Юрий Домбровский
Век перемен
Юрий Георгиевич Калугин
Мы с Фёдором взялись за дело с энтузиазмом, показывали Ю. Г. главки о том, как мы себе представляли кинорассказ о море, его истории и проблемах, а он выискивал рациональные зёрна в наших фантазиях и объяснял, как это действительно переложить на язык кино. Потом брал нас на съёмки, а главное, заставил самих играть в фильме, популярно разъясняя зрителю проблемы и научные факты. Потом мы поучаствовали в монтаже фильма. Монтажный стол – огромная вертикальная панель, на которой закреплялись здоровенные катушки с 32-миллиметровой плёнкой. Их вручную протягивали через проекционные окошки, гоняли тудасюда, резали, склеивали. Несколько месяцев интересной, за хватывающей работы!
Потом сдавали фильм ростовским чиновникам от культуры и телевидения, потом призы на фестивалях получали. Вдохновлённые успехом, ещё один природоохранный фильм с Ю. Г. сделали. А началась уже пе рестройка. Ю. Г. был историком по образованию и снял несколько замечательных правдивых фильмов о Гражданской войне на Дону, о бело казаках, стал художественным руководителем студии. Много лет мы не виделись.
Встретились снова в 2011м, когда я начал проект восстановления памяти о жертвах ростовского Холокоста в Змиёвской балке. Каково было моё удивление, когда узнал, что Ю. Г. восемнадцатью годами раньше снял фильм о трагедии Змиёвской балки «Свободно от евреев». Фильм, о десятилетиями замалчивавшейся трагедии. Он стал активно участво вать в проекте и предложил сделать ещё один фильм. Я поддерживал его и скромный бюджет фильма всем, чем мог, и получился замечательный фильм «Страдание памяти»2.
Вот что говорил потом сам Ю. Г.:
Когда 12 августа 2012 года я поехал на Змиёвскую балку, я увидел колонну идущих людей. Мне трудно было их посчитать, но это была такая лента, которая извивалась далекодалеко. <…> На меня это произвело очень сильное впечатление по той причине, что, когда 20 лет назад я снимал фильм «Свободно от евреев», за весь день 12 августа 1992 года на Мемориал при шла одна женщина. Потом приехала группа евреев, которых я, по сути дела, заставил приехать. Была отслужена молитва, всё было сделано подоброму. Но то, что произошло через 20 лет, конечно, на меня произвело огромное впечатление. Притом я понимаю, что это была большая организация, что люди готовились, что была проделана большая подготовительная работа. Пройти более 2 километров колонне, в которой было много пожилых людей, это я называю Поступок с большой буквы.
И уже тогда у меня возникло ощущение того, что нужно делать новую картину. Но я очень боюсь этих вещей, когда приходится дважды входить в одну и ту же воду. Потому что в первой картине были собраны уникальные материалы и практически всё уже было высказано, и для того, чтобы делать вторую картину, нужен был какойто очень мощный толчок. Хотя то, о чём я сказал, было большим толчком, и всё же мне этого было мало. Но, когда я в очередной раз убедился, что вечный огонь загорается только по большим событиям, когда узнал о том, что развернули судебные дела по поводу мемориальной доски, когда я узнал о том, что снова поднял голову антисемитизм, я понял, что эта тема вечна и я не могу остаться в стороне. Я очень часто вспоминаю выражение, которым толкали меня на различные работы. Это замечательные слова: если не я, то кто? Вот это чувство – если не я, то кто? – побудило меня взяться за эту тему снова. Трагедия Змиёвки вечна. Если мы нормальные люди, имеющие честь и совесть, то мы не имеем права забывать об этом никогда. Поэтому главное чувство, которое толкало меня в этой работе, это чувство боли. Боли за то, что много равнодушия, много безразличия и цинизма. и это грустно и больно. и вот поэтому мне и захотелось снова сделать такую картину, снова окунуться в эту беду. Это очень тяжело. Это тяжело психически, это тяжело физически, и это тяжело нравственно потому, что всё, о чем я в этой картине буду рассказывать, я всё должен пропустить через себя. и подругому её сделать невозможно.
