Юрий Домбровский
Век перемен
Москва Ква Ква
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает…
Осип Мандельштам. Полночь в Москве
У театрального киоска
Кроме счастья, дарованного мехматом в лучшие его годы, было счастье Москвы. Прежде всего, великий московский советский театр. Невзирая на потери, понесённые в годы большевистских репрессий, этот театр выжил и даже расцвёл в позднесоветское время. Лучшие театры научились защищаться от советской цензуры эзоповыми приёмами; впрочем, немало было и театров верноподданнических, политизированных. Отличать хорошие спектакли от советской халтуры научились быстро. А вот с билетами была проблема. Цена их была невысока, от одного до трёх рублей, и никак не коррелирована с качеством спектакля, только с государственным статусом театра. Скажем, Таганка вдвое дешевле академического Малого театра. Зато, чтобы купить билеты на Таганку или в «Современник» – два театра, где все спектакли были модными и почти все первоклассными, – надо было занимать очередь в кассу театра вечером и дежурить всю ночь. В Москве была сотня театральных касс – стеклянных киосков, где продавали самые разнообразные билеты. Они были сплошь заклеены афишами и расписаниями, а также написанными рукой кассирши списками возвращённых или «завалявшихся» билетов. Изредка попадались жемчужины.
Мой основной способ проникновения в театр – стрельнуть лишний билетик. Вообще-то, самые отчаянные зрители начинали спрашивать лишний билетик уже в метро, у выходивших из вагонов на станции «Таганская». Малоэффективно: даже если попадётся в толпе держатель лишнего билета, некомфортно ему продавать в толчее. Я стоял непосредственно на подходе к театру. Всматривался в лица. Научился по выражению лица, настороженному взгляду определять потенциальных обладателей заветной бумажки. Перепродажи спекулятивной тогда не было. Лишний билет образовывался, когда у кого-то срывались планы. Я устремлялся к такому человеку с решительной доброжелательностью и потом обычно оказывался сидящим рядом с ним в зрительном зале.
Памятник театральному зрителю в Калуге. В руках девушка держит табличку: «Нет лишнего билета?»
Скульптор Светлана Фарниева
А очередь за билетами в кассу Таганки люди занимали с вечера накануне начала продажи. Активисты составляли список очередников. Утром все билеты распродавались в течение нескольких часов. Однако Героям Социалистического Труда и инвалидам войны можно было купить без очереди. Однажды мы попросили отца нашего друга, Александра Михайловича Ларина, прийти к 10 часам к таганской кассе, купить билеты себе и нам. Он был замечательным юристом и очень остроумным человеком.
На войне потерял руку. На подходе к кассе на него накинулись очередники-активисты: «Мы тут всю ночь простояли, а вы без очереди!» Александр Михайлович им ответствовал: «Полагаете, что участие в Великой Отечественной войне приравнивается к ночному стоянию в очереди?»
Таганка была для нас № 1. Удалось посмотреть практически всё. «Антимиры», «Добрый человек…», «Галилео» и «Гамлет» с Высоцким… Театр «Современник» в маленьком зданьице рядом с памятником Маяковскому… Оттепельные, противоречившие советскому политическому мифу
«Декабристы-Народовольцы-Большевики». Там же трогательнейшие «Традиционный сбор» и «Старшая сестра». Никогда не забуду «Дальше – тишина» с Раневской и Пляттом в Моссовета, «Цезарь и Клеопатра» в Вахтангова. Юмор, подтексты, могучие эмоции, величие духа – всё это дарили нам великие режиссёры, актёры, драматурги, и это осталось со мной на всю жизнь, как и страсть к театру.
Рядом с Библиотекой иностранной литературы находился кинотеатр «Иллюзион». Он располагался в высотке на Котельнической набережной. В этом здании происходит действие романа «Москва Ква Ква» Василия Аксёнова, у которого я позаимствовал название этой главки. В «Иллюзионе» показывали недублированные иностранные фильмы, старые в основном. На доступных сеансах удалось познакомиться с мировой киноклассикой.
