Владимир Хачатуров
Вторая попытка

– Сравним, сравним! – настаивали между тем энтузиасты немедленной атрибуции.

– OK, compare:

 
Webster was much possessed by death
And saw the skull beneath the skin;
And breastless creatures under ground
Leaned backward with a lipless grin^[20].
 

Продолжить ему не позволили протестующие возгласы с мест: «Это нечестно!», «Долой перевод, даешь оригинал!», «Кончай выпендриваться!» и «Այ տղա, հերիք չեղա՞վ մեր հոգու հետ խաղաս»^[21].

– Брамфатуров, не хами, – проникновенно попросила Эмма Вардановна.

– Ну вот, двух эмигрантов уже и перепутать нельзя, – надул губки Брамфатуров. – Сразу в хамы записывают… Ладно, будет вам Ходасевич:

 
По дому бродит полуночник —
То улыбнется, то вздохнет,
То ослабевший позвоночник
Над письменным столом согнет.
Черкнет и бросит. Выпьет чаю,
Загрезит чем-то наяву.
…Нельзя сказать, что я скучаю.
Нельзя сказать, что я живу.
Не обижаясь, не жалея,
Не вспоминая, не грустя.
…Так труп в песке лежит, не тлея
И так рожденья ждет дитя.
 

– На этот раз вроде как не надул, – поскреб в затылке Седрак.

– Ты уверен? – не скрывая скепсиса, спросила Эмма Вардановна.

– Я понял! – возопил сущим Архимедом Сергей Бойлух. – Это он свои стихи под видом чужих нам подсовывает!

– Ты мне льстишь, Бойлух. Где Кура, где мой дом!..

– Идея! – осенило еще одного, на этот раз Артура Гасамяна. – Давайте свяжем его и подвергнем пытке. Сразу признается, чьи стихи он нам вместо чьих втюхал!

– Без шума и пыли не получится, – тоном профессионального сноповязальщика протянул Виктор. – Здоровый лось…

– Ну хорошо, хорошо, уговорили: вспомнил я, чьи это стихи. Георгия Иванова. Но если вам так загорелось послушать мои шедевры, то ради Бога, у меня ведь совести практически не осталось. Только, чур, потом не жаловаться на мои ча-ра-ра…

 
Отравлен хлеб, и воздух выпит.
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать!
 
 
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
 
 
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня – событий
Рассеивается туман.
 
 
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Всё исчезает – остается
Пространство, звезды и певец!
 

Кто-то поморщился, кто-то снисходительно похлопал. Борька Татунц впился в физиономию чтеца, ища ему одному ведомые мимические приметы очередного розыгрыша. Все прочие выжидательно уставились на учительницу. Все, кроме сердобольной Ларисы, не удержавшейся от похвал, слегка сдобренных конструктивной товарищеской критикой.

– А что, – сказала она, – совсем неплохо для его лет. Правда не совсем понятно, причем тут Иосиф, почему туман не рассеивается, а рассеива́ется, да и «конь событий», по-моему, не слишком удачный образ, но в целом…

– В целом, – подхватила физичка, – бесподобно! Гениально!

Класс с любопытством следил за Эммой Вардановной, не понимая, но догадываясь, что расточает похвалы она неспроста. Между тем учительница, встала, вышла из-за стола, и сделала легкий приглашающий жест чтецу:

– Осип Эмильевич, присядьте, пожалуйста. Не обессудьте, что раньше не догадалась предложить, но кто же мог подумать, глядя на вас, что вам не шестнадцать лет, а все восемьдесят с хвостиком… Дети, встаньте и поприветствуйте замечательнейшего русского поэта Осипа Мандельштама!

– Какая же ты, Вовка, сволочь! – произнесла с чувством Лариса Мамвелян и, упав грудью на парту, закрылась руками.

