Владимир Олегович Шалев
Ров
Сводка
.
Солдат Российской империи Ярополк Доставалов умер 24 июля 1915 года.
Семьдесят шестой и восемнадцатый пехотные полки ландвера были обращены в бегство. Контратака была успешной, и к одиннадцати часам утра немецкая артиллерия прекратила огонь. Больше Германия не нападала на Осовец, в августе русские ушли, взорвав остатки крепости.
IV
Часть первая.
Дым заполонял бар. Недокуренная сигарета тлела в хрустальной пепельнице. Я затянулся. Мокрый табак осел на языке. За стойкой крутился Билл. Он обслуживал только что вошедшую блондинку. Вместе с ней вошли ещё два кавалера. Я сидел за столиком, забившись в угол бара, и ощущал одиночество. Последний из моих друзей ушёл час назад. А я не ушёл, я остался. Хотел подольше продлить приятную атмосферу, но в итоге всё загубил. Надо было сразу уйти, не затягивать. Легко рассуждать о том, что уже было. Теперь, вместо приятного послевкусия меня со всех сторон окружила всеобъемлющая тоска.
Я посмотрел в сторону стойки и увидел весьма занятную картину. За стойкой сидела девушка. На ней была миниатюрная шубка, приятно гармонирующая с золотистыми волосами. С обеих сторон от блондинки сидели два мужичка. Один высокий и тонкий, другой низкий и толстый. Как иронично.
– Эй, Билли! – призывно крикнул я.
Златоволосая откинулась назад и затылком попала под свет лампы. Теперь её роскошные, серебристо-золотые локоны отливали нежно-бардовым.
Билли спешно вышел из-за стойки и направился ко мне. Он унаследовал этот бар от своего деда Экберта, английского эмигранта. В память о котором, бар недавно был переименован в «Трактир дедушки Экберта». У них с дедом были тёплые отношения.
Таким выкриком я попал сразу в две цели. Первая – это привлечение внимания к себе, а вторая – это возобновление рома в моём бокале. Подошёл Билл.
– Тебе обновить или что-то особенное? – спросил он с улыбкой.
– И то, и то.
Билли взял мой бокал и наполнил его заранее принесённым ромом. Поставив стакан, он вопрошающе уставился на меня. Мы встретились глазами. Такое добродушное лицо. Ни на что не претендующее, ничем не озадаченное. Билли был как раз тем человеком, про которого можно сказать «добрый малый».
– Ну, так что, ты говорил про что-то особенное? – с наивной улыбкой произнесло лицо напротив меня. Что это за лицо, доброе оно или злое? Кто оно или что? Пожалуй, с меня рома на сегодня хватит.
– Нил, ты в порядке? – поинтересовалось лицо. – Эй, ты чего? – сказал он и потрепал меня по плечу.
– Да, да… задремал чуток. Девушке за стойкой – бокал мартини, – встрепенувшись, произнёс я.
– Фух, ты так не пропадай, а то уж совсем тоскливо становится, – сказал Билл и с облегчением ушёл.
…Ночь. Такая сладкая и такая волшебная. Я стоял на улице и смотрел вдаль. В голове играл новоорлеанский джаз. Неоновые вывески мягко плыли в тумане и всё как будто застыло. Тихо подкрадывался третий час ночи, и я стоял у отеля «Челси» на 23-ей-стрит. Буржуазное, кирпичное, резко-красное здание стояло за моей спиной. Мой мозг затмила эйфория. Незаметно оказавшись дома (видимо, доехал на такси), я лёг в свою постель, как в первый раз. Всё было странным и возвышенным. Только в кровати стало ясно, что я устал до изнеможения. Во сне моё лицо изменилось в глупой улыбке.
***
Мы сидели на веранде. С той удивительной ночи прошло больше трёх месяцев. До конца марта осталась пара ночей. Часы на моём запястье показывали одиннадцать часов двадцать две минуты, но мы-то знали, что они врут. Сейчас было утро. Два часа дня, шесть часов утра – всё едино: утро тогда, когда ты просыпаешься. Так считал один мой друг, и сегодня я был полностью с ним согласен.
