Владимир Николаевич Кантур
Странные куклы
16
После поездки в город и последующей работы к Евдокии не поехал. Я устал. Решил выяснить, что имел ввиду Платон Игнатьевич, говоря о тонкой настройке. У меня была пол-литровая кружа. Я крепко заварил в её зелёный чай, достал из ящика куклу без лица, поставил её на другом конце стола, и просто на неё расслабленно смотрел, прихлёбывая чай. Хорошо ощущать, как проникающее внутрь маленькими порциями тепло, создаёт уют внутри и снаружи. Хмурить брови, таращить глаза, чего-то надумывать у меня просто не было сил.
Для получения первого офицерского чина в эту пору военное образование было вовсе не обязательно. Считалось, что для сего вполне достаточно начальных сведений по марсовым наукам, получаемым дома, и, конечно, непременных навыков в верховой езде и фехтовании. Куда важнее считалось обучение премудростям светским – двум-трем иностранным языкам, изысканным непринужденным манерам, музицированию на клавикордах и танцам. Для занятий с детьми дворяне-родители брали в дом по обыкновению иностранцев-гувернеров, а по отдельным предметам еще и приглашали пришлых учителей «по билетам».
Предпочтение, отдаваемое иноземным наставникам и воспитателям, радушно раскрывало двери в дворянские особняки довольно случайному чужестранному люду, жаждавшему поживиться на ниве просвещения в России. Среди учителей и гувернеров тогда нередко обнаруживались бывшие кучера, отставные барабанщики, а то и того хлестче – беглые каторжники, либо тронутые умом.
Сначала в безликой кукле угадывались куклы из ящика. Их сила воплощались вереницей и в розницу. Эта кукла служила рацией. Потом стали ощущаться какие-то новые энергии. Мне пришли на ум куклы Евдокии и Платона. Они открывали пространство неизвестных мне структур. Ничего сверхъестественного, но приходящие ощущения я назвать пока не мог. Сначала вспоминалась кукла, потом начинало видится место, где эта кукла находилась, а потом – пространство, в котором находилось место этой куклы. Когда проявилось место куклы Евдокии, захотел посмотреть в сторону от него. Изображение мгновенно переместилось в сторону. В этой части комнаты виделись детали, которые не отложились у меня в голове во время моего посещения. В психологии это распространённый феномен, но там он бывает не по заказу. Начиная волноваться, я проделал то же самое с пространством дома Платона. Получилось то же самое. Меня это совсем выбило из колеи, и видения пропали. Я больше не мог и не хотел экспериментировать: меня пугали возможности. Такие фокусы не для уставшего человека. Всё надо выяснять у Евдокии и Платона. Я знал наверняка, что мужчина и женщина видят мир по-разному. Исходя из этого, понимал, что и объяснять они будут по-разному. Стиль жизни, который давали мне эти куклы, противоречил моему характеру. Мне было противно подглядывать. Подглядывание, в обход силы человека, являлся для меня нечестной игрой. Да, я затеял авантюру, но она была честна в том смысле, что при неудаче могла так аукнуться, что мне, если я останусь цел, дорога в наш городок будет заказана на несколько лет. Да. Я ограничен. Но менять одну ограниченность на другую мне не хотелось. Экспериментировать я больше не стал. Надо всё обсудить со «специалистами». Интересно, с кем они ещё связаны. Не могли же они образоваться на пустом месте. Да ещё в связке. Я здесь родился и вырос, но мне и в голову не приходило, что у нас может существовать такие тайные течения, о которых и нафантазировать невозможно. Все планы отложил до завтра. Спать, спать, спать.
