Владимир Сорокин
Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

В память о встрече

Серёжа надел шинель и повернулся к Лиде:

– Слушай, подари мне на прощанье пару милых пустяков. Папирос хороших, чайник, томик пушкинских стихов…

Лида грустно улыбнулась, сняла с полки Пушкина, потом пошла на кухню.

Серёжа застегнул пуговицы шинели, надел пилотку и стал листать томик.

Вскоре Лида вышла с чёрным мешочком и небольшим жестяным чайником:

– Вот, Серёженька. Табаку у меня нет.

– А это что?

– Сухари.

– Ну что ж. Чудесно.

– Возьмёшь?

– Ещё бы! Жизнь армейца не балует, что ты там ни говори… Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари.

Лида улыбнулась, положила чайник с сухарями на стол.

Серёжа развязал вещмешок, стал запихивать в него чайник и Пушкина:

– Может, Лид, очень заскучаю, так вот было бы в пути и приятно вместо чаю губы тёплые найти.

– Неужели приятно?

– Лидка! Если свалит смерть под дубом, всё равно приятно, чтоб отогрели эти губы холодеющий мой лоб.

Он подошёл к ней, обнял:

– Подари… авось случайно пощадят ещё в бою. Я тогда тебе и чайник и любовь верну свою!

Лида вздохнула, пошла в спальню.

Кровать была не прибрана. На тумбочке стояла порожняя бутылка портвейна с двумя стаканами.

Лида открыла платяной шкаф, заглянула внутрь.

Поцелуи лежали на третьей полке под стопкой белья между двумя ночными рубашками.

– Сколько тебе, Серёж? – крикнула Лида.

– Да не знаю… сколько не жалко…

Она отсчитала дюжину и в пригоршнях вынесла Серёже:

– Держи.

– Во, нормально.

Он развязал мешочек с сухарями, высыпал туда поцелуи:

– Спасибо, милая.

Лейтенант СМЕРШа Горностаев, лично расстрелявший рядового Сергея Ивашова по приговору военного трибунала за распространение пораженческих слухов, лично же и распределял его вещи.

Жестяной чайник достался сержанту Сапунову, запасные сапоги – старшине Черемных, флягу со спиртом лейтенант отдал майору Крупенко.

Вечером, когда усталые офицеры СМЕРШа пили чай в землянке, Горностаев вспомнил про оставшиеся ивашовские сухари, достал мешочек и потряс над грубым столом.

Сухари вперемешку с поцелуями посыпались на свежеструганые доски.

– Что это такое? – Крупенко взял поцелуй.

– А чёрт его знает, товарищ майор, – пожал плечами Горностаев.

– Что, прямо вместе с сухарями и лежало?

– Так точно.

Крупенко понюхал поцелуй, откусил, прожевал и выплюнул:

– Хуйня какая-то…

Капитан Воронцов тоже откусил:

– Жвачка, наверно. Американцы, наверно.

– Та ну её к бису, эту живачку! Поотравимсь ещё… – Крупенко выбрал поцелуи из сухарей, протянул лейтенанту Огурееву:

– Ну-ка, Сашок, кинь у печурку…

Огуреев отворил дверцу печки и швырнул поцелуи в огонь. Затрещало, запахло чем-то приторным.

Огуреев закрыл дверцу, снял с печки чайник, понёс к столу.

Горностаев подвинул ему томик Пушкина, Огуреев поставил на него чайник.

– О це добре… – Крупенко протянул Огурееву кружку: – Плесни-ка.

Огуреев стал наливать кипяток.

Шторм

Пять вымпелов кильватерной колонной держали курс в открытый океан. Над кораблями ветер просоленный чернел, перерастая в ураган. Всю ночь прошли в переплетенье молний. То свет слепил, то мрак вставал стеной. И освещенные грозою волны в форштевень бились белой головой, по клотики эскадру зарывали в густую пену оголтелых вод, и, как в чугун закованные дали, качали ослеплённый небосвод. На баке гнуло леерные стойки и мяло у орудий волнорез. И обмывая брызгами надстройки, корабль то под гору, то в гору лез. Утрело. Флаг метался на флагштоке, летел, как птица, белый с голубым. И проясняясь, небо на востоке рассачивало тучи, словно дым. Пять вымпелов у рей – пять красных молний! Да соль у командира на плечах. А корабли из шторма шли на полном, покачиваясь грозно на волнах.