Веранда располагалась на одной из улочек между Пятой авеню и Мэдисон-стрит. За соседним столиком разразилась сцена: двое мужчин громко спорили на какую-то тему. Они поглотили всё моё внимание. Дебаты велись по поводу уже приевшейся всем телеграммы министра иностранных дел Германии. Один, что постарше, сидел к нам спиной. Он настаивал на немедленном вступлении нашей страны в войну. Мол, «объяснить этим немцам, как дела делаются!». А его оппонент, на вид – не более двадцати лет, упорно твердил, что депеша – это фальсификация, и что она как раз и выдумана, чтобы нарушить нейтралитет Америки. Это звучало бы достоверно, но не из уст этого юноши. Слишком он был слащав: чёрные волосы, полностью прилизанные, идеальный пробор, чистое лицо, и надменное выражение лица. Такие личности обычно всегда находятся близь тех, кого потом убивают или сажают в тюрьму. Одним словом, подстрекатель.
«Тьфу, зачем я только слушать их начал? Такое утро, и такие люди. Не сочетаемо. Надо быстрее забыться и запиться». Я сделал приличный глоток кофе, и весь мир вокруг меня стабилизировался. Опять пришло то состояние, которое убежало при виде соседнего столика. К слову, идейные соперники угасли и опять беззаботно беседовали.
– Ты помнишь, что завтра? – спросила Марлен.
– Да, завтра понедельник, – улыбаясь, ответил я.
– Какой понедельник, при чем тут вообще день недели? Завтра мы будем на корабле.
– А, точно, круиз.
Прямо рядом с нами просигналила машина. Марлен схватилась за мою руку.
– Тише, всё не так уж и плохо.
– Дурак, – сердито вымолвила она в сторону шофёра.
– Мне сон снился недавно, – начал рассказывать я и переменился в лице. Тоскливо стало.
Она посмотрела на меня.
– Лес, зелёный, древний. Спокойный такой, как будто застывший когда-то. А потом – страх и смерть. И продирающий холод, – я ушёл в воспоминания. – Лес переменился, как кадр на ленте: он стал страшен. Обгорелые, голые стволы торчали из чёрной земли. Словно другая планета – планета, на которой случился катаклизм. У нас же не может такого быть: здесь тихо, машины гудят, дети бегают, не может же где-то за океаном идти война. Это невозможно и это происходит. Лес был как кладбище целой эпохи. Я проснулся, как парализованный, – в поту и дрожи. Странный сон.
– Странно: лес, а потом такое, – вымолвила она. – Может и не война это – ты же её ни разу не видел.
– Ты права: сны ведь черпают себя из видимого в жизни, а значит просто дурной сон. И ни какая не война.
Мы молчали.
– Уплывём отсюда, – сказала она, – уплывём от новостей и людей, побудем только вдвоем. Хотя бы какое-то время.
Часть вторая.
Ветер снаружи продирал до костей: если бы я был на корме, меня бы точно продуло. Но, к счастью, я уже в каюте. Прибыть мы должны к вечеру, всего часов через двадцать. Для обычного человека это покажется долгим, но когда ты уже не первую неделю торчишь в океане, двадцать часов – копейки. Интересным образом переменилась жизнь. Сейчас я здесь, в каюте, а пару месяцев назад даже подумать не мог о подобном. Начиналась осень, пока ещё такая, которая бывает совсем неразличима с летом. Я всегда представлял свою поездку в Европу, во Францию, думал, мы вместе будем… с Марлен. Но сложилось всё совсем иначе, даже слегка иронично. Знать бы, как она сейчас там, в родном Бронксе. А может, она сейчас и не дома. Не хочу считать время, опять соотносить, вымерять, чтобы понять утро ли в Нью-Йорке или глубокая ночь. Плевать. Только пускаешь мысли в свободное русло, как сразу начинаешь сходить с ума от всеобъемлющей безысходности. На проклятых суднах нет телеграфных столбов, не летают сюда чёрные средневековые вороны. Вон, взять Оливера – нашёл же где-то что-то спиртное, напился, и лежит напротив в беспамятстве. Хорошо ему. Я б может тоже хотел, только без толку – это даже опасно. Трезвым легче контролировать мысли. И теперь даже поговорить не с кем, Оли хоть и глупый собеседник, но хотя бы какой-то.