Московские художественные музеи всегда были интереснейшими, хотя и идеологически отцензурированными. Классики из дореволюционных коллекций цензура не касалась, а произведения импрессионистов, уж не говоря о формалистах, абстракционистах и пр., – вредное искусство. Только реализм, желательно социалистический. Остальное – под запрет. Но в период советской оттепели, когда мы были студентами, советский авангард и импрессионисты стали возвращаться из запасников, и состоялась выдающаяся выставка импрессионистов, привезённая из Франции. Чтобы попасть на неё, надо было отстоять многочасовую очередь. Позже открылась выставка Шагала, тоже из Франции. Потом привезли из Лувра «Мону Лизу». Чтобы провести у картины да Винчи 30 секунд (далее специальные люди тебя выталкивали), надо было занимать очередь в шесть утра.
Очередь в Пушкинский музей к картине «Мона Лиза». 1974 г. Фото А. Огнев
Из альбома «Мона Лиза» в Москве. 1974 г.
Особым объектом внимания стали для меня московские рестораны. Было их немного, попасть – нелегко. Довольно дорогие, престижные. Обед на двоих, без вина, стоил пять рублей – столько средний советский трудящийся зарабатывал за один рабочий день. Ужин с вином – два дневных заработка. Может, меня родители немного избаловали редкими походами в ресторан; может, служили они контрастом убогой советской бытовой реальности, но тяготение было у меня непреодолимым. Не столько вкусная еда, сколько атмосфера – публика, улыбающиеся в надежде на чаевые швейцары, официанты. При этом последние безбожно обсчитывали, счёт я научился тщательно проверять. При гостиницах «Метрополь» и «Националь» существовали рестораны классической русской кухни. Были рестораны с претензией на этническую кухню по названиям столиц соцстран: «Будапешт», «Берлин», «София» и т. д. Высший эшелон— рестораны творческих союзов: архитекторов, композиторов, литераторов, журналистов. В такие простых людей не пускали, но, если сунуть рубль швейцару… Позволял я себе ресторан нечасто, раз-два в месяц. Мама меня поддерживала довольно щедро – 80 руб. ежемесячно почтовым переводом. На старших курсах я и сам стал подрабатывать репетиторством, получалось приглашать девушек. Изредка ходили с друзьями.
Запомнился «Пекин» (трепанги, саке!), где отмечали с Ф. Сурковым и Л. Местецким выход их учебной книжки для ЗМШ. Компанией сокурсников наведывались в ресторан гостиницы «Белград». Там появился первый в СССР шведский стол, сама идея которого ошеломляла, несмотря на убожество предлагавшихся блюд. Мой любимый ресторан был
«Прага». Там на третьем этаже – божественный зал «Зимний сад». Там даже был знакомый официант, Романов. Он впервые представился, когда мы заказали созвучное с его фамилией молдавское вино романешты. Потом я обнаружил «Волгу» в здании Северного речного вокзала – впечатляла она тем, что, когда ты заказывал рыбу, например сома, тебе её сперва приносили и демонстрировали живой. с этим речным вокзалом у меня связано ещё нечто сокровенное (идею подсказал отец): если в те годы ты хотел уединиться с девушкой, в гостиницу не пустили бы никак. Проверяли свидетельство о браке и прописку. А вот билеты в двухместную каюту на теплоходе в одно-двухдневный круиз – пожалуйста, без всяких паспортов и сравнительно недорого. О, незабываемая поездка Москва – Ярославль!
О, Москва! Прикипело к тебе моё сердце…
В одном из залов ресторана «Пекин». 1970-е гг.