Вот этой бесконечной искренности, безусловному следованию чувству долга учился я у Юрия Георгиевича. Увы, кинематографический та лант мне не дан.
Еврейский вопрос
Как крошка мускуса наполнит весь дом, так малейшее влияние юдаизма переполняет целую жизнь.
Осип Мандельштам. Шум времени
Демонстрация евреевотказников. 1973 г.
Как оказалось, кровь моя иудейская до капли, а вот еврейская идентификация была до поры едва заметна. В 70 лет я сдал ДНКтест в компании «23andme». Этнический диагноз был ожидаем: 99+% еврей ашкенази. К этому времени я себя таковым и ощущал. Но еврейская самоидентификация пришла не сразу. В семье моей при ребёнке старались слово «еврей» непроизносить. Надосказать, что в стране государственного антисемитизма это слово вообще выговаривалось с трудом, звучало в советском контексте несколько унизительно. В разговорах между собой его частенько употребляли антисемиты, но в официальном лексиконе все старались избегать. Евреи в разговорах между собой частенько применяли идишское «аид». Появился бюрократический штамп: «лицо еврейской национальности». Чиновники употребляли его широко и презрительно.
Но некоторым людям он казался эвфемизмом – чтоб не употреблять грубое слово «еврей». Этот штамп укоренился настолько, что не так давно я услышал его от учительницы из Элисты, рассказывавшей, как её ученики приводят в порядок могилы жертв Холокоста. Учительнице казалось, что сказать «евреев» – неделикатно. Да и слово Холокост появилось в СССР только после перестройки. В СССР на воспоминания о Холокосте было наложено табу. Коммунистические руководители считали, что нельзя выделять еврейские жертвы из общесоветских. 8 февраля 1944 года советский премьер В. Молотов вычеркнул из сообщения Чрезвычайной госкомиссии о Бабьем Яре слово «евреи» и начертал собственноручно:
«мирные советские граждане». Так и пошло.
Одной из причин отсутствия упоминаний о еврействе в нашей се мье был страх: невозможно забыть о преследовании деда по делу врачей, о паническом страхе выселения евреев в 1953м. Считалось, что страх перед погромами – часть еврейской ДНК. Была и ещё причина – осознанный разрыв с иудаизмом, религией и традицией. По этому пути пошли мои бабушки и деды, как и большинство российских евреев из буржуазных семей. Это был протест против консервативной ортодок сальной традиции, препятствовавшей светскому образованию детей, особенно девочек. Отношение большей части еврейской интеллигенции к традиции было высокомернособолезнующим. Вероятно, коллизия могла бы разрешиться смягчением российского раввинизма, развитием рефор мистских синагог (как произошло на Западе), но до этого в Российской империи дело не дошло. Зато антирелигиозность усиливалась советской пропагандой, а национальное чувство подавлялось концепцией коммунистического интернационализма, завладевшей душами советских людей.
Слово «еврей» произносили в нашем доме редко, но еврейским духом дом этот был пропитан. Жила в душах скорбь Холокоста. Однажды своей тайной поделилась мама – показала переписанное от руки стихот ворение «Мы евреи» Маргариты Алигер, опубликованное в 1946 году и позже запрещённое советской цензурой:
Мы евреи – сколько в этом слове
Горечи и беспокойных лет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
знаю только: есть у крови цвет…
Бабушка делилась горькой тайной гибели в Змиёвской балке её любимой сестры. Это не могло не запасть в сердце семилетнего ребёнка. На всю жизнь. Рассказывала бабушка и о страшных еврейских погромах 1905 года, когда им пришлось прятаться под кроватями у русских соседей. Дед употреблял в сердцах идишскую брань, вроде «кишентохес», хотя идиша никто из них не знал. Языковая традиция прервалась на моих прадедах. Отступление идиша и ускорение ассимиляции в Ростове и Таганроге были усугублены выводом этих городов из черты оседлости в конце XIX века. Связи моих прадедов с идишской родиной за чертой оседлости почти прервались. Бабушка рассказывала об отце, уединявшемся в своей комнате для изучения Талмуда. Позже я обнаружил, что в переписи 1897 года АбрамЛейб Ошеровский назвал в качестве профессии «учитель древнееврейского».