Интересно, что смерть от пули мне никогда не нравилась. Хотя кольт и лежал под головой. Прикосновение пальцем к металлу, чёрному, лакированному – и всё, конец. Странная мысль, навеянная недавним случаем. Буквально вчера один выстрел забрал одного бойца. Прогремел он всего через три каюты от меня. Его решение или его поражение. Проиграл бой, не вступив в него. Хотя сражение началось ещё в Америке, когда мы узнали об изменении в воинской повинности. Восемнадцатого мая семнадцатого года мировая война стала мировой и для граждан Соединённых Штатов.
Я сидел в трюме, вой бьющихся волн был практически не слышен, редкие чайки тоже, а перед глазами – картина: край палубы, выкрашенный в серую краску, состоящий из металлического ограждения. Мокрого, холодного, и слегка ржавеющего с внешней стороны. Сверху его завершает стальная круглая балка, параллельно которой протянут канат, продернутый через огромные рым-гайки. Дальше, за борт, к телу судна прилегает верёвочная лестница, намертво прикрепленная к ограждению. Она была длинной: метров пятнадцать, насквозь промокшая, зелёно-жёлтая от морских бактерий, к концу вся заросшая водорослями.
Произошло вот что: парень, на вид стабильный и благоразумный, во всяком случае, лицо его источало именно эти психические качества, бросился за борт. Не однозначно конечно, может и слетел по-дурости, но уж очень это маловероятно. То, что было дальше, очень походило на помешательство. Здесь, в наших обстоятельствах, сам путь является проверкой на моральную стойкость. Закрытое пространство, изученное до дыр, непрерывная качка, и вдобавок, всю прошлую неделю стоял полный штиль. Обстоятельства ужасающие. Но самое гнетущие, что терновым венцом этого пути вполне может быть смерть. От пули или штыка, свистящего снаряда или обыденной на фронте дизентерии. Ведь как бы не убеждала нас пропаганда, но под нами ни земли родной не будет, ни цели ясной. А чего стоят россказни, про беспеременный западный фронт. В них можно не верить, но в условиях нашего круиза, они, как коррозия, разъедают склонный к апатии мозг.
Когда за парнем слезли ребята, он начал брыкаться, как обезумевший конь. Кричал что-то невнятное и плевался морской пеной. Пришлось оставить его висеть на лесенке в надежде, что он отойдёт. Он отвернулся, безумно вглядываясь в морскую пучину. Решили, что лучше пусть погибнет он один, нежели утащит за собой ещё одного-другого. Умирать такой смертью никто не хочет, и мало кому её пожелаешь.
Я лежу с закрытыми глазами, надо бы уснуть. Но мозг не дремлет, он и через закрытые веки видит картины. Бронкс и Манхеттен, и такой холодный Гудзон с тёмной, свинцовой водой. Окунуться здесь в мировой океан, уйти ко дну и вынырнуть там, возле дома. Не хочу всего этого… войны, смерти, одиночества.
Поутру его решили проверить, но его, дурака, там не оказалось. Надеялись, что как околевать начнёт – выползет. А он отпустил верёвки и ушёл в свой Гудзон. А может, и не дурак он. А может, дураки все мы, кто отважился шагнуть на борт. Глупцы, сорвавшие золотую ветвь в садах дочери Юпитера.
…Мне стало душно. Надо выйти на палубу, дышать в этой каюте больше невозможно. Любая вода может обратиться Стиксом, а любой правитель – это Харон для своих солдат. Хочу увидеть свою Марлен, она ведь ждёт меня.
Я вышел на палубу, пол качнуло, и я, потеряв равновесие, припал к канату. Наконец, штиль сменился штормом. В волнах что-то поблескивало. Я увидел там каркасные башни под серым и дождливым небом; кирпичный отель в глубине ночи…