На работе невольно вглядывался в лица людей, и сквозь них пытался ощутить место, в котором они живут. Я не хотел этого. Попытки включались сами по себе, как в детстве: если о чём-то не хочешь думать от страха, то оно, как раз, об этом и думается. Смутно угадывалось пространство-настроение жилья. Настроение человека тем или иным образом расставляло предметы в доме. Настроение рода. Атмосфера, сохранившаяся с детства, заставляла стоять мебель так, а не иначе, подбирать цвет обоев или вообще обходиться без них, периодически делать ремонты или оставлять всё нетронутым. Я никогда не думал, что пространство – вынесенный человек вовне. И это относилось не только к жилью. Обстоятельства случаются с человеком из-за его родового поведения. Захочет он с кем-то увидеться или нет, откажется пробовать или рискнёт достичь. В семьях могут быть конфликты и трагедии. Ребёнок, вбирая их в себя, в зависимости от обстоятельств, может стать кем угодно. С любым характером. Но способ восприятия мира у него останется родовой. Это на столько глубинное воспитание, что его уже даже нельзя назвать воспитанием. Это, как мироощущение животных – насекомые видят мир по-своему, а змеи – по-своему. Я неоднократно раньше пытался разговаривать с людьми на темы искусства и политики. Видел, что, слушающий человек, не то, чтобы принимал или отказывался принимать – он натыкался на стену, как рыба в аквариуме. Она считает себя свободной и не замечает стекла. Для неё – это законы жизни. Лёгким движением корпуса она делает пируэт и плывёт себе дальше. Для рыбы не существует стёкол. Для человека не существует того, что он не успел впитать в себя в детстве. Пространство человека и сам человек – неразрывное целое. Человек-пространство, человек-своя-судьба. По-видимому, так экстрасенсы и видят человека насквозь. Возможно, я был не прав, но, мне кажется, от правды я был недалеко.
Хрен с ними – с настройками, чем быстрее создам место для работы, тем быстрее начну работать. После работы поехал к Евдокии. Доехал до неё в сумерках. Привёз с собой вафельный тортик и зелёный чай. Если не угощение, то, по крайней мере, самообслуживание. В этот раз конкретно ощутил, что её изба меня расслабляла. Опять внутри защекотало ощущение сказочности. Вспомнилось выдернутое откуда-то словосочетание «намоленный храм». Это место было именно таким.
Евдокия спустилась по лестнице с чердака и поздоровалась. Пошла ставить чайник. Я не стал бегать за ней хвостом, задавая вопросы. Просто сидел, и давал моим мурашкам свободно по мне бегать. Когда Евдокия пришла с чайником, на столе уже лежали мои подарки и стояли кружки, которые с первого моего посещения я успел приметить. Евдокия заварила мой чай. Не знаю, по любезности она это сделала, из-за бедности, или, действительно, её достала трава. Видно было, что она после рабочего дня. Я тоже был не свежий. Пили молча, с погружением в процесс. Потом я неторопливо рассказал ей, что, по моим представлениям, выигрышная ситуация, из-за которой я заварил эту кашу, оказалась сплошным осложнением, и перечислил ей причины. Спросил её, может ли она помочь. Евдокия, молча пила и слушала дальше. Я рассказал ей об иван-чае и спросил, в какие деревни лучше заезжать к людям для того, чтобы договориться о его сборе. Спросил, в каких из этих деревень есть магазины, с тем, чтобы на них повесить объявления. Евдокия принесла лист бумаги с карандашом и стала неторопливо рассказывать. Я помечал. По моим прикидкам получалось, что в каждой деревне носить будут человека три – пять. Значит, три мешка из деревни. В машину нужно мешков двадцать для оправдания дальности поездки. Это семь деревень в день. Значит, работа через день. Я спросил Евдокию, есть ли дороги, на которых деревни стоят недалеко друг от друга так, чтобы в этих местах были открытые пространства, на которых растёт эта трава. Она ответила, что есть два направления. На одном стояло пять деревень, а на другом – семь. К первому направлению можно добавить несколько деревень, стоящих вдоль основной дороги. При удачном раскладе всё могло сойтись. Вот чем отличается начальник от подчинённого. Всё сам. Ничем не оправдаешься. Без увольнения с текущей работы, такую цепочку было выстроить невозможно. Когда закончили, приступили к чаепитию.
– Что у тебя нового? – спросила Евдокия, внимательно глядя на меня.