– Ничего себе – урок физики, – прокомментировал происходящее Артур Янц. – Две женских истерики, две явные мужские обиды, не считая десятка тайных, и весь день на манеже провокатор-затейник: шуточки, прибауточки вперемешку со стихами и беспорядочным центоном…

– А это уже камешек в мой огород, – задумчиво отозвалась Эмма Вардановна. – Очень жаль, что для тебя, Артур, не прозвучало за весь урок ничего нового…

– Нового прозвучало, Эмма Вардановна, – признался Янц, – форма подачи меня не устроила…

Провокатор же затейник тем временем приблизился к парте с горюющей Ларисой, опустился на колени и негромко, почти вполголоса, заговорил с ней:

 
Только б ты согласилась. Только б ты приказала.
Ты моя королева! Ну об чем разговор?!
Комнатенка три на три станет тронною залой,
Пред тобою склонится заоконный твой двор.
 
 
И соседние страны отощают от стрессов,
И расстроятся браки барышам вопреки,
И не будет отбою от знатных балбесов,
Возжелавших твоей королевской руки.
 
 
Хрен им! Всех этих принцев я повешу по стенам
И гульну в фаворитах – до смешного велик…
Но монархия все же дрянная система, —
Ни в одном королевстве нельзя без интриг.
 
 
Так и есть! Вон уж сплетню на ощупь пустили…
Ах ты зависть людская! Ах, дворянская блажь!
Комнатенка три на три покруче Бастилии,
А за окнами дворник – бесчувственный страж.
 

– Если и эти не твоими окажутся, я… я не знаю, что я с тобой сделаю, Брамфатуров! – сообщила Лариса, хлюпая носиком и моргая мокрыми глазками.

– Вообще-то, все лучшее в мировой поэзии, Ларисонька, принадлежит Единому Духу. Все худшее – дьяволу. А поскольку эти стихи не то и не это, значит, они принадлежат мне…

– Не кокетничай, Брамфатуров. Очень даже неплохие стихи. Правда, Эмма Вардановна?

– Правда, – согласилась учительница. – Я их тоже слышу впервые. И насколько понимаю, они никому, кроме него, не могут принадлежать. Разве что его брату… Но он еще мал для таких… Впрочем, для пущей уверенности тебе следует поинтересоваться мнением Артура Янца.

– Учитель говорил: Бывает, появляются ростки, но не цветут; Бывает, цветут, но не дают плодов, – невозмутимо, как и подобает китайцу, ответствовал Янц на этот не слишком педагогичный выпад.

– Бывает, что дают плоды, но лучше бы не давали, – подхватил все еще коленопреклоненный затейник, и, наморщив лоб, присовокупил: – Конфуций, «Лунь Юй»…

– Я так и подозревал, что ты все цитаты либо перевираешь, либо дополняешь на собственный лад, – сказал Янц.

В дверь постучали, постучав, открыли, открыв, вошли. Примиренная парочка. Пока еще не сладкая, но обещающая стать таковой, если ничего непредвиденного не случится.

– Можно, Эмма Вардановна?

– Мо… – открыла было рот училка, но была прервана неучтивым возгласом Гранта.

– Ну вот, что я тебе, Карина, говорил! Полюбуйся: он уже на коленях перед Ларисой красуется! А ты переживала, что зря обидела…

– Грант прав, – не меняя позы поддержал Похатяна Брамфатуров, – не все дураки, осознавшие свою дурость, перестают быть дураками. Попадаются, Кариночка, среди них такие дурни, что сколько свою дурость ни осознают, дураками быть не прекращают… А ты, Артур, можешь торжествовать: я опять кого-то переврал или дополнил. То ли Владимира Ильича Ленина, то ли немецкую народную мудрость…

– Брамфатуров, как долго ты собираешься пребывать в этой нелепой позе? – поинтересовалась физичка.

– Пока Лариса не простит или звонок не грянет. Епитимья у меня такая. Сам на себя наложил…

Не успела Лариса простить его, как грянул звонок.

