети…
***
Девятого мая, в восемь часов утра парадная рота бодро мерила шагами учебный плац. Выпускники лихо выбрасывали ноги, обутые в до зеркального блеска начищенные бутсы. На них пришли посмотреть студенты младших курсов. Из университетской часовни появился отец Феофил (в миру – Федор Тонкострунов), расправив складки мантии, он сел на пьедестал артиллерийской установки, и с благодушием наблюдал праздничные сборы.
По обычаю, введенному им самим, не взирая на упреки ректора, священнослужитель брал новоявленных курсантов в жесткий прессинг. Тех, кто принадлежал к лону – с радостью приглашал в свою часовенку (два раза в год там действительно наблюдался наплыв,– толпы экзаменующихся, едва не сносили в приливе чувств маленькое строение), остальным – проповедовал. Особенно успешно дела шли с представителями северных народов. Южные обходили его стороной, заметив, что никакие угрозы и даже контрпроповеди отца Феофила не остановят.
Идейные воззрения курса педагога Опарина показались ему еще большей опасностью для чистых душой, чем атеизм, он взялся за него буквально засучив рукава. Но, по собственному выражению, столкнулся с «глухой стеной». Теперь, впрочем, в ожидании выпуска пребывал в благодати. Заметив идейных врагов среди участников сборов, батюшка долго придумывал с чего начать разговор. А поговорить ему хотелось.
Когда в парадном расчете объявили «вольно», и молодые люди разошлись по плацу, священник решился вступить в диалог.
– Как дела в суде? – спросил он у Артема, проходящего мимо. Отец Феофил был отдаленно наслышан о весенней истории, но жаждал подробностей не меньше педагогов.
– Если вы о Высшем – то вам лучше знать… – огрызнулся курсант.
– Я об уголовном… – мягко парировал батюшка, добродушно рассматривая лейтенанта.
– Хотите снова прочитать мораль? – нахмурился парень. Тынякевичи происходили из Литвы, и вся семья когда-то исповедовала католическую веру. Данный факт для православного батюшки стал неким профессиональным вызовом, а наречие «когда-то» пролетело мимо ушей. Он снова засучил рукава… Однако, и на сей раз – безуспешно. Артем поспешил объявить, что до зрелого возраста не считает себя «причастным» к чему-либо, и разберется с внутреннем миром потом…
Что означали его слова, отец Феофил не понял. Он долго пытался выяснить срок наступления указанной даты, но решил, что тот мистическим, либо рациональным образом совпадет с датой окончания вуза, и жертва уплывет из его сетей, поэтому держал молодого человека под ежедневным прицелом. Впрочем, тот лихо «отстреливался».
– Читать мораль? Нет- нет! – замахал руками отец Феофил. – Разве только пожурить, по-отечески…
– Это вполне естественно, патер …
Священник слегка сморщился, услышав наименование. Артем гордо дернул подбородок:
– Как человек военный, – отчеканил он, – я считаю, что гражданские лица не должны вмешиваться в наши дела…
– А я лицо религиозное, а не гражданское! – назидательно пропел батюшка.
– Но разве мы не в светском государстве? – поразился молодой человек, лукаво приподняв брови.
– Мы в русском государстве! – припечатал с нажимом отец Феофил. Этот довод почти во всех его спорах был решающим, мало кто находил, что ответить. Вот и теперь Артем с напряженным лицом придумывал очередную каверзную остроту с применением известных ему латинских терминов. По счастью, к воротам университета подогнали автобусы, и участники парада начали загружаться. Как и обещал ректор, уже в утренние часы стояла нестерпимая жара.
***
В десять по громкоговорителю пробили кремлевские куранты. Сводный вузовский полк выстроился на городской площади для прохода. Взвод Куратора шел в первой шеренге. Флаги вуза гордо реяли над головами, издавая при порывах ветра громкие хлопки. Изначально под знамена намечали Максима Делягина. Но, физическое состояние того подвело. Испорченная в марте рука по-прежнему не слушалась молодого человека.
– Будем откровенны, и не только рука! – говорили его педагоги.
Флаг вручили Тынякевичу, самому высокому из всех выпускников. Новость стала неожиданностью для Максима. Теперь он иначе смотрел на негнущуюся после лечения родственником Артема кисть, и чаще бросал косые взгляды на товарища.
Слабый ветер доносил крики чаек с залива. Сотни людей замерли в безмолвном ожидании. К курсантам подъезжал командующий. Педагоги вытянулись в струнку. Ремни напряглись на животах. На гостевой трибуне замелькали фотовспышки. Казалось, рота приветствовала его громче остальных. Они едва не свернули шеи, провожая блестящий автомобиль.