– Да, я экспериментировал с безликой куклой… Она, как настройка и телекамера… Вспомнил о ваших с Платоном Игнатьевичем куклах, и через свою оказался у вас в избах. Я был уставший. Всё быстро и неустойчиво. А, потом – я покраснел от возмущения – я не хочу ни за кем подглядывать.
– Люди на мётлах не летают, когда их не видят. Каждый живёт в своём ограниченном мире. Секса ты больше в своём интернете насмотришься. Когда ты видишь, как человек в огороде работает, то ты видишь то же, что и через куклу: человек-то тебя за своей работой не замечает. Я не уговариваю тебя смотреть, я говорю, что в эту замочную скважину ты ничего нового не увидишь. Чтобы видеть новое, нужно самому становиться другим.
– Про ограниченный мир я уже понял. Непонятно, как это происходит.
– Ты – парень. У тебя мужской взгляд. Об этом тебе лучше с Платоном поговорить.
– Ладно.
На обратном пути, когда выехал на основную дорогу, я остановился и позвонил начальнику с работы. Сказал ему, что буду работать у них до тех пор, пока они не найдут мне замену. Завтра придётся объяснять свой уход.
18
Едва услыхав о наборе, Бонапарт подал прошение о готовности служить российской государыне, но с обязательным сохранением за ним чина поручика.
И незамедлительно получил из походной канцелярии Заборовского лаконичный отказ. Проявив свойственные ему с ранних лет упорство и настойчивость в достижении цели, Наполеон с превеликим трудом добился-таки, чтобы его принял глава русской военной миссии.
Иван Александрович Заборовский почтил захудалого поручика Бонапарте своим благосклонным вниманием в снятом по приезде в Ливорно пышном старинном особняке по соседству с ратушей, просто, по-домашнему, во время обеда, вернее, когда он уже откушал чем бог послал и только что приступал к десерту.
Пройдя в залу, Наполеон почтительно остановился у высоких резных дверей. Из его хлюпающих ботфортов тотчас же натекла на сияющий паркет грязноватая лужица.
Жарко натопленная зала полыхала всеми канделябрами и люстрами, свет которых переливался и множился в массивном столовом серебре и тяжеловесном богемском хрустале.
Генерал, отличившийся еще в Семилетней войне и известный тем, что, преследуя разбитого турецкого сераскира, ближе всех прочих русских полководцев подходил к Константинополю, сидел за огромным столом один, без парика, в восточном халате, затканном немыслимыми цветами, из-под которого выбивалась молочная пена тончайших голландских кружев, и ел с ножа большую, исходившую медовым соком грушу. Несколько других, таких же округлых и сочных, золотились в стоящей перед ним вазе.
Груши сами по себе даже здесь, на юге, в эту пору были редкостью. Но таких великолепных, тяжело-прозрачных, наполненных живым загустевшим солнцем плодов Наполеону видеть доселе не приходилось.
Он чувствовал, что его начинает слегка поташнивать от голода.
Мимо него по паркету, мягко шелестя шелковыми ливреями, почти бесшумно скользили, освобождая стол от излишних блюд, фиолетовые лакеи с неестественно белыми лицами. Вдруг качнулся и уплыл куда-то в сторону и сам российский генерал. Остались лишь эти благоухающие зноем груши и его холеные руки – в одной округлый блестящий нож, в другой – надрезанный плод с лениво ползущей к кружевному запястью тягуче-сладкой струйкою сока…
Неимоверным усилием воли Бонапарт отринул от себя это проклятое наваждение и связно и упрямо изложил свое прежнее прошение.
– Само по себе честолюбье твое, сударь, – Заборовский окинул величественным взглядом многоопытного вельможи щуплую, коротконогую фигуру поручика Бoнапарте, – может статься и похвальным, но токмо не применительно к державе, на службу к коей ты проситься изволишь… Подпоручика я тебе дам, а более – уж не взыщи. Ибо достоинств твоих покуда не ведаю. Вижу лишь, что взглядом быстр да строптив не в меру. Господ же офицеров своих я по делам их ратным жалую. И никто, слава богу, пока не в обиде.