– Брамфатуров, Асатурян, Янц, Никополян, Лариса Мамвелян, ко мне с дневниками. Остальные свободны…

Урок биологии

Учительница биологии была женщиной, что называется, монументальной и вела себя соответствующе. То есть в полном противоречии с измышлениями школярского стишка следующего пасквильного содержания: «Гром гремит, земля трясется – Антилопа в класс несется». Никто никогда не видел, чтобы Вилена Акоповна (именно отчество породило по созвучию прозвище Антилопа, а вовсе не фольклорная склонность ученических масс к антонимическим преувеличениям) куда-нибудь торопилась, не говоря уже о том, чтобы она сменила свою неизменно величественную поступь на нечто такое, что можно было счесть хотя бы бодрой походкой ортопедика, разжившегося подходящей обувкой. Как ни странно, но именно отсутствие прецедента поддерживало в школярских кругах уверенность в том, что если бы Вилене Акоповне вдруг вздумалось перейти – не говорим на рысь, но хотя бы на аллюр, – то указанные в стишке тектонические катаклизмы были бы неизбежны. Относительно неизбежности небесных явлений, таких как гром, молнии и солнечные затмения сходного единодушия не наблюдалось…

К своему предмету Вилена Акоповна относилась чуть менее трепетно, чем пушкинский рыцарь к личным сбережениям, однако в скупости ни в чем ему не уступала. Получить высший балл от Антилопы было так же трудно, как сдать кандидатский минимум, никого предварительно не подмаслив. Вилена Акоповна заслуженно гордилась тем, что все отличники по ее предмету, державшие вступительный экзамен на престижный биологический факультет, удостоились высших оценок. И это была сущая правда, как бы ни изгалялись злопыхатели, тщась исказить ее не относящимися к сути дела арифметическими уточнениями, что-де за все годы таких триумфаторов было ровным счетом три, причем один из них приходился Антилопе родной дочкой, а два остальных – ее частными учениками…

Лучше было не выучить урока, придти и от души покаяться перед Виленой Акоповной во грехах своих, чем не сделать того же самого и прогулять. Никто из учителей *09-й школы не проявлял такой скрупулезной педантичности при заполнении классных журналов, как Антилопа. Перекличку присутствующих она проводила лично, не полагаясь на доклады дежурных, и никогда не ленилась полюбопытствовать, присутствовал ли ныне отсутствующий на предыдущем уроке, и если нет, то где он шляется: болеет честно дома или подло покуривает себе в школьном подвале. Горе было тому, кого уличали в последнем – как минимум три двойки в журнале ему были обеспечены: за прогул, за невыученный урок и за неуважение к предмету. При этом уважительность отсутствия могла доказать только справка от врача, все прочие доказательства уважительности считались не стоящими внимания отговорками.

Брамфатуров не был на трех уроках кряду. Справки от врача не имел. Особой любовью к предмету никогда не отличался, урок учил от случая к случаю, балансируя при подведении итогов за четверть между тройкой и четверкой. Согласно всем математическим выкладкам, он заслуживал девяти двоек, но Вилена Акоповна, решила на сей раз проявить в виде исключения педагогическую снисходительность, ограничившись всего тремя парами, как если бы Брамфатуров прогулял не три, а всего-навсего один урок биологии. Класс к ее удивлению, возроптал и принялся дружно и поврозь уговаривать ее и даже стыдить, взывая к справедливости и упирая на форс-мажорные обстоятельства. Удивление биологички сменилось менее индифферентным чувством.

– В конце концов, никто не заставлял его убегать из дому, да еще и в Америку, – пустила в действие тяжелую артиллерию своих самых веских аргументов раздосадованная учительница. – Спрашивается, чего он там не видел? Зачем ему это понадобилось? Молчите? Я вам скажу – зачем. Затем, чтобы уроков не учить! Чтобы бездельничать, вот зачем!

Класс подавленно молчал, силясь коллективным разумом постичь логику во вспышке педагогических рассуждений.

– Совершенно верно, Вилена Акоповна! – неожиданно поддержал Антилопу неудавшийся американский бездельник. – Именно эту причину я и указал в своей объяснительной, данной в известном учреждении. Да и Ерем тоже, правда, Ерем? Потому нас так быстро и отпустили. Только подписку взяли…

– О невыезде? – не столько спросил, сколько констатировал осведомленный обо всем на свете Седрак Асатурян, знавший наизусть не только столицы всех государств, но и поименно всех их руководителей.