Каждый год в Песах старшая сестра бабушки Клара приносила из рстовской синагоги мацу. Это делалось украдкой. Выпекать мацу в Ростове запрещалось. Надо было заранее сдать в синагогу муку, потом её как будто отправляли в Кутаиси или Днепропетровск на переработку и на конец возвращали в Ростов. Седера не было, но всё же это была маца, полная сакральной тайны. Бабушка стряпала из неё печенья кнейдлахи, мацебрай, яичницу. Конкретно и прямо о своей национальности я узнал, заглянув украдкой в школьный учительский журнал, где на послед ней странице указывалась национальность каждого ученика.
Вот ещё примеры ростовской еврейской запуганности. Однажды в квартире наших друзей раздался звонок в дверь, и стоявший на пороге человек спросил: «Правда ли, что здесь живут потомки Иосифа Трумпельдора?» Трумпельдор – национальный герой Израиля, а его потомками интересовался краеведсионист Любарский. Хозяева испугались до смерти и прогнали пришельца. Но потом на улице его догнал Тэд Зальцман (кузен моего отца) и, извиняясь, сознался, что тёща действительно Ольга Трумпельдор. Или вот: кузен отца Лёва Березняк получил письмо из Парижа от родного отца, с которым был разлучён с детства, и немедленно сжёг письмо.
Лет в двенадцать я узнал местоположение синагоги и отправился туда, движимый таинственным любопытством. Ни вывески, ни знака на обветшалом здании, с трудом нашёл незапертую дверь. Внутри обнаружил небольшую комнату с круглым столом и разложенными на нём старинными книгами. Вокруг стола сидели старики и горячо спорили на не известном мне языке, тыкали пальцами в книги (толковали Тору!). Когда они заметили меня, я смутился и убежал. Значительно позже я узнал, что это скромное здание было «солдатской», кантонистской (кантонистами называли евреев, отслуживших 25 лет в царской армии и получивших право проживать вне черты) синагогой, а большую хоральную ростовскую синагогу коммунисты превратили в венерологический диспансер, и поныне он там. В реституции еврейской общине отказали.
Обложка журнала «Лайф», посвящённая арабоизраильской войне 1967 г.
Запись беседы замминистра иностранных дел СССР с послом Израиля 10 июня 1967 г. АВП РФ
В книгах домашней библиотеки (Вальтер Скотт, Марк Твен), которые я жадно поглощал, выискивал еврейские отсылки. Первым основательным источником сведений о еврействе стали книги Лиона Фейхтвангера, идола нашей семьи. «Испанская баллада»! «Мудрый Иегуда и прекрасная Рахель. Еврейская финансовая мудрость. Погромы крестоносцев. Отвергнутое крещение. Народ Книги». Вот тут возникла волнующая гордость принадлежности к народу Книги.
Поворотной точкой, началом подъёма еврейского самосознания в СССР была Шестидневная война 1967 года. Советская пропаганда выходила из себя, поливая израильскую военщину, сообщая о победах арабского, то бишь советского, оружия. Но мы цену этой пропаганде знали. Источником объективной информации были «вражеские» радиостанции, прежде всего «Коль Исраэль», и дальше – из уст в уста, с волнением, пришёптыванием. Мы с дедом по очереди прилипали ухом к огромному ламповому радиоприёмнику, сквозь вой и треск советских глушилок разбирали новости с полей сражений. Помню некоторые анекдоты: «Встречаются два еврея: “Наши передали, что наши сбили три наших самолёта!”». Слова путались, но сердца советских евреев были с Израилем. После блестящей победы говаривали: «Теперь и русские нас больше уважать будут».
Я уже был студентом МГУ. Мехмат в большинстве своём тихо ликовал. Партком и КГБ активизировали разъяснительную работу. с одним лектором я крепко поцапался, донесли в студком. А в октябре 1967го разнёсся по мехматскому еврейству слух: приходите на Горку, Симхас Тойра! Горкой называли крутую улочку Архипова перед Московской хоральной синагогой, а Симхас Тойра – идишское произношение радостного праздника дарования Торы. Положено в этот день плясать с Торой в синагоге и на улице.