Заборовский отрезал еще ломтик податливой душистой мякоти, положил на язык и сладостно прикрыл глаза. Потом опять обратил взор в сторону просителя:
– Да и то сказать, что чином подпоручика армии российской гнушаться тебе, мусью, как я полагаю, резону нету. За честь посчитать должон!.. – И еще раз, уже твердо, повторил: – За честь!..
– Ну тогда я пойду к туркам, – вспыхнув, как порох, и сверкнув глазами, резко бросил Наполеон. – Они мне тотчас же дадут полковника… И вы еще услышите мое имя!..
– Ну что же, воля твоя, мил друг, – снова ровным и спокойным голосом ответил Заборовский. – Ступай к басурманам. Они, может, и вправду тебя полковником сделают. Да ведь одна беда – бьем мы турку. Как бы и тебя ненароком не зашибить....
И генерал снова, теперь уже всецело, занялся грушею.
Утром в одном из дворов ЖБИ меня уже ждал Лёва.
– Тебя, что, увольняют? – спросил он.
– Нет. Сам ухожу. Партийные друзья предложили работу.
– Где?
– Здесь. Пересекаться с вами не буду.
– Для меня что-нибудь есть?
– Не знаю. Оглядеться надо. Я ещё не начал работать. Ты интересовался, про что я тебе говорил?
– Пока нет. Некогда было.
– Я работаю столько же, сколько и ты. Однако, пошевелился.
Лёва быстро взглянул на меня, потом в сторону, и сказал: «тебя начальство вызывает».
Я молча кивнул и пошёл в одноэтажный дом, где сидел начальник.
Когда открыл дверь, он, не поднимаясь со стула, сказал – Так не делается.
– Понимаю, но постоянная работа тоже на дороге не валяется. Вы знаете, какая у нас в городе ситуация.
– В общем, так: замену мы тебе нашли. Можешь идти домой.
Этого я и боялся. Нужно было дождаться дня зарплаты, а потом уже уходить.
– Хотелось бы рассчитаться.
– У меня сейчас денег нет.
– Я специально позвонил вам вчера. Вы понимаете, что я бы мог вам ничего не говорить? В принципе, ваша фирма ко мне не имеет отношения – я рабочий по найму на временную работу. Но для того, чтобы вы не понесли убытки, я предупредил вас заранее.
– Начальник порылся в карманах.
– Вот, отдаю свои личные – он бросил, не глядя, на стол смятые купюры – когда у нас будет перерасчёт, мы тебе позвоним.
– Хорошо – я взял со стола деньги – я буду ждать – сказал я, пристально глядя на него.
Больше мне здесь делать было нечего. Я развернулся и вышел.
Гадёныш. Я действительно хотел по-честному. Понятно, что грузом висело ожидание Глеба Олеговича: коль заявил себя крутым администратором, так соответствуй, но, в первую очередь, я действительно не хотел подводить людей. Вдруг, где-то внутри задрожал смешок. «Большая игра», то ли, я сказал, то ли – во мне. Спасибо, гадёныш. Взбодрил. А то, меня незаметно стало засасывать болото мелких выгадываний. Ещё ничего не сделал, а уже хозяин. Менеджер, ети её мать. Стадной овцой я ещё стать успею. Как говорят в книгах, «с моих глаз спала пелена». Но спала она не потому, что я грезил, и вдруг увидел неприглядную жизнь, а потому, что стал путать целое с частями этого целого. Ввязался я в эту историю, чтобы выполнить задуманный план, а увольнения-оформления – это бонус за труды. Я предполагал, что меня кинут? Да. Тогда, что за вой? Всё идёт по плану. Завтра неожиданно образовалось свободное время. Что ж, скорее начну работать. Но сначала нужно его провести с пользой.