– Нет, не о невыезде, а о том, что мы обязуемся прилежно учиться, учиться и учиться, как завещал сами знаете кто…

– Вот и прекрасно, – пресекая смешки на корню, повысила тон Вилена Акоповна. – Раз обязались, значит, урок ты учил…

– Учил, – подтвердил Брамфатуров. – А что нам было задано?

Антилопа под общий хохот склонилась над журналом с явным намерением привести приговор в исполнение в полном его девятидвоечном объеме.

– Вилена Акоповна, пожалуйста, прошу вас, не спешите с выводами, – забеспокоился Брамфатуров. – Двойки вы всегда успеете поставить… Мне сказали, что нам было задано о размножении, и я вспомнил, что действительно кое-что об этом знаю…

Не в меру смешливый Сергей Бойлух практически уже валялся под партой. Прочие ограничились тем, что припали к ним грудью.

Антилопа, вопреки ожиданиям, отложила ручку, выпрямилась на стуле и, не сдержав многообещающей улыбки, сухо осведомилась у паяца, прогульщика и бездельника, сколько типов размножения он знает.

– Я знаю два типа размножения: половое и бесполое. Вилена Акоповна, разрешите выйти к доске и рассказать все с самого начала, а то собьюсь…

Весь класс горячо поддержал просьбу прогульщика. Величественным кивком биологичка дала понять, что не имеет ничего против.

– Grand merci, – с чувством поблагодарил Брамфатуров, вышел к доске, принял позу двоечника, ищущего на потолке ответы на вопросы учителя, и начал отвечать.

– Когда Господь создал, если мне не изменяет память, на третий, четвертый и пятый дни Творения всякую живность и растительность и велел ей плодиться и размножаться, то всякая живность, как и всякая растительность, поняла этот наказ по-своему и в меру своего разумения бросилась его исполнять. Одни додумались до бесполого размножения, другие сподобились полового…

– Достаточно, Брамфатуров! Садись! Два!

– За что? Почему? – запротестовали в классе. – Он ведь только начал, Вилена Акоповна…

– Почему? Да потому что ни о каких днях творения в ваших учебниках не говорится! Потому что никакого бога нет…

– Не было и не будет! – поддержал преподавателя вызванный к доске ученик. – Вилена Акоповна, это я так, к слову, для образности и ясности Господа приплел… Ведь что такое, по сути, эти пресловутые дни творения, как не геологические эпохи, сменяющие одна другую в виде вех эволюционного развития организмов, борющихся за выживание методом приспособления к климатическим, биотическим и другим факторам среды своего обитания?.. Эволюция, как известно, есть последовательность медленных, иногда ошибочных, но всегда неуклонных изменений от простого к сложному. Неудивительно, что бесполое размножение не оправдало надежд матушки природы. Она-то думала с помощью всяких там хламидомонад, амеб да эвглен зеленых, размножающихся путем скудоумного митотического деления клеток, добиться ощутимых результатов в деле населения Земли существами высокоорганизованными, высоконравственными и морально устойчивыми, но потерпела неудачу в своих благих намерениях. От митотического деления пришлось отказаться как от эволюционно бесперспективного, но бесполое размножение все еще представлялось природе наиболее оптимальным. Она долго и безуспешно экспериментировала с этим типом…

– Каким еще типом, Брамфатуров? – раздраженно прервала учительница, воспользовавшись первым подходящим поводом.

– Типом размножения, Вилена Акоповна… Ну так вот, она долго экспериментировала с этим типом, попутно создав несколько оригинальных форм, таких как спорообразование, почкование и вегетативное размножение…

– Стоп! – скомандовала биологичка. – Не скачи галопом по Европам…

– Через океан в Америку, – вставил кто-то с задних рядов. Замечание, вызвавшее бы в другое время и при иных обстоятельствах море смеха, при этих – лишь усугубило напряженность молчания.

– Что ты знаешь о почковании, кроме того, что оно является одной из форм бесполого размножения? Назови хотя бы два-три организма, которые размножаются почкованием.