Придя в этот тихий в обычные дни переулочек, мы обнаружили там молодое, весёлое и бурлящее людское море. Может быть, в последний раз столько народу здесь собиралось в сентябре 1948 года, когда пришла в день Рош ха-Шана на Горку Голда Меир, посол Израиля в Москве. Тот праздничный сбор евреев имел трагические последствия. Арест дружившей с Голдой жены В. Молотова, арест, а позже расстрел Еврейского антифашистского комитета – так проявилась сталинская паранойя, боязнь «еврейского заговора», и осознание того, что евреи теперь неизбежно будут связаны с Израилем.
Голда Меерсон (выделена кружком) при посещении Московской хоральной синагоги в праздник Рош ха-Шана. 4 октября 1948 г.
На оборотной стороне банкноты, выпущенной в 1984 г. В Израиле, запечатлена та встреча у Московской синагоги
В 1967 году застарелый еврейский страх присутствовал, как выяснилось, не напрасно. Шпики фотографировали, записывали, но оказались в тот год плохо подготовленными. Никто не ожидал такой вспышки еврейского энтузиазма. Триггером была, конечно же, Шестидневная война. В будущие годы КГБ к этому дню готовился поосновательней. Оккупировали здание напротив синагоги, вели прицельную съёмку. Систем распознавания лиц тогда не было, и работа, которую приходилось проводить с комитетами комсомола многочисленных московских вузов, была грандиозной, и успеха достигала: выявляемых участников «сионистской сходки» прорабатывали, исключали. с 1969 года евреев перестали принимать в престижные московские вузы – МФТИ, МИФИ, МГУ.
Моя реальная встреча с государственным антисемитизмом произошла на пятом курсе перед распределением. Евреев не принимали уже и в аспирантуру. Механизм был прост: для поступления необходима характеристика парткома, и партком (кажется, его секретарём был тогда Садовничий) даже не должен был объяснять причину отказа в выдаче характеристики. Закрыт был нам путь и во все академические и важные государственные институты, уж не говоря о секретных. А в остальные не брали без московской прописки. Увы, некоторые друзья мои, чтоб остаться в Москве, заключали фиктивные браки, стоило это 5000 руб.
«Невесты» были порой алкоголичками, попадали потом в криминальные истории, менты привязывались к номинальным мужьям. Иные шли на брак по расчёту. Кое-кто пытался сокрыть свои еврейские корни. Со курсник мой Александр Привалов, ставший много лет спустя важным путинским пропагандистом, очень хотел распределиться в КГБ. Выявили еврейскую маму, отвергли.
Советская система позволяла евреям заниматься наукой, защищать диссертации, публиковать статьи. Однако рамки государственного антисемитизма были жёстки, да и антисемитизм «инициативный» добавлял горя. Отдельные начальники антисемиты могли портить людям жизнь в своих учреждениях и на учёных советах. К примеру, ваковский совет по математике, через который проходили все диссертации, очень любил рубить еврейские. Антисемитизм же государственный вступал в силу, когда человек продвигался слишком высоко по карьерной лестнице. Существовал так называемый стеклянный потолок, ограничивавший карьеру еврея в науке, да и в реальной экономике, не говоря уже о партийных, советских органах. Например, еврей-профессор мог стать заведующим кафедрой, но никогда – ректором университета. Не забуду, как мой коллега, абсолютно свободный от антисемитизма, заметил, услышав мои притязания и обиды: «Так ведь ты еврей!» Стеклянный потолок был непреодолим. Одно из самых неприятных его проявлений состояло в том, что евреев, как правило, не выпускали за границу в командировки, якобы опасаясь, что они станут невозвращенцами. Получая приглашения на зарубежные конференции, я пытался было рыпаться, но суровый ответ был неизменен: «Обком партии не согласовал вашу командировку». За этим стоял КГБ.
Поздний СССР был страной государственного антисемитизма. При крушении Союза большинство евреев поспешило его покинуть. Часть осталась. Немало было и таких, кто с энтузиазмом кинулся строить новую светлую Россию.