Учителя
I am not a teacher, but an awakener…
(Я не учитель, я пробуждающий…)
Роберт Фрост
Писатель Джордж Оруэлл и его знаменитый роман-антиутопия
Моим первым учителем, определившим в большой степени мою личность, был Константин Фёдорович Блохин, частный преподаватель иностранных языков. Друзья порекомендовали его моей маме в мои двенадцать. Ему было неполных тридцать. К. Ф. учился в Москве, в замечательном пединституте иностранных языков. Потом работал некоторое время в Ростовском университете, но был уволен за мягкое диссидентство, выражавшееся в недружбе с комсомолом, отказе ходить на демонстрации и контактах с иностранцами. Репетиторствовал, детей учить любил. Несмотря на отсутствие академической работы, продолжал исследовать Гёте и Гюнтера Грасса. Был он человеком ярким и совсем не книжным червём. Пользовался успехом у женщин, мог прийти на урок с сильным запахом перегара, но всегда вовремя и подготовившись. Сразу возникло у меня к нему глубокое уважение и интеллектуальное притяжение, по-видимому, взаимное. Не подготовиться к его уроку было для меня немыслимо.
Сперва мы занимались немецким. Начали с немецкой книги сказок Андерсена, потом Гёте, Гейне, Ремарк и даже Библия на немецком и параллельно на русском. За Библию, прочитанную в юности, благодарен ему особо. Каждый урок включал и 20 минут разговора на свободные темы – жизнь, политика, история. Вскоре параллельно с немецким начали английский. Он дал мне учебничек Hornby. Вскоре начали стихи учить: Бёрнс и Шекспир! В СССР издавались адаптированные (упрощённые) тоненькие английские книжки – Киплинг и пр. К. Ф. преподавал и французский, но до него у нас не дошло.
Многое почерпнул я у К. Ф., он повлиял на моё становление, пробудил интерес к иным культурам, научил нестандартно мыслить. Он свысока смотрел на моду, поветрия, на массовую культуру. о поп-музыке речи вообще не было, не очень интересовался даже модными литераторами. Классика, античность, философия. Его политические взгляды, оценка советского режима стали мне очень быстро понятны и близки: его анализ резонировал с моими юношескими сомнениями, чувством правды, критичностью.
К. Ф. был человеком цельным, интеллигентнейшим и одновременно мужественным и решительным. Вот отрывок из воспоминаний его сына Игоря Блохина:
Однажды мы с отцом возвращались жарким июльским днём из Ботанического сада и остановились на углу Братского и Станиславского около киоска по продаже воды.
Продавщица вела дружескую беседу с огромным и толстым приятелем, который, очевидно, был настроен на долгий разговор. Мы подождали пару минут, но разговор продолжался, а жажда взяла своё, и отец попросил налить нам два стакана чистой воды.
Продавщица, не прекращая разговора с приятелем, взяла пару стаканов с остатками пены от предыдущего покупателя, покрутила несколько секунд в мойке, налила и поставила их перед нами. Я взял мой стакан и стал пить, а отец посмотрел на свой стакан, увидел, что он был в помаде и пене и попросил заменить стакан, отмыв его от этих следов.
Продавщица возмущённо посмотрела на отца, ведь он оторвал её от интересного разговора, а её приятель решил вступиться за подругу, решив, что интеллигент в очках не может качать права. Этот огромный мужик использовал несколько непечатных выражений, содержание которых сводилось к тому, что нельзя отвлекать продавщицу от разговора с другом, а все прочие могут идти лесом, если перевести его мат на литературный язык.
Я допил свой стакан, поставил его на место и стал наблюдать за развитием ситуации, потому что знал отца как очень смелого и решительного человека, и оказался прав. Отец, державший в руке грязный гранёный стакан, из-за которого воник конфликт, зарычал: «Что ты сказал, негодяй?!» – размахнулся и с невероятной силой ударил хама в подбородок стаканом.