Чайки кружили над эскадрой, одна из них села на локатор головного корабля. Адмирал вышел из рубки, снял фуражку, подставил под ветер крепкую седую голову.

– Подходим к Севастополю, товарищ адмирал! – донеслось из рубки.

Адмирал улыбнулся, наклонился, глядя на палубу с выстроившимся экипажем.

Плотная серебристая корка соли, покрывающая адмираловы плечи, треснула.

Сверкнули золотые звёзды на погонах.

Впереди в розоватой дымке показался Севастополь.

Соль кусками сыпалась с адмираловых плеч вниз, на головы замерших матросов.

Руки моряков

Уходят в поход ребята, простые рабочие парни. От чёрных морских бушлатов солёной водою пахнет.

– Готовность один!

И снова парни к орудиям встали.

– Тревога!

Одно лишь слово, и руки слились со сталью. А ведь совсем недавно руки их пахли хлебом…

– А море? – спросил корреспондент «Красной Звезды» широкоплечего матроса.

– Да в нём подавно никто из нас прежде не был, – застенчиво улыбнулся матрос. – Никто не носил бушлата, товарищ корреспондент, но знают эти ребята, что надо, очень надо ракеты держать и снаряды.

Корреспондент склонился над блокнотом.

Матрос не торопясь поднял руку вместе с приросшим к ней снарядом и почесал висок поблёскивающей на солнце боеголовкой.

В сердце солдатском

Капитан расправил на ящике из-под мин измятый листок и, слюнявя карандаш, написал:

Хорошая, любимая, родная!

Мы друг от друга далеко живём. Гляжу на карточку – припоминаю.

Какраз перед войной снялись вдвоём. Словами наша речь красна, богата. И есть, Люба, есть слова, что в бой полки ведут. С которыми, сжав пальцы на гранатах, идут на подвиги, на смерть идут. Война шумит у нас над головами. Но нас, Любаша, не разучила и война хранить в сердцах с великими словами простые наших милых имена.

До свиданья, дорогая!

Жди со скорой победой!

Он сложил листок треуголкой, написал адрес, сунул за отворот шинели. Но вдруг улыбнулся, вспомнив что-то, снова полез за отворот, сморщился на мгновение и осторожно вынул руку.

На ладони лежало дымящееся сердце.

Капитан потряс его над другой ладонью. Из разнокалиберных артериальных отверстий посыпались разноцветные слова: РАСКУЛАЧИВАНИЕ, ЭМПИРИОКРИТИЦИЗМ, ИНДУСТРИЯ, СТАЛИН, ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ, НКВД, ЖДАНОВ, СОЦИАЛИЗМ, ЛЕНИН, ВКПб, СТАХАНОВ, ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ и другие.

Положив сердце на ящик, капитан отыскал в похрустывающей кучке слово ЛЮБА, поднёс к губам и поцеловал.

Налетел ветер, но капитан поспешно прикрыл слова шинелью.

Только ЛЮБА, КОММУНИЗМ и УДАРНИК слетели на дно окопа.

Когда утих ветер, капитан разыскал их и спрятал вместе с другими в своём сердце.

Степные причалы

Строитель стоит у степного причала на новом готовом участке канала. Ушли экскаваторы, люди ушли, и скоро в просторы придут корабли. В просторы степные, от пыли седые, где ходят бесшумной волной ковыли. Чугунные кнехты, бетонная стенка и плиты гранита стального оттенка. Прильнёт пароход к ним серебряным боком…

Стоит здесь строитель в раздумье глубоком. И мнится ему у степного причала:

– Работали много, а сделали мало.

– Неправда, товарищ, – раздался за спиной строителя спокойный голос. – Ты сделал так много. Дорога воды – это счастья дорога.

Строитель обернулся. Рядом стоял усатый конвойный с ППШ на груди. Он докурил, кинул строителю окурок:

– Пять русских морей ты связал воедино, и засуху сила твоя победила.