Немного истории. Евреи оказались на территории России несколько веков назад, как бы случайно, вследствие экспансии империи, присоединения частей Речи Посполитой (Балтия, Белоруссия, Украина) и Османской империи (Молдова). Долгие годы они были поражены в гражданских правах, угнетены экономически (существовал специальный налог на право быть евреем), социально (ограничения в профессии, обучении, месте жительства), постоянно подвергались погромам. Русское слово «погром» – одно из немногих вошедших в иностранные языки, и всё же жили, растили детей, находили своё маленькое счастье. Как сказал Иосиф Уткин в «Повести о рыжем Мотэле»:
И под каждой слабенькой крышей,
Как она ни слаба, —
Своё счастье,
Свои мыши,
Своя судьба…
В спорах с друзьями я иногда Россию защищаю, напоминая, что полтора века назад на территории Российской империи жили две трети евреев мира и что не раз в истории другие страны выгоняли или уничтожали своих евреев подчистую. Полтора века назад начался массовый исход евреев из России. Но немалое число оставалось. Обездоленные кидались в протесты, революцию, иные в искусство. Мои предки в те годы, наоборот, переместились из западных губерний вглубь России, в Новороссию, преуспели в бизнесе. Миллионы евреев влились в новую для них русскую культуру. Еврейский привой на древе русской культуры оказался сверхплодотворен. Культура России, богатая и без того, достигла мировых высот в живописи, музыке, поэзии. Вклад евреев в науку, экономику общеизвестен. Даже в политику устремлялись, иные пытались быть бо́льшими патриотами, чем русские. Есть замечательное ироничное стихотворение Д. Пригова, написанное в восьмидесятые, сталкивающее еврейскую любовь к России с антисемитским дискурсом:
Когда безумные евреи
Россию Родиной зовут
И лучше русского умеют
Там, где их вовсе не зовут
А где зовут – и там умеют
А там где сами позовут –
Она встает во всей красе
Россия – Родина евреев
Кончина советского коммунизма открыла три новых пути для российских евреев: эмиграция в Израиль, другие благополучные страны; предпринимательство в новой рыночной среде; политическая борьба во благо будущей России. Евреев, вставших на последнюю стезю, я называю
«приговскими». А мне самому довелось испытать все три пути в обратной последовательности.
При этом с годами, и в советские, и в постсоветские годы, моя еврейская самоидентификация крепла. На значительное время воссоздание памяти жертв Холокоста стало важной частью жизни. Кончилось переез дом в Израиль.
Снова Ростов
В Ростове, в Ростове
Жила у меня
На Малой Садовой
Большая родня…
Евгений Долматовский
Ростов. 1970е гг.
Я очень люблю этот город, в который вернулся в 1971м. Однако после Москвы ощущалось-таки некоторое убожество ростовской реальности. Прежде всего в университете. Ещё студентом пришёл как-то за компанию с учившимися на мехмате РГУ школьными товарищами на лекцию по матанализу. Добросовестный доцент с сильным украинским акцентом излагал материал в терминах XIX века… Ужасал ростовский театр. Российская система и сейчас устроена так, что всё лучшее утекает в Москву. А уж в советское время между театром или литературным журналом московским и провинциальным лежала пропасть. Усугублялась она жестоким идеологическим гнётом. В то время как в московской и питерской высших бюрократиях можно было встретить культурных людей, в провинциальных горкомах и обкомах преобладали скверно образованные выдвиженцы из рабочих и колхозников. Эти люди вершили судьбами театральных режиссёров, писателей, порой и университетских профессоров.
Характерная история произошла с Геной Тростянецким, моим другом, театральным режиссёром от Бога. Он был одним из любимых учеников великого Георгия Товстоногова. Отучившись в Питере, Гена решил вернуться в Ростов: тут жила его мама. Он поставил дипломный спектакль «Стенька Разин» в академическом ростовском театре. Был успех, восторг труппы. Обсуждение с Геной спектакля после его окончания – одно из ярких художественных событий моей жизни. Потом он начал работать в здешнем молодёжном театре. Труппа счастлива. Влиятельный директор театра стал добиваться назначения Гены художественным руководителем. Увы, парторганы заблокировали. Окончательный крест на этой затее поставил отказ Гены стать информатором КГБ. Уехал в Ленинград.