Удар был такой силы, что стакан разлетелся на мелкие кусочки, а хам пролетел по воздуху пару метров, упал на спину за киоском и жалобно запищал: «Братка, не убивай, не убивай меня». Кровь заливала его лицо, видимо, осколки стакана порезали подбородок. Отец замахнулся тяжёлым кованым ботинком, но не стал добивать лежащего, а схватил меня за руку, и мы вскочили в трамвай, который в этот момент подошёл к остановке. Продавщица воды в это время истошно кричала: «Убили, убили, милиция!»
И надо же такому случиться, в этот момент откуда-то возник милиционер, который запрыгнул за нами в трамвай и попытался выяснить причину конфликта. Это могло привести к задержанию для выяснения обстоятельств, но, взглянув на отца, милиционер изменился в лице и сказал:
«Извините, Константин Фёдорович, я вас не сразу узнал». Оказывается, мой отец, кроме университета, пединститута и мединститута, преподавал ещё и в каком-то юридическом учебном заведении, и милиционер был раньше его студентом.
«Этот человек нахамил мне в нецензурной форме в присутствии сына, – объяснил отец, – и его следовало наказать». «Ну и правильно», – ответил милиционер, и мы, выйдя на следующей остановке, направились домой.
Вернувшись после МГУ в Ростов, я попросил К. Ф. возобновить уроки. В основном занимались английским, читали авторов начала XX века, но всё больше интересные книги, философию и т. п. Он принёс замечательную «Историю западной философии» Бертрана Рассела – эта книга в СССР была издана, но доступна только в спецбиблиотеках. Мы подробно обсуждали каждую главу, каждого из философов. Мишеля Монтеня читали отдельно. Были и George Orwell (Джордж Оруэлл) «1984», «Animals Farm» («Скотный двор»); Aldous Huxley (Олдос Хаксли) «Brave new world» («О дивный новый мир») – карманного формата (paperbacks), вероятно привезённые ему знакомыми иностранцами. Это была основа современной политической философии. о великий Оруэлл, так точно описавший деяния и приёмы тоталитарных режимов, подтасовки истории! За прошедшие с издания его книги 80 лет не придумали почти ничего другого, и ещё: любовь и секс как протест против тоталитаризма.
К. Ф. познакомил меня с Леонидом Григорьяном, и через него я узнал самиздат, Мандельштама и поэтов Серебряного века. Общим другом у Константина Фёдоровича и Леонида был писатель Виталий Сёмин, чей замечательный роман «Нагрудный знак Ост» был опубликован в «Новом мире». Сёмина ненавидела суперконсервативная ростовская писательская организация. Зато исключать из Союза писателей Пастернака и Солженицына организация эта бежала впереди паровоза.
К. Ф. жил в коммуналке. Жилищный вопрос, когда стало легче с деньгами, он принялся решать по-своему. Обычно «влезали» в какой-либо кооператив. Строительные кооперативы тогда создавались при предприятиях. Чтобы «влезть», надо было либо временно устроиться на предприятие работать, либо дать взятку. Потом оплатить кооперативную квартиру – цена её примерно равнялась средней зарплате советского трудящегося за семь лет (столько лет отрабатывал праотец Иаков ради брака с любимой). К. Ф., мысливший всегда нестандартно, купил участок земли и начал строить дом. В той стране купить землю в городе легально также было невозможно. Он нашёл полулегальный способ: купил половину участка у отставного полковника, которому земля полагалась бесплатно, и начал строительство на своей половинке. Впрочем, купить стройматериалы легально тоже было невозможно. Да и не нужно. Ворованные были дешевле.
Это была народная стройка. Все мы, его друзья, приходили кто и когда мог. Сперва копали лопатами землю под фундамент. Потом, помню, он попросил прийти в строго определённое время – и мы долго ждали, когда приедет самосвал с ворованным бетоном. Приехал, вывалил, и надо было быстро этот бетон лопатами разравнивать, перемещать в нужные секторы фундамента. Весело работалось, в охотку, не так, как когда-то на строительстве гостиницы «Россия».
