Владимир Олегович Шалев
Ров
Сводка.
Гражданин Королевства Сербия Гаврило Принцип умер 29 апреля 1918 года в тюрьме от туберкулёза.
Из-за совершенного убийства Австро-Венгрия выдвинула ультиматум Сербии. Сербия оспорила его, а затем австрийцы объявили ей войну. Франция и Англия поддержали сербов, а Германия выступила за Австро-Венгрию. А позже и весь мир вступил в войну.
II
Часть первая.
«…и это всё, что у нас здесь происходит. Может и коротко, но всего в двух предложениях заключён весь мой быт. Конечно, можно это описать красочней и ярче, но это уже будет неправда. Правда же сера как земля, и скучна, как, только что пробежавшая крыса. Скучаю и люблю, Дил».
Я положил письмо обратно на кровать. Диллан Зиллерт, человек, с которым я вырос в одном городе, провёл детство и отрочество. Позже они семьёй уехали в Дрезден. Не знаю, как и почему, я даже не успел вдаться в подробности. Дил встретился со мной в булочной, сказал, что уезжает и исчез. На тот момент, в свои семнадцать, я затаил сильную обиду. Сердце мне ранил даже не факт уезда, а то, как он мне это преподнёс. Даже сейчас, спустя семь лет, ворошить это неприятно.
Но всё-таки судьба распорядилась так, что сейчас я сижу на его койке и читаю письмо, написанное тем самым человеком из осколков прошлой жизни. Когда мы встретились, радость была непомерна, Дила распределили в мой полк по непонятной причине. Живя в Дрездене, он относился к Саксонскому корпусу. А попал не просто в Вюртембергский, а к тому же в четвёртый стрелковый. Теперь наши отношения с ним менее дружественные, у нас есть общее почти забытое прошлое, а наше с ним настоящее пишется сейчас. И это настоящее не очень приятно. Пропало братство, а может, его и не было. Сейчас тяжело об этом судить.
Серые брёвна вокруг меня своим замшелым и грязным видом составляют стены. Запах плесени и мокрого дерева заполняет пространство блиндажа. Скорее всего, запах схож с погребным. Но в погребе он говорит о безопасности. Складируемые на полки мешки с картошкой, ящики моркови, и, конечно, закатанные соленья символизируют достаток. А достаток приводит к мыслям о стабильности и безмятежном спокойствии.
Здесь же этот запах символизирует несчастных крыс, измокших, до предела тощих, бессмысленно живых, но при этом, цепляющихся за жизнь до последнего. И таких же солдат, находящихся с этими крысами по одну сторону окопов.
Но все же блиндаж и погреб похожи. Они оба внушают безопасность, только у одного эта безопасность – мнимая и фальшивая. Ведь всего лишь один везучий снаряд, и весь блиндаж обернётся холмом из обломков и заживо погребённых людей.
Примерно четыре минуты, как продолжается обстрел. Я проверил коробку подаренных сигар на дне моего мешка. Отличные сигары: три штуки, привезённые откуда-то из-за океана. Мне стало спокойнее, когда я нащупал их. Я нахожусь на последней линии окопов. Конечно, до меня недостанет, совсем не достанет. Но то, что я сбился со счёта из-за рухнувшего столика, не вкладывает в моё сознание веры в хороший исход. А ведь опять хотел посчитать время обстрела. Может, и не сосчитать до конца, но просто считать, пока не усну. Это был мой метод сохранять толику рассудка и не пускать доводящих до сумасшествия мыслей. Кто-то молится, кто-то, зажавшись, шепчет в колени, а я считаю.
Считал, пока не свалился этот чертов стол. То ли из-за непрерывной тряски, то ли из-за чего-то другого треснул проржавевший гвоздь. Я, испытывая отвращение, взял ножку, воткнул её в грязь между лаг пола и просто поставил стол на неё. Обстрел слишком деморализует и выбивает любое желание, в том числе и желание чинить стол.
Но это присуще не всем: многие начинают судорожно переминаться с места на место, а новобранцы так вообще выбегают наверх. Ещё позавчера, вовремя очередного обстрела один такой вылетел из блиндажа. Марк или Ганс его звали, не помню. Никто его не остановил – себе дороже. У парня был сильный панический приступ, смешанный с клаустрофобией. Как вылетел, так и залетел обратно. Печальный везунчик. Его смело осколками от снаряда прямо у входа. А ведь это было здесь, далеко от первой линии и нейтральной полосы. Минутой позже – и остался бы жив. А может, остался бы жив только для того, чтобы умереть погребённым в блиндаже. Надо начать считать.
Когда он слетел вниз по лестнице, я сидел в той же позе. Пока до меня доходило, как он оказался у моих ног, Тимми стащил его ближе к центру. На весь блиндаж стоял безудержный вой. У парня из багрового живота торчал кусок металла. Его почти разрезало надвое. Тимми, стоя перед ним на коленях, растерянно водил глазами по сторонам. К нему подошёл Райнс, унтер-офицер, от которого я не слышал ни слова, зато о нём слышал многое. Он достал пистолет, приложил к сердцу и выстрелил. Остался один звон. Никто ничего не сказал.
Сейчас нас было меньше, и звона в ушах не было. Тимми вчера пропал: ни вещей, ничего. Он отличался склонностью к философии. Вечерами он заговаривал о неприятном. Мысли у всех были схожи, но только не все имели храбрость или глупость их озвучивать. Дила тоже не было, он не добрался сюда до начала обстрела. Возможно, он уже мёртв.