Строитель поднял окурок, спрятал за пазуху. Конвоир поправил автомат, сощурился:

– Смотри, видны издалёка в степях опалённых морские причалы на сваях смолёных, и пристани эти в просторах безбрежных – победа весны, урожая надежда…

Он улыбнулся и крикнул:

– Моря и каналы, прохладу струите!

Стоят у причала солдат и строитель. И мысли их набегают как волны.

Мечтами и планами головы полны.

– Пусть новое море порадует душу, – проговорил конвойный.

– В морях же, коль надо, воздвигну я сушу. Горячим степям подарю я прохладу, – улыбнулся строитель, – а Север готов я согреть, если надо!

– Как? – ответно улыбнулся конвойный.

Строитель распахнул ватник, достал из подмышки сложенную вчетверо карту Севера:

– Сначала – так. А потом посмотрим.

Карта разбухла от пота строителя и поэтому почти не шелестела, когда он её разворачивал.

Сигнал из провинции

На столе Симоненко зазвонил один из трёх телефонов.

Судя по длинным назойливым звонкам, вызывала междугородняя.

Симоненко поднял трубку:

– Восемьдесят девятый слушает.

– Товарищ полковник?

– Да.

– Здравия желаю, товарищ полковник, это капитан Дубцов говорит из Днепропетровска.

– Слушаю вас.

– Товарищ полковник, тут у нас… в общем, я вам доложить хотел… да вот не знаю, с чего начать…

– Начните с начала, капитан.

– В общем, товарищ полковник, у нас вдоль маленьких домиков белых акация душно цветёт. И здесь недалеко, полчаса от Днепропетровска, село Жупаница, одна хорошая девочка Лида на улице Южной живёт.

– Так. Ну и что?

– Её золотые косицы, товарищ полковник, затянуты, будто жгуты. А по платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы.

– Так.

– Вот. Ну вовсе, представьте, неловко, что рыжий пройдоха Апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель.

– Это кто?

– Да еврей один, спекулянт, гнусная личность. Но дело не в нём. Я думаю, товарищ полковник, не зря с одобреньем весёлым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, товарищ полковник, по миру идёт не спеша хорошая девочка Лида…

– Да чем же она хороша? – Прижав трубку плечом к уху, полковник закрыл лежащее перед ним дело, стал завязывать тесёмки.

– Так вот, спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живёт. Он с именем этим ложится, он с именем этим встаёт! Недаром ведь на каменных плитах, где милый ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида!» с отчанья он написал!

– Ну, а почему вы нам звоните, капитан? Что, сами не можете допросить? У вас ведь своё начальство есть. Доложите Земишеву.

– Так в том-то и дело, товарищ полковник, что докладывал я! Два раза. А он как-то не прореагировал. Может, занят… может, что…

– Ну а почему именно мне? Ведь вас Пузырёв курирует.

– Но вы ведь работали у нас, товарищ полковник, места знаете…

– Знаю-то знаю, но что из этого? Да и вообще, ну написал этот парень, ну и что?

– Так, товарищ полковник, не может людей не расстрогать мальчишки упрямого пыл!

– Да бросьте вы. Так, капитан, Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил.

– Но, товарищ полковник, он ведь вырастет, станет известным!

– Ну и покинет, в конечном счёте, пенаты свои…

– Но окажется улица тесной для этой огромной любви! Ведь преграды влюблённому нету, смущенье и робость – враньё! На всех перекрёстках планеты напишет он имя её. Вот ведь в чём дело!

Полковник задумался, потёр густо поросшую бровь.

Капитан тоже замолчал.

В трубке слабо шуршало и изредко оживали короткие потрескивания.

Прошла минута.

– Говорите? – зазвенел близкий голос телефонистки.

– Да, да, говорим, – заворочался Симоненко.

– Говорим, говорим, – отозвался Дубцов. – Ну так что ж делать, Сергей Алексаныч?

Симоненко вздохнул:

– Слушай, капитан… ну и пусть, в конце концов, он пишет.

– Как так?