– No problem my dear teacher^[22], – пожал плечами отвечающий. – Дрожжевые грибы и некоторые из инфузорий. Например, сосущие инфузории, которые только тем и заняты, что насосутся и почкуются, и почкуются. Нечто это достойное занятие для приличного организма?

– Брамфатуров!

– Я как раз перехожу к тому, что я знаю о почковании, Вилена Акоповна. Во-первых, мне известно, что если бы мы, люди, размножались почкованием, то никому никогда бы в голову не пришло написать такие строки:

 
Уж если ты разлюбишь, – так теперь,
Теперь, когда весь мир со мной в раздоре,
Будь самой горькой из моих потерь,
Но только не последней каплей горя!
 

Потому что, в самом деле, о каком разлюблении может идти речь у материнской клетки с бугорком, образовавшемся на ее пречистом теле, если содержание последнего исчерпывается ядром, то есть почкой, у которой одно на уме – достичь размеров близких к материнским и отделиться в порыве самостоятельного существования? Уверяю вас, Вилена Акоповна, это отделение отнюдь не та горькая потеря, о которой сокрушается поэт в приведенном мною отрывке…

– А чьи это стихи? – задал обдуманно-целенаправленный вопрос Купец, не без оснований опасавшийся, что следующим на очереди отвечающих окажется он, и пытающийся таким, уже апробированным, способом оттянуть момент неизбежной расплаты за злостно невыученный урок.

– Шекспир в переводе Маршака. Девяностый сонет. Что-то не так?

– Не знаю, – капризным тоном избалованного поэтическими шедеврами знатока молвил Купец. – Может, это и Маршак в переводе Шекспира, а может, наоборот, Омар Хайям в переводе Ходасевича…

– Нам, Брамфатуров, переводы без надобности! Ты нам оригинал давай, а мы сравним, Шекспир это или Саят-Нова, – не скрывая скепсиса заслуженного шекспироведа, распорядился Чудик Ваграмян.

Биологичка в полной растерянности хлопала глазами, дивясь на невероятное и, тем не менее, очевидное Божие чудо: на то, как двое завзятых неуков рассуждают о поэзии, причем не о каком-нибудь уличном ашуге, с его тюремной лирикой и музой-рецидивисткой (Вах, какая доля воровская – Сижу я за каменной решеткой – А тачка-тачка лагерный жена…), а о самом Уильяме, понимаешь, о Шекспире!

Брамфатуров между тем, не входя в препирательства, покладисто выдал то, что назвал 90-м сонетом, на языке оригинала:

 
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
 

– Hate – значит «ненавидеть», – включилась в диспут Маша Бодрова. – Что-то я не заметила в твоем переводе никакой ненависти…

– Это не мой перевод, это – Маршака. Но если тебе, Маша, необходима ненависть, то есть перевод Кушнера, в котором она присутствует.

 
Уж если так – возненавидь скорей,
Покуда мир навис свинцовой тучей…
 

– Врет твой Кушнер, нет там никаких туч! – радостно прервал чтеца Седрак Асатурян. – Туча по-английски cloud, а это слово в оригинале отсутствует!

– Правильно Седрак говорит, – вмешался будущий калифорнийский обыватель Артур Гасамян, – нет там никаких туч, а есть смерть на кресте…

– Так я и знал! – вскричал Ерем в негодовании. – Опять этот Брамфатуров нас за нос водит!

– На каком еще кресте! – пришла в себя Вилена Акоповна. – А ну прекратить безобразничать! Брамфатуров, это все ты виноват! Не смей отвлекаться! У нас урок биологии, а не литературы… и даже не физики, – мстительно ввернула Антилопа. – Или ты отвечаешь, что ты знаешь о почковании «во-вторых», или получаешь все свои девять двоек и…