Народ в Ростове заметно отличался от московского. Порой в лучшую сторону: предприимчивость, готовность нарушать затхлые советские экономические запреты слегка облегчали жизнь, были мне симпатичны. Цеховики, ювелиры, зубные техники были народными героями. Им удавалось коррумпировать хозяйственную партократию, и был Ростов всегда многонациональным: армяне, евреи, греки – позднесоветской партократии потруднее приходилось с ними управляться. Однако встретить интеллигентного, свободно мыслящего человека было нелегко. Каждая такая встреча – подарок.
Несколько легче было смириться с бедностью городского хозяйства – безводными фонтанами, разбитыми мостовыми, хронически разрытыми траншеями водопровода.
Помню, что заборы, ворота частных домов в Ростове были в те годы выкрашены характерной светлокоричневой краской, «сельмашевской». Она была уворована на гигантском заводе «Ростсельмаш», занимавшем 150 гектаров городской территории и выпускавшем вдвое больше зерноуборочных комбайнов, чем все остальные заводы мира, вместе взятые. Качество, правда, было не очень. Редкий комбайн мог проработать больше пары месяцев без основательного ремонта. Трупами их были усеяны необъятные поля Советского Союза. Всего в советские годы завод произвел 2,5 млн этих гигантов! Можете представить себе, сколько уходило на них краски. Для борьбы с несунами дирекция завода нанимала сотни охранников, однако те сами превращались в крупных расхитителей краски. Всё новые заборы Ростова и окрестностей покрывались ею, да и сам я покрывал «сельмашевской» ворота гаража и забор дачи.
С годами всё хуже становилось в Ростове снабжение продуктами. Витрины ростовских гастрономов оскудели. Мясо стало редкостью. За ним выстраивались огромные очереди, невыносимые для меня. Если в середине шестидесятых, направляясь в Москву, я непременно прихватывал с собой копчёную колбасу, буженину и другие «дары» ростовского мясокомбината, дабы порадовать родственников и друзей, то в начале семи десятых вектор моих мясоперевозок сменился на обратный. Стал возить колбасу, а чаще сырое мясо в Ростов, где всё это исчезло из продажи. Говядину, свинину, птицу из обильной Ростовской области вывозили в столицу – благополучие москвичей было для советской власти приоритетным. Вскоре начались очереди за молоком, их я избежать не мог. Впрочем, на ростовском рынке всё попрежнему было доступно. Существенно дороже. С действительностью примиряло то, что имелась у нас своя компания. Мы были неразлучны с Фёдором и его семьёй. Вместе работали, варили на работе кофе, для чего использовали кипятильники и самопальные электрокофейнички. А потом ещё вечером ходили друг к другу в гости с незатейливыми советскими алкогольными напитками, с нами вместе приехал в Ростов наш соученик Леопольд Эпштейн, не столько математик, сколько замечательный, выдающийся поэт. Мы ценили и любили его стихи. Каждые посиделки, завершавшиеся Лёниным чтением стихов, были светлыми пятнами в ростовской жизни (вот его нынешний сайт: http;//leopold.us/).
В Ростове оставались и несколько наших одноклассников по мате матической школе. Мы дружили, тепло общались. Приходили в школу на традиционный ностальгический ежегодный сбор выпускников 4 февраля, потом – в кафе. Однако в какой-то момент администрация школы сменилась. Директором стал несколько дремучий и одновременно невротический человек, травмированный ветеран афганской войны. Он запретил школьный сбор, поломал традицию.