Утром позвонил Платону Игнатьевичу. Он был дома. Сказал, что я могу прийти, и что калитка открыта. Шёл я к нему, гуляя. Когда не бежишь мимо, жизнь начинает восприниматься, как в детстве. Всё абсолютно такое, какое есть, но выпуклое, с резкими переходами полутонов. Не как на картинах. Это художники пытаются ухватить, бьющую в глаза, выпуклость, но, ни у кого из них, пока, не получилось добиться этого. Это даже не выпуклость, а какая-то сверх-ясность.
Поздоровались за руку. Я был не уверен, правильно ли это, так как не понимал, в каком статусе по отношению к нему нахожусь. Но, он, мне кажется, не думал о нашем типе общения. Он просто общался, и получал от этого удовольствие.
– Я экспериментировал с безликой куклой – сказал я, то же самое, как и Евдокии.
– Интересно?
– Увидел, вспомнив о ваших с Евдокией куклах, пространства, в которых эти куклы находились.
– Ну и как?
– Смутно. Был уставшим.
– Будешь продолжать?
– Не знаю. Не хочу лезть в то, в чём не понимаю. Нет опоры. В науке что-то из чего-то следует, а тут – одни миражи.
– Ты когда-нибудь думал, что такое наука?
– Ну… исследования природы, и изобретения, на основании её законов.
– Когда-то Бэкон определил метод научного познания. Он сказал, что, если эксперимент в одних и тех же условиях даёт одни и те же результаты, то такой эксперимент можно назвать научным. Получается, что, если ты гадаешь на картах, и твои гадания всегда сходятся с действительностью, то ты совершаешь акт научного познания.
– Но они не всегда сходятся.
– Это у кого как.
Я в растерянности молчал.
– Когда учёные засекают такой феномен, то они начинают искать причины данному явлению. Пытаются понять, из чего состоит всегда срабатывающая схема. Раскладывают её на части, и эти части начинают рассматривать сами по себе. Так как части им ничего о схеме сказать не могут, то они начинают искать, что находится за этими частями. Как правило, что-нибудь находится, и возникает новое мироописание. Но, почему карты угадывают, всё равно яснее не становится. Тогда, учёные начинают расчленять вновь найденные величины и находят ещё, что-нибудь. И так до бесконечности. Знаешь, почему они никогда не найдут ответ?
Я отрицательно помотал головой.
– Потому, что они ищут там, где светло, а не там, где потеряли. Можно дробить и дробить. Создавать аппараты на основании непривычных сочетаний раздробленных частей, но, когда они во время исследования принимают часть за целое – всё – им конец. Они никогда ничего не найдут и не поймут. Вернее, найдут ещё несколько частей, из которых сделана эта часть.
– Платон Игнатьевич – сказал я внятно и со значимостью – посмотрите вокруг. Электричество, машины, завод. Это следствия науки.
– Конечно. Наука сделала много полезных, нужных вещей. Но, если ты вспомнишь, мы начали говорить о понимании. Наука не понимает, что такое физика, химия и математика. Наука экспериментирует и описывает, но она не понимает. Я понятно говорю?
Я молчал.
– По современной технологии тебя облучили какой-нибудь гадостью, и ты сошёл с ума. Ты перестал видеть то, что видят окружающие, и оказался в мире ужаса. Тот, кто тебя облучил, аппарат-облучатель и ты, начавший воспринимать окружающее по-другому, являетесь частями мира. Тебя свели с ума потому, что перед этим проводили эксперименты. В данном случае, не важно, над кем, сколько и каким способом. Они увидели, что, если направить луч, такого-то калибра, на этот участок мозга, то последует такой, вот, эффект. Эти, так называемые, люди не понимают, что такое этот луч, мозг и твой мир ужаса. Но, данной технологией они пользуются так, как будто бы знают. Повторю: всё нащупывается путём тыка, описывается новым способом и используется. Например, фокальный сепсис. Английский врач Уильям Хантер в девятнадцатом веке написал статью о том, что все недуги вызваны недостаточной гигиеной полости рта, а в 1940 году было доказано, что теория очаговой инфекции несостоятельна. На всякий случай миндалины и гланды детям удаляли до восьмидесятых.