Ещё не достроив дом, он уже въехал с семьёй, постепенно, по мере зарабатывания денег, достраивал, оборудовал. Все старались помочь, находили ему учеников для частных уроков. Была у него чудесная вторая жена (да и первая была очень славная, хотя и немножко сумасшедшая). Он был преданным отцом. с двумя сыновьями общался с детства по-немецки и по-английски, много занимался. Жизнь наладилась, и тут – мучительный рак.
Мой университетский профессор Борис Самуилович Митягин, когда в начале третьего курса я попросился к нему на специализацию, встретил меня улыбкой. Он был если не вундеркиндом, то вундерматематиком. Защитил докторскую в 27 лет (в среднем в СССР защищали таковую в пятьдесят). Окончил мехмат МГУ в 1958-м. Это был блестящий выпуск, первый, в который после смерти Сталина приняли евреев. Два филдсовских лауреата. По окончании, однако, ему пришлось уехать в родной Воронеж. Но вскоре после открытия Центрального экономико-математического института в 1967-м переехал на работу в Москву, даже получил от ЦЭМИ квартиру. В 1968 году стал по совместительству работать профессором МГУ. Мы с Е. Полищуком, С. Книфом и Л. Чернышёвым были его первыми дипломниками.
Борис Самуилович Митягин
Я записался в ученики к Б. С., потому что увидел название специализации – «математическая экономика». Будучи блестящим математиком в области функционального анализа, матэкономику он стал изучать только по переезде в Москву, в ЦЭМИ, замечательный институт, директор которого пытался привить на советской почве западную экономическую теорию и получил карт-бланш принимать на работу лучших математиков безотносительно к национальности. Увы, недолго продержалось это «экономическое чудо» в условиях социалистической политэкономии и государственного антисемитизма. Б. С. и десяток блестящих советских математиков делали искренние усилия исследовать современную матэкономику, с молодым энтузиазмом, пробуждённым Б. С., подключился к этим замечательным людям и я. Ходил на семинары, просиживал над журналами Journal of Economic Theory, Econometrics в Библиотеке иностранной литературы. Увы, ничего стоящего в этой области тогда мне сделать не удалось. Боюсь, и Б. С. тоже. Разрыв между экономической теорией и реальной советской экономикой непреодолим. Впрочем, полезнейшие знания по матэкономике в моей будущей работе очень пригодились. Сперва в преподавании, позже в бизнесе.
Отношение ко мне Б. С. было самым добрым. Вероятно, возникла глубокая взаимная симпатия. Учился у него не только математике, но и человеческой мудрости. Запомнил его максимы, например: «Даже если ты знаешь, что уходишь со своей работы, работай до последнего дня так, будто планируешь работать здесь всю жизнь». Или совет: «Если решил уезжать из СССР, лучше сделать это как можно быстрее…»
Митягины совсем не по-советски приглашали скромного студента домой: дистанции между студентами и профессорами положено было быть значительной. Я подружился с его женой Софой, светской киевской дамой, корректировавшей мой разговорный южнорусский, беспощадно искоренявшей украинизмы, и дочерью Ксеней. Ходили вместе на концерты. Приятельские отношения продлились за пределы учёбы в МГУ. Они были у меня на свадьбе. Б. С. приезжал потом в Ростов, бывал на наших конференциях, в моей ростовской квартире, где бабушка с восторгом потчевала его разносолами. Говаривал комплименты: «Легко Воровичу, нашему дорогому директору, развить это направление с такими ребятами, как Федя и Юра!» Да и в постсоветское время мы виделись в Москве и в Израиле.
Увы, в результате антисемитской кампании Б. С. вскоре после нашего выпуска был уволен с мехмата и принял решение уехать из страны. Ещё до отъезда он получил предложение профессорства в Университете Огайо (Ohio State University), где счастливо проработал много десятилетий. К матэкономике не возвращался. Выпустил ряд первоклассных работ по функциональному анализу, теории операторов, матфизике.