– И отправляюсь на крест вслед за Христом и Шекспиром? – сострил безобразник, но тут же выразил горькое сожаление по этому поводу: – Вилена Акоповна, каюсь, это была дурацкая шутка, достойная какой-нибудь безмозглой амебы, а не высшего млекопитающего, к числу которых я, к вашему глубочайшему сожалению, принадлежу. Итак, во-вторых, я знаю, что почкованием занимаются некоторые многоклеточные организмы. Например, пресноводная гидра. Прошу не путать ее с Лернейской гидрой, ставшей второй жертвой отморозка Геракла. Хотя Лернейская гидра и жила в болоте, то есть тоже была пресноводной, но по размерам несколько отличалась от простейшей своей тезки. И не только по размерам, но и по способу размножения. Если обычная пресноводная гидра почкуется с помощью группы клеток обеих слоев стенки тела, то Лернейская разновидность гидр размножается совершенно иначе и лишь в специфических условиях смертельной опасности. Это даже нельзя назвать размножением в обычном смысле слова, поскольку появление новой особи происходит по принципу народной поговорки – «за одного битого двух небитых дают». То есть вместо одной удаленной с помощью дубинки головы, вырастают сразу две новые. Причем, судя по сказаниям о Геракле, новорожденные головы уже обладают житейским опытом, отличают врагов от друзей и одержимы зверским аппетитом…

– Можно вопрос, Вилена Акоповна? – рванул в водоворот науки все тот же Чудик Ваграмян.

– О чем? – бдительно насторожилась биологичка.

– О Керинейской лани, – намекнул какой-то грамотей, вроде бы к месту и ко времени, да не тому, кому следовало об этом намекать.

– Нет, не о лани, – отверг подсказку Чудик. – Я хотел спросить, что такое отморозок?

– Это, Ваграмян, гомо сапиенс, который вопреки своей конституции сумел впасть в анабиоз и отморозить себе всю нравственность.

– Что за антинаучная дичь! – всплеснула руками Антилопа. – Гомо сапиенс, которого вы еще не проходили, не может впасть в анабиоз, он для этого слишком теплокровен и умственно развит. Если же ты подразумеваешь летаргию…

– Вилена Акоповна, я имею в виду не летаргию и не обычный, присущий всяким там беспозвоночным анабиоз, а нравственный, то есть тот, в который в состоянии впадать только люди, как единственные носители нравственного чувства. Геракл в их числе…

– Постой, какое еще нравственное чувство?! И причем тут Геракл, когда речь у нас идет о простейших и бесполом размножении? Опять от темы урока в сторону улизнуть норовишь, Брамфатуров! Учти, у меня этот фокус не пройдет! Или ты отвечаешь так, как полагается ученику отвечать урок, или получаешь свои заслуженные двойки и садишься на место. Так что выбирай!

Брамфатуров тяжко вздохнул и горестно уставился в пространство.

– Что, проблемы с памятью, Брамфатуров? – осведомилась со всем доступным ей сарказмом училка.

– Затрудняется с выбором, – предположил Грант Похатян и, сокрушенно покачав головой, объяснил, – очень уж он у него богатый…

Последовавшие вслед за этой репликой хихиканья снисходительности биологичке не прибавили.

– Ну что ж, Брамфатуров…

– Вилена Акоповна, а можно я перейду сразу к обобщениям?

– Каким еще обобщениям?

– Научным. Биологическим. Эволюционным.

– По теме урока?

– По ней, голимой. Итак, «во-вторых» у нас уже было, ничем хорошим, кроме возмутительных смешков, оно в смысле отметок не ознаменовалось. Попробуем «в-третьих», вдруг ему повезет больше, чем двум предыдущим. Итак, в-третьих! В-третьих, нам известно, что природа во всем, что касается низших форм, предельно рациональна. Или, как изволил выразиться Шарль Луи Монтескье, «Природа всегда действует не спеша и по своему экономно». Бесполое размножение при достаточном разнообразии его форм ставит некий барьер, каковой под силу преодолеть только считанным организмам, да и то лишь в результате редких мутаций. Последние же напрямую зависят от доли «молчащих» участков ДНК, в которых накапливаются изменения до тех пор, пока не возникнут возможности участия этих участков в реакции на изменение внешних условий, то есть в переходе их из «молчания» к эффективной для организма работе. Для сравнения, доля «молчащих» участков ДНК человека составляет 99 процентов, тогда как, к примеру, у бактерий не достигает и одного. А это приговаривает последних к однотипному повторению одних и тех же форм, что при изменении условий среды обитания чревато гибелью всего вида.