Магия науки заключается в описании. Если в описании аналогии убедительны, то в созданные тексты начинают верить, и тогда мир становится таким, каким его видят, исходя из научной веры. Такое манипулирование величинами без понимания сути, то есть – наука, всегда называлось ритуальной магией. Ритуальная магия считается низшей магией.
Платон Игнатьевич внимательно посмотрел на меня.
– Пойдём-ка чай пить.
Крепкий чай мне сейчас был нужен. И – много.
Платон Игнатьевич налил нам чай в большие кружки. Потом громко его хлебал с видом сытого кота. Всем своим видом он предлагал мне сделать то же самое. Так он пытался меня расслабить. Его многословие наконец во мне улеглось в некоторое общее ощущение. Голова успокоилась.
– Можно сказать и по-другому, задумчиво растягивая слова, сказал Платон Игнатьевич.
– Ум человека фрагментирован, поэтому люди науки исследуют мир фрагментами. Люди не умеют видеть цело. Твоё тело заканчивается нервными волокнами, дальше идёт пространство, которое упирается в моё тело и переходит в него. Через пространство мы с тобой едины. Так почему бы тебе не увидеть, пользуясь пространством, моё жильё?
Он опять замолчал… И это было очень, очень хорошо.
Возвращаясь, я думал, о том, что этот человек опять мне ничего не объяснил. Столько слов, и – нулевой результат. Только последняя фраза, которая давала ощущение понимания без самого понимания. Или – это и есть понимание? Или – не надо описывать? Ф-ф-у-у-у…
19
Вторая половина дня была разъездная. Сначала я написал Глебу, сколько мешков для травы мне нужно, и попросил сказать, где я могу их забрать, а потом поехал по деревням. Речь, которую я заготовил, была, с поправками на слушателя, приблизительно одинаковой.
«Я в этой округе почти два сезона работал на заготовках ягод и грибов. Люди меня знают. Можно обо мне у них всё выяснить. Сейчас мы начинаем принимать иван-чай. По весу он стоит столько же, сколько и ягоды. Объём, конечно, больше, но собирать его легче. Не надо искать места, как на ягодниках, на которых уже всё обобрано. Главное – не надо одеваться, как ниндзя в такую жару от комаров. Вот, лично для меня – это самое главное. Потом: он растёт на открытых участках, и к нему можно подойти с велосипедом. Собрал, на раму погрузил – и пошёл. За счёт времени и таскания тяжестей собирать его проще. На сдачу, пока, его никто не собирал, так что и ходить далеко не надо. Всё равно траву косят, заодно можно и подработать».
Про покос и ниндзю получилось складно, и, главное, – правда. Дождей не было, и я успел объехать все намеченные деревни. Говорил, что в следующий раз приеду с мешками для растений, и спрашивал, когда приезжать. Я понимал, что с этими мешками может быть задержка, и спрашивал не из-за мешков, а, демонстрируя свои серьёзные намерения. В ответ люди мычали, потом неуверенно предполагали, что к завтрашнему вечеру станет ясно, кто захочет, а потом утвердительно кивали своим собственным аргументам. Я знал, что о новости сегодня будут информированы сто процентов населения. Причём, не только там, где я говорил, но и в окрестных деревнях: когда, кроме телевизора, событий нет, то любая история становится событием.
Приехал домой уставший. От Глеба ответа, пока не было. Перед сном, посмотрел на безликую, сознательно блокируя образы кукол Евдокии и Платона. Она меня повела в моё собственное прошлое. Фрагменты вспоминались в таких деталях, что кинотеатр отдыхал. Каждое воспоминание несло своё ощущение. Вот это было по-настоящему неповторимо. Без куклы не было поводов вспомнить эти, похороненные ощущения. Ведь, что происходит? Что-то вспоминается тогда, когда происходит нечто похожее, а когда впечатления переживались только раз, они больше не вспоминаются никогда. Совсем. Эти неповторимые и неповторяемые ощущения себя показывали, как драгоценные камни. В них можно было только безмолвно купаться, так как слова не соответствовали ни в каких сочетаниях данным переживаниям. Сколько же чудесных неповторимых ощущений в жизни человек не может вспомнить только потому, что нет похожих ситуаций, которые могут вытащить такие моменты из неосознанности.