24 года посчастливилось проработать под руководством Иосифа Израилевича Воровича. Перед окончанием МГУ, осознав, что остаться в Москве не удастся, мы с Фёдором Сурковым решили взять курс на Ростовский университет (РГУ). В 1970 году двое робких пятикурсников мехмата МГУ пришли к И. И. проситься на работу, и сразу почувствовали его тепло, мудрость, доброжелательность. Вышли окрылённые, уверенные в своём профессиональном будущем. Позже я узнал, что сам И. И. был в похожей ситуации, когда вместе с сокурсником Никитой Моисеевым приехал из Москвы проситься на работу в Ростовский университет. Тогда Москва не брала Воровича по пятому пункту, а Моисеева – по репрессированным родителям.
Иосиф Израилевич Ворович
Выдающиеся люди бывают яркими, броскими, оставляющими взрывной след в памяти и в истории. А есть незаурядные люди, по-своему не менее значительные, которые олицетворяют совесть, мудрость и страдания своего времени. Порой они живут среди нас тихо и незаметно, подспудно заставляя окружающих относиться к себе с должным уважением. Рассказывают, что во время погромов в еврейских местечках изуверы обходили стороной дома цадиков, местных праведников, мудрецов. Бога побаивались? Знали, что грабить ничего? Ворович всегда напоминал мне цадика. Мудрость и доброта просто светились в его глазах… Этого человека невозможно было обмануть. По двум причинам – язык не поворачивался под этим грустным пронзительным взглядом, да и невозможно было обойти его мудрость и интуицию.
Иосиф Израилевич-Гиршевич Ворович родился в местечке Стародуб в беднейшей семье. Повезло с учителем математики, и в 1937 году И. И. поступил на мехмат МГУ. Оказался в одной комнате с другим будущим академиком, Н. Н. Моисеевым. Тот вспоминал об И. И.: «В глазах первокурсника запечатлелась вся мировая скорбь. <…> Но особенно запомнилось: большой чемодан или сак, перевязанный ремнями, под которые были засунуты брюки, в них маленький Иосик должен был ходить в холодную московскую зиму».
И. И. счастливо проучился в МГУ четыре года, а когда началась война, его вместе с другими юными математиками перевели доучиваться в Военно-воздушную академию (спасли, оттянули призыв: 95 % призванных в 1941-м погибли), потом на фронт. Участвовал в Параде Победы на Красной площади. Пара лет работы в секретном конструкторском бюро (КБ) в Москве. Он вспоминал, что работали как сумасшедшие. Поставили раскладушки прямо в кабинетах, чтоб не тратить лишнего времени. Потом вынужденный переезд в Ростов. Никита Моисеев, вместе с которым они приехали работать в Ростовский университет, в своей книге «Как далеко до завтрашнего дня. Свободные размышления» вспоминал: «Неожиданно оказалась очень приятной и деловой атмосфера на нашем физико-математическом факультете. Там собралась весьма квалифицированная компания доцентов, подобранная ещё профессором Мордухай-Болтовским, приехавшим в 14-м году из Варшавы. Может быть, они и не были первоклассными учёными, но все были знающими, интеллигентными преподавателями вполне университетского уровня. Теперь я уже имею право сказать, что все доценты факультета были профессионалами высокого класса. Именно они определяли погоду на факультете, который тогда был заметным явлением на фоне других провинциальных университетов. и что было особенно приятно: преподаватели факультета были все какими-то очень беспартийными. Как это отличалось от того, с чем я сталкивался на моём родном механико-математическом факультете МГУ, где группа партийно-комсомольских деятелей присвоила себе право решать и судьбы отдельных людей, и факультета в целом!».
Ректором РГУ был Юрий Андреевич Жданов, сын сталинского соратника, бывший муж дочери Сталина Светланы. В Ростов он попал в опалу, честно старался превратить Ростовский университет в передовое заведение, был одержим идеей единения университетской науки и учебного процесса по западному образцу. В годы перестройки обнаружилось отвратительное антисемитское письмо Жданова в ЦК о засилье евреев в советской физике. Мне было очевидно, что письмо это не им было написано, а подписано под страхом репрессий. В Ростове Жданов был скорее юдофилом, дал приют, возможность плодотворно работать многим профессорам-евреям.