– Например? – потребовала биологичка.

– Например, первичные простейшие формы жизни на Земле, у которых энергетика была построена на анаэробной, бескислородной основе, а кислород выделялся в качестве побочного продукта. И навыделяли эти простейшие, в конце концов, столько кислорода, что возникли организмы с энергетически более выгодным кислородным обменом, которые в итоге и уничтожили скудоумных анаэробов. Хотя, конечно, бесполое размножение бессмертно и сколько бы ни длилась эволюция, сколь бы прихотливо ни спиралилась оттуда через сюда и в вечность, всегда, на любой стадии развития, сыщется какая-нибудь одноклеточная тварь, которую хлебом не корми, дай только поразмножаться путем бесконечного деления одного и того же на самое себя. И даже не обязательно одноклеточная, подобные бесполые эксцессы порой случаются и с высшими млекопитающими, чему примером всем нам хорошо известная Цовинар, умудрившаяся забеременеть Санасаром и Багдасаром от полутора пригорошен пресной воды^[23]… То ли дело, леди и джентльмены, размножение половое! Любо-дорого посмотреть, понаблюдать – пусть даже в замочную скважину, – не говоря уже о том, чтобы самому принять в этом сладостном процессе деятельное участие…

– Стоп, Брамфатуров! Достаточно! О половом размножении нам расскажет кто-нибудь другой. И не сметь там хихикать!

– Правильно, Вилена Акоповна, – подхватили Купец, Чудик и другие, справившиеся с крамольным хихиканьем, товарищи с задних парт. – Пусть Седрак расскажет. Он уже давно рвется отвечать. Правда, Сето?

Это было неправдой. Никуда Седрак не рвался. Уже целых 10 минут не тянул руки, не ерзал, не порывался. Должно быть, вконец отчаялся бедняга заслужить сегодня свои привычные пятерки.

– Не надо Седрака, – возразили леди и джентльмены с парт передних. – Ничего интересного он нам не расскажет. Небось, заведет волынку о пестиках и тычинках…

– А вам о чем бы хотелось, бесстыдники!

– Что вы, Вилена Акоповна, – взял под защиту нелюбителей ботаники Брамфатуров, – какие же они бесстыдники? Как особи они отличаются повышенной стыдливостью. А в еще большей степени – неимоверной любознательностью. Любознательность же, как известно, есть тот признак, отбор по которому оказался эволюционно более выгодным, чем отбор по силе, росту и охотничьим навыкам. А если учесть, что согласно Евангелию от Дарвина, человек есть не что иное, как выродившаяся от порочного любопытства и непосильного труда обезьяна, сама себя изгнавшая из райских кущ естественного отбора в социальный ад исторического существования, то становится понятным, почему только человек нуждается в хорошем воспитании, тогда как прочая живность умудряется обходиться без этих пропедевтических тонкостей. Так вот, именно отменная воспитанность не позволяет моим одноклассникам в тридесятый раз с умным видом выслушивать захватывающие истории о пестиках, тычинках, паутинках и прочей Божьей мелочевке. Им куда интереснее узнать, наконец, из чего состоит мейоз, что такое диплоидный набор хромосом, и вообще – в чем заключается эволюционное преимущество полового размножения в сравнении с бесполым. Правда, ребята?

– Ага! – подтвердили самые любознательные из стыдливых и воспитанных. – А еще о сперматозоидах, яйцеклетках и оплодотворении!

– Ни в коем случае! – запротестовала училка. – Представляю, что ты им наговоришь!

– Согласен вообще обойтись без единого слова, Вилена Акоповна, берусь поведать обо всем об этом единственно с помощью пантомимы…

– Только не показывай на себе – плохая примета!

– Еще один такой похабный выкрик с места и я ставлю Брамфатурову два и задаю всему классу самостоятельную письменную работу!

– На какую тему, Вилена Акоповна? – оживился заскучавший Седрак.

– Тычинок и пестиков, – опередил учительницу Грант Похатян.

– Вот-вот, – подтвердила искренность своих кровожадных намерений Антилопа.