Заснул я под впечатлением новых, то есть, хорошо забытых происшедших впечатлений. Во сне мне продолжала вспоминаться прошлая жизнь. Чуть по-другому. Виделись ситуации, и ощущался корень, из которого они развёртывались в пространстве. Сначала возникала прозрачность с невнятным, неразрывным пучком ощущений, а уже после прозрачности – её иллюстрация событиями, с видимостью понимания. На самом деле, возникшие события ни о чём не говорили – они просто возникали – и всё. Что-то же должно быть. Задним числом их накрывало понимание, чтобы из этих кусков соткать неделимую жизнь. Возможно, об этой вторичной видимости прозрачной основы, выраженной картинками житейских воспоминаний, говорил Платон, когда объяснял о фрагментированности ума.
Утром появился ответ Глеба. Он написал номер телефона человека, с которым я теперь должен контактировать. Ну, да – учредитель и водила. Понимаю. Спасибо большое за участие. Менеджера звали Дмитрий. Отчества, по-видимому, Глеб не знал. Я набрал номер. Он отозвался. Я представился, и сказал, что звоню от Глеба Олеговича. Спросил, где мне можно взять тару для иван-чая. Чтобы у него было время подумать, начал рассказывать о проделанной работе. Закончил на том, что теперь мне нужны мешки, и скоро понадобится машина с деньгами и человеком. Дмитрий на это ответил, что мешки мне можно было бы подвезти в город, но я должен подписать бумагу о материальной ответственности, и, поэтому, нам нужно будет встретиться на работе. Ладно. Я был готов к тому, что что-нибудь всплывёт такое. Спросил, можно ли встретиться сегодня. Он ответил, что можно ближе к вечеру через перезвон. А раньше у меня по времени и не получалось. Я дал добро. Немного времени у меня было, и я пошёл заправляться на кухню тем, что оставила мать. Там был густой суп и рис с сардельками. Этого должно хватить на весь день. Денег теперь у меня не будет долго. Родители, конечно, дадут, если что, но брать у них совсем не хотелось. Не тот возраст. Я никогда не шиковал, а сейчас придётся жить совсем экономно. Ну, да, я привык. Другой жизни не видел. После завтрака-обеда-ужина посмотрел на свои куклы. Давненько я ими не занимался. Куклы больше не вызывали у меня напряжение. Я чувствовал их рабочее состояние, но теперь между мной и ими не было разницы. Я уже не был ограничен на столько, чтобы чувствовать, что бы то ни было, как инородное и пугающее. Теперь я боялся осознанно. Понимал, чего я боюсь, и, каковы причины. Как я увидел мельком, существуют другие уровни восприятия, в которых может быть что-то инородное и пугающее, но в моей бытовой жизни такого уже не было. И это радовало. Я попрощался с куклами, и пошёл в сарай заводить мотоцикл.
Дорога меня завораживала всегда. Я за рулём четыре года, да и то – сезонами, так что впечатления у меня всегда свежие. После монолога Платона, вместо того, чтобы крутить в голове варианты будущей встречи, наслаждался природой. Не специально. Платон опять не сказал ничего из того, чего бы я ни знал. Читая в инете популярные научные статьи, я был периодически обескуражен тем, что «оказывается», и – дальше по тексту. Эти «оказывается» были везде: в технике, в фундаментальной науке, психологии и истории. Когда давали очередную нобелевскую премию, то оказывалось, что в половине случаев в мире всё устроено по-другому. Тогда, отчего у человечества такая святая вера в науку? Разве не понятно, что, до нового открытия все всем скопом верили в провозглашённую ранее чушь? Открытия науки дают человечеству удобства, и за это оно закрывает глаза на все домыслы и слухи, которые ему даются в нагрузку к удобствам в виде научного мировоззрения. Я ехал, и видел то, что есть, не обременённый никакими знаниями.