– Да вот так. Пусть пишет. На полюсе Южном – огнями. Пшеницей – в кубанских степях. А на русских полянах – цветами. И пеной морской – на морях.

– Но ведь, товарищ полковник, так он и в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжёт…

– Правильно. И вскоре над тихой землёю созвездие Лиды взойдёт. И пусть будут ночами светиться над нами не год и не два на синих небесных страницах красивые эти слова. Понятно?

– Понятно, товарищ полковник.

– А спекулянта этого, как его…

– Апрель, Семён Израилевич.

– Вот, Апреля этого передайте милиции, пусть она им занимается. Плодить спекулянтов не надо.

– Хорошо, товарищ полковник.

– А Земишеву привет от меня.

– Обязательно передам, товарищ полковник.

– Ну, будь здоров.

– Всего доброго, товарищ полковник.

Незабываемое

– Когда мы в огнемётной лаве решили всё отдать борьбе, мы мало думали о славе, о нашей собственной судьбе, – проговорил Ворошилов, разливая коньяк по рюмкам.

Будённый кивнул:

– Это точно, Клим. По совести, другая думка у нас была светла, как мёд: чтоб пули были в наших сумках и чтоб работал пулемёт. Будь здоров…

Выпили.

Ворошилов закусил куском белорыбицы, вздохнул:

– Мы, Сеня, горы выбрали подножьем. И в сонме суши и морей забыли всё, что было можно забыть…

– Забыли матерей! – махнул вилкой Будённый.

– Дома, заречные долины, полей зелёных горький клок…

– Пески и розовую глину. Всё то, что звало и влекло.

Ворошилов налил по второй, разрезал огурец поперёк, стряхнул половину на перегруженную тарелку Будённого:

– Но мы и в буре наступлений, железом землю замостив, произносили имя Ленин, как снова не произнести!

– Да. Всё было в нём: поля и семьи…

– И наш исход из вечной тьмы. Так дуб не держится за землю, Сеня, как за него держались мы! Помнишь?

– Ну, ещё бы! Не только помню, Клим, но вот… – Будённый полез в карман кителя, – вот всегда при себе храню…

Он вытащил потрёпанную фотографию.

На фоне выстроившихся войск на поджарых жеребцах сидели молодой Будённый и молодой Ворошилов. Фуражки глубоко наползали на глаза, тугие шинельные груди пестрели кругляшками орденов, эфесы шашек торчали сбоку сёдел.

Руки молодых командармов крепко держались за слово ЛЕНИН, повисшее на уровне их сёдел.

Хотя буквы были не очень широки, в них всё равно хорошо различались обнесённые заборами гектары дач и две счастливые семьи, и заседание Президиума Верховного Совета СССР, и чёрные эскорты машин, и убранная цветами трибуна Мавзолея, и интимный вечер на кунцевской даче вождя, Жданов за роялем, Молотов, Ворошилов, Будённый, Берия, Каганович, три тенора Большого театра поют, а Сталин неспешно дирижирует погасшей трубкой.

Памятник

– Им не воздвигли мраморной плиты, – проговорил бортмеханик, вытирая промасленные руки куском ветоши, – на бугорке, где гроб землёй накрыли, как ощущенье вечной высоты, пропеллер неисправный положили.

Сидящий на крыле стрелок-радист махнул рукой, перекусил измочаленную зубами травинку:

– Да и надписи огранивать им рано, Паш. Ведь каждый, небо видевший, читал, когда слова высокого чекана пропеллер их на небе высекал.

Бортмеханик сунул ветошь в карман, закрыл капот:

– И хоть рекорд достигнут ими не был, хотя мотор и сдал на полпути – остановись, взгляни прямее в небо и надпись ту как мужество прочти.

Стрелок-радист поднял голову и снова в который раз прочёл на розоватом июльском небосклоне:

ЖИТЬ СТАЛО ЛУЧШЕ, ТОВАРИЩИ,

ЖИТЬ СТАЛО ВЕСЕЛЕЕ!

И. Сталин

Бортмеханик вздохнул:

– Вот если б все с такою жаждой жили, чтоб на могилу им взамен плиты их инструмент разбитый положили и лишь потом поставили цветы.