Как раз в 1971 году Жданов добился открытия при РГУ Научно-исследовательского института механики и прикладной математики. Возглавил его Ворович, а мы стали первыми младшими научными сотрудниками. Я проработал под его началом четверть века. Когда И. И. скончался в 2001 году, директором института стал Ф. Сурков.
Несколько лет мы общались с И. И. ежедневно. В будни он приглашал нас на встречи в свой просторный кабинет в НИИМиПМ. А в выходные дни – домой, где у его ноги миролюбиво порыкивал симпатичный фокстерьер. Однако, когда разговор заканчивался, Иосиф Израилевич предупреждал: «Не вставайте» и брал терьера на поводок, так
как тот при виде уходящих из дому гостей свирепел, разражался злобнейшим лаем…
Поражала широкая математическая эрудиция Воровича, в частности в области теории оптимального управления – это были математические новации того времени. Эрудиция сочеталось с первоклассной интуицией в прикладных задачах и необычайной житейской мудростью. Знание жизни и понимание людей – ещё два столпа личности Воровича. Метким словом, сравнением мог охарактеризовать человека не в бровь, а в глаз. Кого с телёнком сравнил, кого с хорьком – приставало пожизненно.
И ещё было у него от Бога проникновенное чувство юмора. Оно поднимало над суетой, абсурдностью ситуаций, согревало душу. Но в глазах всегда светилась неизбывная грусть. Вековая еврейская грусть, говорили мы друг другу, и было откуда ей взяться. Посмотрел я как-то историю его родного Стародуба: череда притеснений, унижений, убийств, погромов начиная от резни Богдана Хмельницкого (1649) до Холокоста (1941). И советский государственный антисемитизм унижал жестоко.
Как и большинство из нас, он был конформистом. Советская среда порождала в самостоятельно мыслящих людях личностное раздвоение: думать и чувствовать одно, проявлять в действиях и словах иное, угодное системе, зачастую самоуничтожающее. Не забыть долгого унизительного разбирательства перенаправленной из райкома анонимки, утверждавшей, что в его институте «засилье евреев». Над ответом на эту гнусь мы с Воровичем сидели несколько дней. Пересчитали всех евреев в институте. Доказывали, что их не больше, чем «в среднем по Минвузу РСФСР». Партком перепроверял, сурово сводил брови. Уже в недавние времена рассказал мне бывший сотрудник ростовского КГБ (8-й отдел Пятого управления, отдел по «сионизму»), что были у них сведения: Ворович с некоторых пор евреев в свой институт брал мало, зато устраивал их, рекомендовал на другие кафедры, в институты, и сознался, что подобные анонимки стряпал обычно сам КГБ!
Иосиф Израилевич был человеком не от мира сего, бессребреником, жившим научными идеями, интеллектуальностью, духовностью. Он мало уделял внимания комфорту и выгоде, с иронией относился к спеси и чванству… При этом чувствовалась всегда в этом человеке недюжинная мужская сила.
Его любовь к близким, забота о семье были безграничны. Помню возвращение из московской командировки. На ленте выдачи багажа в ростовском аэропорту выплывает его рюкзак, лежащий в луже крови: подтаяло замороженное мясо, за которым он отстоял очередь в магазине на Ленинском проспекте. Купить мясо в Ростове было тогда невозможно. И. И. был заслуженно награждён замечательной семьёй, нежной, любящей, – жена Любовь Семёновна, дочка Лена.
Сотрудники его глубоко уважали. Люди любили. В 2017 году в Ростове происходило интернет-голосование, жители решали, кто самый выдающийся ростовчанин, достойный того, чтоб установить звезду его имени на соответствующей аллее. Установили звезду академика Воровича – именно за его имя проголосовало тогда большинство ростовчан.