– Вилена Акоповна, мы больше не будем! Только не надо о пестиках, не надо о тычинках – мы же все тут от скуки зачахнем!..

– А вот и не все, – возразил Седрак – а только некоторые…

– Сам ты некоторый, отморозок-геразанцик!^[24] – обиделся за всех противников тычинок и пестиков Чудик Ваграмян.

– Ваграмян! Как тебе не стыдно! Извинись или выйди из класса! – решительно взяла бразды педагогического правления в свои руки биологичка.

– За что, Вилена Акоповна? – впал в глубокое недоумение Ваграмян. – За то, что отличником назвал?

– Не прикидывайся, Вардан! Ты прекрасно знаешь, за что ты должен извиниться.

– Вилена Акоповна, – вмешался Брамфатуров. – Разрешите я ему объясню. А то знать-то он, конечно, знает, да только осознать не может. Отморозок, Вардан, это, как уже говорилось, человек, лишенный нравственных ориентиров, что, как ты теперь понимаешь, абсолютно не применимо к нашему Седраку, у которого нравственные ориентиры как раз определенны и незыблемы: золотая медаль – красный диплом – кандидатский минимум – докторская диссертация – профессорско-преподавательский состав – международные симпозиумы – научные работы – Госпремия – атараксическая старость – склероз – маразм – сердечная недостаточность – преждевременная кончина на 91-м году жизни – барельеф над входом в нашу школу: здесь учился, но, слава Богу, не жил выдающийся пестиклюб и тычинковед Седрак Амазаспович Асатурян…

– Вай-вай-вай! Аман-аман-аман! – запричитал профессиональной плакальщицей Гасамыч, припав мокрой щекой к плечу отбивающегося от посмертных почестей Седрака. – Бедный Сето! И ста лет не протянул, совсем молодой помер! Вай-вай-вай! Քոռանամ ես^[25]…

– Я не Амазаспович!

– Первая парта, прекратить истерику! – прикрикнула на всякий случай Антилопа.

– Надеюсь, Чудик, теперь тебе ясно, что ты совершенно зря обозвал нашего Нобелевского лауреата отморозком?

– Теперь ясно, – кивнул повинной головой Ваграмян, однако тут же вернул ей прежнюю осанку гордого любопытства: – А как надо было?

– А надо было подойти к нему и в ножки ему поклониться, как старец Зосима будущим страданиям Дмитрия Карамазова. Хотя, разумеется, страдания Мити Карамазова не идут ни в какое сравнение с теми, что ожидают нашего Седрака…

– Вилена Акоповна, – попросил совершенно присмиревший, вставший на путь исправления и нравственного самосовершенствования Чудик Ваграмян. – Можно выйти, Асатуряну в ножки поклониться?

– И мне!

– И я хочу будущим страданиям Нобелевского лауреата…

– А коллективные заявки принимаются?

– Седрак, ты хоть ноги сегодня мыл?

– А ну все замолчали! Тихо, я сказала! Опять тебя, Брамфатуров, в литературу завернуло! Но я не Эмма Вардановна, мне мой предмет дороже! Или ты сейчас же, немедленно отвечаешь, что такое…

– Аденозинтрифосфорная кислота?.. Синтез биомолекул?..

– Нет, – удивленно протянула биологичка, однако тут же взяла себя в руки. – Нет, отвечаешь, что такое мейоз…

– О Господи, всего-то? – обрадовался Брамфатуров. – Отвечаю немедленно, безотлагательно, тотчас: мейоз – это период созревания, в котором, как и в митозе, выделяют четыре, следующие друг за другом фазы: прафазу, метафазу, анафазу…

– И фас на колбас! – вдруг разродился каламбуром позабытый всеми Ерем Никополян. Между прочим, к всеобщему восторгу заскучавших от обилия научной терминологии учащихся масс.

Расплата последовала незамедлительно. И была она жестокой. Любое искусство требует жертв. Но искусство острословия требует их в неограниченных количествах.

– Никополян, вон из класса!

– Иду, уже иду, Вилена Акоповна, только двойку не ставьте!..