В Ленинграде

Плывёт Нева, отсвечивая сталью. На пьедестале – Крузенштерн литой.

– Морскою околдованные далью, сюда пришли мы с давнею мечтой, – прошептал Сивакин, провожая глазами колонну курсантов.

Бобровский улыбнулся:

– Да… торпеды, мины, древние галеры…

– Курсантский строй в блистанье лычек, блях…

– С петровских дней куют здесь офицеров для службы на военных кораблях.

Шедший позади колонны лейтенант засмотрелся на стоящую возле киоска блондинку и неловко стукнулся головой о фонарный столб. В наступающей темноте сверкнула короткая искра, столб глухо загудел, а веснушчатый лоб лейтенанта отрывисто звякнул.

Блондинка отвернулась и, достав из сумочки зеркальце, осторожно провела рукой по тоненьким бровям.

Есть!

– Предписанье вручили, Маша, – лейтенант Кузнецов устало опустился на стул, расстегнул ворот кителя, – отбыть приказали…

Маша растерянно потёрла висок.

Лейтенант, морщась, потёр сжатую кителем грудь:

– Фу… заворочалось сердце, заныло в груди…

– Значит, снова отъезд, Федя? Беготня на вокзале?

– Да… А главное – опять неизвестность встаёт на пути…

Маша закрыла лицо руками.

Кузнецов обнял её за плечи:

– Успокойся, Маша. Я думаю, спорить не будем. Причинить неприятность тебе не хотел. Ну-ка слёзы утри… Мы военные люди. Ничего не попишешь. Таков наш удел…

Через два часа Кузнецов, скрипя начищенными сапогами, вошёл в полупустую квартиру.

Маша связывала вместе два объёмистых мешка. Завёрнутый в одеяло ребёнок пищал, лёжа на тумбочке.

– Маша, Светка кричит в одеяле.

– Увязал чемоданы?

– Ага… вещей – не бог весть…

Маша взяла ребёнка на руки, вздохнула:

– Стол, кровать за бесценок соседям отдали…

– Бог с ними, – лейтенант посмотрел на часы, кивнул, – а теперь умещаемся в краткое ЕСТЬ! Быстро, Маша!

Он достал из портфеля блестящий футляр ЕСТЬ! Вдвоём они быстро запихнули в него чемоданы, мешки, сетку с кастрюлями, резной сундучок, Светку, котёнка и влезли сами. Лейтенант запер ЕСТЬ! изнутри.

Через полчаса скорый поезд, гружённый глухо позвякивающими ЕСТЬ! мчал их в заснеженную Игарку.

Из вечерней

Среди заводов и лесов гудков и вьюги перекличка. От Киевского в ноль часов отходит электричка. Просторен, полупуст вагон. Застывшая немая сцена. Вплывает в пригородный сон, закончив труд, вторая смена. У заметённого окна, откинув с плеч платок пуховый, склонилась девушка одна над книжкою, давно не новой. Сосед возьми да подсмотри, что книга та – учебник школьный…

А ей, поди, уж двадцать три. И стало его сердцу больно:

– Так, значит, и тебе пришлось узнать военных лет печали?

Квадраты света мчались вкось. Вагон причалил, вновь отчалил. Людей сближает скорость, ночь, метель, мелькающие дачи.

Спросил он:

– Можно вам помочь решить по физике задачу?

– Нет, что вы, я решу сама, – она в ответ сказала просто.

И стала вдруг теплей зима, и люди словно выше ростом.

Поезд начал тормозить. Сосед приподнялся, вздохнул:

– Ну, что ж, до свидания. Желаю вам успеха в учёбе.

– Спасибо, – улыбнулась девушка. Голова её медленно тянулась к потолку. Поезд остановился.

Сосед сошёл на занесённую снегом платформу, сунул руки в карманы.

Несмотря на двадцатиградусный мороз, от лежащего вокруг снега шёл пар, с косой крыши над кассой текли проворные ручьи. Мимо прошёл человек, остановился позади кассы, расстегнул штаны и стал смывать жёлтой струёй снег с крыши.

Сосед осторожно пробрался меж его ногами и заспешил на автобус.