Леонид Матвеевич Аринштейн был другом моих родителей. Дружба семей уходила в прошлое: его мать, Евгения Яковлевна, была подру гой бабушки – обе из еврейских купеческих семей. Отец, врач, дирек тор Физиотерапевтического института, был коллегой и товарищем моего деда. В возрасте 17 лет Л. М. призвали в армию, после пехотного учили ща младшим лейтенантом отправили на фронт, на передовую. Командо вал пехотным взводом. Он говорил, что не помнит лозунгов «За Родину! За Сталина!», не помнит криков «Ура!». «Идти в атаку – это серьёзное, молчаливое дело. Если будешь кричать, невозможно сосредоточиться, бе жать, видеть».
Леонид Матвеевич Аринштейн
Окончил войну в Кёнигсберге. Поступил на филологический фа культет Ленинградского университета, учился у лучших филологов страны. Мне запомнился рассказ, как он спас в годы антисемитской кампании – так называемой борьбы с космополитизмом – своего учителя академика В. М. Жирмунского: выкрал ночью из сейфа парткома заго товленные компрометирующие материалы и тем самым сорвал заплани рованный на следующий день «разоблачающий врага народа» совет. Л. М. стал замечательным литературоведом, его книжка о Пушкине выдержала пять изданий. Стал соавтором замечательной Лермонтовской энциклопе дии (подарил мне экземпляр), знатоком английской литературы.
Пару раз в год он приезжал из Ленинграда в Ростов, привозил книжки. Останавливался у Евгении Яковлевны, и мы с мамой приходили к ним в гости. Годы спустя, когда я вернулся после университета в Ро стов, он привёз самиздатскую книгу стихов Бродского. Я два дня переписывал их в тетрадку. Потом обсуждали, я расспрашивал его о том, что осталось непонятно, а он сдержанно и мудро комментировал. Так вошёл в мою жизнь второй великий поэт.
А я, в свою очередь, поставил на свой крупноразмерный магнитофон
«Тембр» бобину Высоцкого, которого Л. М., как мне казалось, недооценивал. Это были не слышанные им «поздние» песни Высоцкого: «Кони», «Банька», «Час зачатия». Он вник моментально, анализировал их связь с фольклором, метафоричность, изменил мнение о Высоцком.
В 2000х, когда и он и я переехали в Москву, стали видеться чаще, ещё сердечней. Он признался мне, что был отцом моего одноклассника Саши Хохловкина. От Саши это скрывали (увы, нет в живых ни отца, ни сына).
Леонид Матвеевич работал в Фонде культуры, ездил в Европу, уговаривал русских эмигрантов первой волны передавать, недорого продавать московским музеям русские культурные ценности – картины, архивы. Его рассказы об этих встречах были интереснейшими, а миссии – успешными. Неимоверно удивляла и расстраивала его российская коррупция, выражавшаяся в воровстве госсредств при закупке предметов искусства. Он договаривался с владельцами картины об одной цене, а потом узнавал, что российскому Минкульту картина обошлась в пять раз дороже. Фонд культуры выделял Л. М. билеты на московские кинофестивали, ходили вместе, обсуждали фильмы. До конца жизни он продолжал писать книги. Плохо видел, диктовал помощнице, при этом весь текст держал в голове. Память его была поразительна. Он мог, к примеру, в деталях, дословно вспомнить разговор с Жирмунским шестидесятилетней давности.
Юрий Георгиевич Калугин пришёл в мой скромный кабинет в 1986 году. Он был маститым режиссёром-кинодокументалистом, узнал о нашей модели и Государственной премии (расскажу ниже) и решил снять фильм «Азовское море». К оживлённому разговору присоединился Фёдор Сурков, и уже через час Юрий Георгиевич предложил нам стать соавторами фильма, написать сценарий. Писать я всегда любил, но это было нечто совсем новое.