Перед въездом в город я позвонил Дмитрию. Предупредил, что я на окраине города. Он сказал адрес и объяснил, как доехать.
Офис у них был вполне пристойный. Фабрика, как я понял, была за городом, а это был выносной редут. Народу у них, как в магазине. Дилеры, такие же, как я, заготовщики, химики. Дмитрий вышел ко мне на улицу. Поздоровались, и я спросил, как технически будут обстоять дела с машиной. Во сколько стартуем из нашего города. Мне нужно было рассчитать по времени маршрут, и объявить людям, когда я буду к ним заезжать за сырьём. Обмениваясь вопросами и мнениями, мы увидели и услышали друг друга. Таким образом, познакомились, и Дмитрий пригласил меня к себе в кабинет. Мы прошли мимо людей и вошли в небольшую комнату, в которой стояли стол и шкаф. Я достал паспорт, а он бланк. С его помощью стал заполнять бумагу. Пока я одолевал цифры и буквы, Дмитрий собирался с мыслями для инструктажа. После заполнения он начал говорить.
– Как ты видишь, заготовители каждый вечер сдают нам наличные. Операции с безналом невозможны, так как в деревнях нужны купюры. По просьбе Глеба Олеговича деньги тебе будет возить водитель. Соответственно, будешь заставлять расписываться сдавших людей в таблице, а саму бумагу будешь отдавать водителю вместе с остатком денег. На фабрике есть промышленные весы, и оттуда будут к нам приходить данные об общем весе сбора, которые будут у нас сличать с оплатой.
– Понятно. А если этот водитель меня за что-то невзлюбит или захочет занять моё приготовленное место, то по дороге мешки запросто могут исчезать, и ничего не докажешь.
– Сдающие-то, расписываются за свои килограммы.
– Две – три неувязки из-за нестыковок, дополнительная работа для бухгалтерии – и полечу я от вас кубарем, прав я или нет. Люди перерабатывать не захотят – и они в этом правы.
– Тебе ездить к нам и обратно нереально. У нас тут общежитие для своих есть. Можешь оставаться.
– Так. Надо подумать. Работа не завтра начинается. Пока нужно узнать, сколько человек готово работать. Я, тогда, в ближайшие дни, позвоню. Работать буду у вас точно.
Напомнил о мешках. Мы пошли в хозчасть. Мне выдали мешки, я расписался, засунул все выданные в один мешок, поблагодарил, попрощался и вышел на улицу.
Такого с Давыдовым еще никогда не было. Горячий, порывистый, улыбчивый, скорый на веселое, острое слово и дружеское участие, он совершенно переменился: сделался вялым, молчаливым, начал сторониться общества своих новых приятелей и сослуживцев. Денис потерял вкус к еде, а ночами, кстати, довольно зябкими в этом знойном краю, почти не спал – либо бесцельно бродил в окрестностях лагеря, либо, накинув на плечи бурку, сидел где-нибудь в укромном месте, вглядываясь неподвижным невидящим взором в зыбкую темноту, и беспрестанно курил маленькую черешневую трубку, купленную у проворного и говорливого болгарского маркитанта. Переменился он и внешне: обычный румянец его исчез, лицо потемнело и осунулось, а глубоко запавшие карие глаза потеряли присущую им живость и веселый блеск.
То, что с его адъютантом творится нечто неладное, первым заметил Багратион.
– Уж не хворость ли какая у тебя, брат Денис? – спросил он заботливо. – Вон и с лица спал, да и ходишь ровно в воду опущенный. Или, может, я тебя чем обидел, сам того не приметив? Ты уж скажи прямо, эдак-то всегда вернее.
– Да что вы, Петр Иванович, какая может быть обида? Вашим благорасположением я всегда доволен и дорожу им более всего на свете. Да и хворости вроде бы нету никакой. Вот душу что-то томит и изводит, а с чего – и сам не пойму. Жизни своей не рад, не токмо службе. Ей-богу, как на духу говорю, о том нынче даже помышляю, что, может, следует мне армию окончательно покинуть да уехать куда глаза глядят…