Светлым пятном были гастроли в Ростове Театра на Таганке в конце семидесятых. Около десятка спектаклей! Ажиотаж в городе начался задолго до приезда труппы. За месяц до начала продажи билетов мы с друзьями занялись «организацией очереди». Вывесили возле касс театра, в котором должны были проходить гастроли, объявление о начале записи в очередь. В назначенное время подтянулась пара сотен театралов. Советские люди привыкли к очередям, даже, можно сказать, полюбили, и техника была отработана. Мы начали делать списки, объявили, сколько билетов сможет купить один человек (как говорили в советских очередях, «в одни руки»). Каждому очереднику присваивался номер. Раз в неделю надо было приходить на перекличку. Не пришёл – вылетел из очереди. Перед нами, организаторами, заискивали. Тысячи очередников были разбиты на сотни, в каждой назначался сотник. Этот мининачальник сам управлялся со своими подчинёнными. Похожая модель рабской самоорганизации работала, кажется, в лагерях и гетто. Главным для нас было то, что смогли посмотреть все блестящие спектакли. После каждого мы «по праву хозяев» встречали актёров у служебного выхода, провожали их до гостиницы, по пути обсуждая постановки. Приехал и Владимир Высоцкий. Но легально организовать его концерт оказалось невозможно, разве что квартирник. Друг моих родителей, начальник областной санэпидстанции Виталий Абрамович Бермант, впрочем, решился. Актовый зал учреждения был забит людьми, я стоял у стенки в трёх метрах от вели кого исполнителя. Организатору этот концерт стоил работы и карьеры.
И ещё мы с коллегами были счастливы своей научной работой. Воровичу пришла в голову замечательная идея построить математическую модель Азовского моря. Его горячо поддержал Ю. Жданов. Легко получили финансирование, приступили к работе. В качестве нашего непосредственного начальника был приглашён из Новосибирска кандидат физикоматематических наук Александр Борисович Горстко – вполне современный, интеллигентный человек, ученик академика Л. В. Канторовича. Стиль одежды его был самым демократичным – вязаный свитер, никаких галстуков! При этом был Горстко весьма практичен: попросил у Жданова квартиру в центре города, и работа над моделью закипела. Встретились некоторые трудности. Советская ЭВМ (этим забытым сегодня словом, как я уже говорил, называли в СССР компьютер) была огромной – занимала целый зал – и чрезвычайно неудобной: все программы и данные надо было наносить на перфоленту. Если ошибался, нужно было заклеивать неправильные дырки на перфоленте заплатками или набивать всё сызнова. Но не в этом заключалась основная трудность. В отличие от математических моделей в физике, механике, химической кинетике, в экологии адекватных моделей не существовало. Нигде в мире. Математическая экология делала весьма скромные первые шаги в описании реальных экосистем.
Я с энтузиазмом погрузился в интересную и новомодную науку. Читал и читал статьи из западных журналов. Сами журналы были недоступны, но в СССР существовала полулегальная система получения копий нужных статей: их можно было заказывать по аннотациям. В специальной государственной конторе в Москве делали левые копии и присылали тебе по почте. Мои рабочие столы в институте и дома, равно как и прикроватная тумбочка, были этими копиями завалены. Так я постепенно переквалифицировался в математического эколога, полюбил биологию, впал в полный восторг от теории эволюции. Из чтения и размышлений выросли модели и методы, приложимые к процессам в море. Фёдор Сурков, специализировавшийся в МГУ по теории вероятностей, сумел сделать интереснейший статистический анализ многолетних рядов данных по Азовскому морю, получить важные естественнонаучные выводы. При этом наши познания об Азовском море быстро росли, а любовь к объекту моделирования крепла. Тем временем финансирование по проекту «Азовское море» нарастало из года в год, и наша рабочая группа превратилась в отдел из 70 человек. Горстко хорошо умел взаимодействовать с советской научной бюрократией, попадать в струю, но учёным оказался никаким. Его со трудничество с Канторовичем заключалось в написании научно-попу лярных книжек, его знания прикладной математики были поверхностны. К моим исследованиям по аналитическим экологическим моделям он относился безо всякой симпатии, недопонимал. Это не мешало нашим тёплым человеческим взаимоотношениям.
Кроме научной работы, была преподавательская (разрешалось совмещать на полставки), в основном на мехмате. В какой-то момент мне дали читать курс математической экономики на экономфаке РГУ. Я очень любил этот предмет. Но факультет замшелый – политэкономия социализма. Студентки пожаловались в деканат, что преподаю им чуждую теорию (рыёночные модели Поля Самуэльсона). Была разборка, вызывали к замдекана.
Общая схема регулирования процессов в экосистеме Азовского моря
(из проекта «Имитационная модель Азовского моря», 1984 г.)