Сон мало чем отличался от реальности, всё перепутано. Сейчас я вроде бы бодрствую, мыслю. Но мгновение – и мысли уносят мозг в другое пространство. Мы называем это снами. Сны здесь, в Бельгии, такие же, как и в Германии. Но всё равно хочется видеть их дома.
Часть вторая.
Тоннель из грязи. Начинало смеркаться. Из свинцовых туч шла леденящая морось. Нас отправили раскладывать колючую проволоку над новой линей окопов. Это наша позиция, на которой, как мне кажется, мы закрепимся очень надолго. Некоторые из тех, что копали, уже успели поставить ставки.
Ботинки хлюпают по липкой массе. Ноги нещадно месят мёртвую грязь, а солдаты не обращают на это внимания. Свежевырытый окоп ничем не отличается от других, старых. Только запах и незатвердевшая почва говорят о его новизне. К запаху привычной трупной гнили добавляется примесь терпкой, измокшей земли. Где-то сверху, на стороне французов, лежит труп. Скорее всего, это были лошади, убитые позавчерашним обстрелом. Или подстреленные каким-нибудь снайпером-горемыкой, не попавшим в цель. Ведь конский крик слышен всем, в независимости от мыслей в голове, языка и страны, за которую воюешь.
Уже два дня не было огненного грома. Хочется верить, что это из-за наступающего Рождества, но это – слишком абсурдная идея. Здесь война. В окопах, где мы идём, многие тихо поют рождественские песни, а в некоторых местах даже выставляют небольшие ёлки на уровень земли. Не думаю, что те, кто их ставят, будут живы после праздника. Наше Рождество будет заключено в одном из многочисленных видов страха – страха умереть от пуль при разматывании проволоки.
Этот отрезок находится в стороне от основной линии – боятся нечего. Сейчас мы, поднявшись на брёвнах, выскочим наверх. Там будет мгла и страх. Конечно, враги уже давно знают про наши передвижения. Конечно, они только и ждут того, что кучка мелких солдат появится и сразу же окажется в трубке прицела. Мы вылезем, сцепимся руками с липкой землёй. Прижмём к ней своё тело, оботрём его и будем на поверхности. Оттолкнёмся, залезем, и вмиг будем пронизаны достаточным количеством железа. Достаточным, чтобы слететь обратно под землю, чтобы, извиваясь в конвульсиях, заливать каждый блиндаж безудержным и безумным криком, подобно оторванному уху от плюшевого зайца. Нас так же, как и ухо, пронзят десятком дырок. Только в дырках не окажется ниток. В них ничего не будет. Интересно, что убиты мы будем таким же гипотетическим ухом, которое просто ещё не оторвано. Оно совсем не отличается от нас: две руки, одно сердце, один мозг, те же мысли. Можно возразить, что языки различны, но и у них один источник. Хотя, если кто-то захочет возразить, то он всегда возразит.
Если я и дальше так буду мыслить, то тут недалеко до дезертирства. Но ведь ни я, ни солдат, который меня убьёт, – мы ничем не отличаемся друг от друга. Ни он, ни я не испытываем друг к другу антипатии и ненависти. Всё эта дурацкая война. Остаётся лишь надеяться на удачную смерть без мук. Или даже на реалистичное чудо: успех нашей операции. А может, война уже закончилась?
Поднявшись на брёвнах, я высунул глаза. Передо мной проявилась лунная поверхность. Воронок меньше, чем обычно, и всё это напоминает запущенную сельскую дорогу по весне, на которой много грязи и мало порядка. Моросит дождь, и даль уходит в серость. Крысы, лунки, огонь, грязь, уже холодные трупы и сладкий запах. Запах здесь – это не запах дома. Его составляют гниющие трупы, жженая кожа и волосы, содержимое человеческого желудка и уже остывшая после взрыва сырая земля.
– Давай, – сказал Франциско и подал мне руку.
Ему двадцать три года, но из-за пышной бороды он выглядит на все тридцать шесть. Он – азартный парень с аристократическими задатками, и скорее всего, умеет играть во всё, где можно делать ставки. Ещё он очень быстро говорит, за что его и стали называть на итальянский манер. Имя-то его – Франц, но он не возражает. Спустя час работы ещё один из нашего полка, Вильг, опять вонзил в руку колючку.
– Чёрт, опять? Серьезно? – проворчал уставший Браумер.
Все остановились, Франциско передал Вильгу бинт, и тот начал перематывать руку. Жалко парня: он уже третий раз останавливает работу. Стоит, понурив голову, и молча обматывает руку. Все молчат. Бывают случаи, когда день не задается, и все это понимают. Тем более Вильгельм отличается душевной добротой и почти всегда приводит любые дебаты к миру.
– Бинты переводишь, – грубо произнёс Браумер, смотря на Вильга с презрением.
Вильг поднял голову и хотел что-то сказать, но, увидев свирепый взгляд Браумера, осунулся и промолчал. Лишь нижняя губа у него поджалась. Все стояли в неприятном молчании, и я обратил внимание на Гюнтера. Он стоял ко мне в профиль и смотрел в сторону позиций противника. Подняв каску с бровей, он прищурился. По лбу его плыли капли дождя и пота. Левая, ближняя ко мне, бровь была наполовину меньше правой. Она и часть лица обгорели. На свежей, мелкой бородке уже бегали вши. Как только я повернулся в сторону его взгляда, где-то прокричали: там кто-то есть!