Морячка

– Войдите! – Капитан милиции поднял голову.

Дверь отворилась, и в кабинет вошла невысокая девушка.

В руке она держала хозяйственную сумку.

– Здравствуйте, – робко проговорила девушка, подходя к столу капитана.

– Здравствуйте. – Он отложил в сторону ручку и вопросительно посмотрел на неё.

– Меня к вам из восьмого кабинета направили. Я сначала туда зашла. А там сказали, что нужно в пятнадцатый.

– Так, – капитан сцепил замком руки, – а вы, собственно, по какому делу?

– Я… – Девушка замялась.

– Да вы садитесь. – Капитан кивнул на стул.

Девушка села, поставила сумку на колени:

– Понимаете, товарищ милицанер, я живу, то есть мы с мамой живём на Малой Колхозной.

– Так.

– И вообще… Я даже не знаю, как рассказать…

– Вы не волнуйтесь. Расскажите всё по порядку.

Девушка вздохнула:

– В общем, этим летом у нас с мамой комнату снимал один лейтенант. Моряк. Он по каким-то делам приезжал, в командировку, а в гостинице жить не захотел. Крысы и клопы, говорит, там.

– Так. И что же?

– Ну вот. Жил месяц. Платил исправно. Весёлый такой. Аккуратный. Три раза со мной на танцы ходил. В кино тоже. С мамой разговаривал. А когда уезжать надумал, то стал со мною говорить. – Девушка потупилась. – Разрешите, – говорит, – вам на память своё сердце подарить.

– Так.

– И когда я плавать буду, – говорит, – где-то в дальней стороне хоть разочек, хоть немного погрустите обо мне. Ну, я ответила шутливо, – девушка наклонила голову, – что приятна эта речь, но такой большой подарок неизвестно где беречь. И к тому ж, товарищ милый, говорю, разрешите доложить, чтобы девушка грустила – это надо заслужить.

– Так. Ну и что – уехал он? – Капитан с интересом смотрел на неё.

– Уехать-то уехал, но вот, – девушка достала из сумки банку, обтянутую чулком, – вот это, товарищ милицанер, я нашла у себя в тумбочке.

Она стянула с банки чулок и поставила её перед капитаном.

В плотно укупоренной банке лежало сердце. Оно ритмично сокращалось.

Капитан поскрёб подбородок:

– Это что, он оставил?

– Да.

– Значит, это его сердце?

– Конечно! А то чьё же…

– А почему… почему вы к нам пришли?

– А к кому ж мне идти-то? – удивлённо подняла брови девушка. – На фабрике слушать не хотят, говорят – не их дело, в Поссовете тоже. Куда ж идти-то?

Капитан задумался, глядя на банку.

Девушка скомкала чулок и убрала в сумку.

– Ладно, – он приподнялся, – оставьте пока. В понедельник зайдёте.

Девушка встала и пошла к двери.

– Слушайте, а когда уезжал, он говорил что-нибудь? – окликнул её капитан.

Девушка подумала, пожала плечами:

– Он обиделся, наверно. Попрощался кое-как. Шутки девичьей не понял недогадливый моряк. И напрасно почтальона я встречаю у ворот. Ничего моряк не пишет. Даже адреса не шлёт.

Она поправила косынку:

– Мне и горько, и досадно. И тоска меня взяла, товарищ милицанер, что не так ему сказала, что неласкова была. А ещё досадней, – она опустила голову, – что на людях и в дому все зовут меня морячкой, неизвестно почему…

Капитан понимающе кивнул, подошёл к ней:

– Да вы не обращайте внимания. Пусть зовут. А с вашим делом разберёмся. Идите.

Девушка вышла.

Капитан вернулся к столу, взял в руки банку. Изнутри стекло покрывала испарина. Пробка была залита воском.

Он вынул из стола складной нож, раскрыл и лезвием поддел пробку.

Она поддалась.

Из банки пахнуло чем-то непонятным. Капитан вытряхнул сердце на ладонь. Оно было тёплым и влажным. На его упругой лиловой поверхности, пронизанной розовыми и синими сосудами, был вытатуирован аккуратный якорь.