Когда командующий высадился у трибуны, Глава города затеял речь. По предварительным данным, она предполагалась минут на восемь, однако слово «напутствия» взял ветеран. Он едва держался на ногах, но крепко ухватился за трибуну, и было видно, что сможет простоять вместе с ней довольно долгое время. Самой речи никто из офицеров не расслышал, хотя общий лейтмотив был очевиден. До крайних рядов доносились лишь обрывки слов, но все они казались восклицаниями. Очки на носу проректора Ливнева, возглавлявшего роту педагогов, покрылись испариной, а в скором времени могли покрыться и копотью… Из ближайшего к площади переулка потянуло гарью, – расчеты демонстрационной боевой техники давно завели свои моторы, и те грозили перегреться раньше официального проезда, как тугие накрахмаленные воротнички до этого. Лицо ректора начало опасно наливаться кровью. Парад выходил за рамки отведенного. Теперь упасть мог и впрямь кто угодно. Флаг роты непрестанно хлопал Артема по плечу, обдувая лицо, поэтому, только ему одному в колонне не было жарко.
– Когда это кончиться? – пробурчал молодой человек довольно громко.
– Сейчас пойдем! Педагоги уже тронулись… – шепнул Максим Мише.
– Проректор – тоже «тронулся»? – переспросил Миша, пытаясь рассмотреть, что творилось впереди.
– Этот «тронулся» раньше остальных…– хихикнул выпускник.
Действительно, живой квадрат впереди вдруг резко выпрямился и дернулся с места. Со стороны гостевой трибуны опять засверкали вспышки, там вскочили на ноги. Миша высоко задрал подбородок и фуражка съехала на глаза, почти перекрыв обзор. Рота барабанщиков кадетского училища отбивала ритм. Курсанты резво промаршировали, произведя на зрителей самое благоприятное впечатление.
Наконец, вышли нам боковую улицу, где прозвучала команда отбой». Позади наседали новые колонны, и все теснились, уступая им место. Педагоги и курсанты смешались толпой вокруг начальника вуза.
– Кричали громче всех! – сообщил им ректор с довольным видом.
– Да, это мы можем. – заметил Куратор. – О нас в последнее время слышали многие, – он оттянул тугой галстук вниз. – Теперь услышали и нас!
Шутке обрадовались не все. К группе офицеров спешила сутулая фигура. Куратор краем глаза заметил ее, а узнав, сморщился. Начальник по воспитательной работе был крайне возбужден. Кажется, он рвался что-то сообщить, и адресат важного сообщения был педагогу заочно известен. Анатолий Васильевич отвернулся, но проректор подошел почти вплотную, и остановился, дыша тому в плечо. Куратор не мог и дальше делать вид, что не замечает этого, и медленно повернул голову: – В чем дело? – спросил он, тщательно выговаривая слова.
– Только что кто-то в вашей роте вместо «ура», кричал – «дурак»!! – вытаращил глаза за потными очками Платон Ливнев.
Куратор поперхнулся.
– Неужели – вам?! – спросил картограф, стоящей рядом.
Тот резко развернулся: – Не мне, а командующему округом!
– С чего вы взяли? И как могли услышать в таком шуме?– удивился приятель Куратора.
– И почему же именно – мои? У вас навязчивая идея… – обвиненный педагог не смог скрыть хищной улыбки.
– Не смейте говорить со мной в таком тоне…– взвился воспитатель.
– А вы – убавьте звук! – тоже выкрикнул Куратор, разворачиваясь, наконец, к оппоненту всем корпусом.
– Что вы сказали?! – по –бычьи наклонив голову, переспросил проректор.
– Вот видите… А между тем сейчас мы стоим рядом с вами. – заметил картограф.
Проректор побледнел.
– Вам очевидно одного выговора было мало? Вы продолжаете действовать в том же духе.
– В каком именно?
– В разрушительном духе! Духе вседозволенности, пагубной разнузданности… А ваши подопечные снова начинают выкидывать номера…– бесился воспитатель.
– Нет, теперь определенно – заканчивают! Погоны, образно говоря, на руках, дипломы – тоже. И если вы не будете мудрить с характеристикой, то мы спокойно выпустим их в «свет»! – Анатолий Васильевич пристально вглядывался в своего идейного недруга.
– «Спокойно»?! – передразнил тот педагога. – Спокойно там уже не будет! Никогда… – пророчески каркнул проректор. С площади в это время доносились последние аккорды знаменитого марша.
Глава 12
Родственный «обмен»
