Владимир Фёдорович Власов
Ворон на дереве
И вот в самый разгар веселья, когда еще ничего не произошло, я только наклонился к ней и шепнул два слова на ухо. Она посмотрела на меня удивленно широко раскрытыми глазами и спросила: «Ты этого хочешь?» Я кивнул головой, полагая, что в данную минуту подвергаю ее самому тяжелому испытанию. Она, не говоря ни слова, вдруг тут же стала раздеваться. Я уже с удивлением смотрел на нее и гадал, до какого предела у нее хватит храбрости. А она разделась донага, затем спросила: «Ну, кто первый?» Мои обалдевшие товарищи следили за ее стриптизом, разинув рты, но как только она произнесла эти слова, оба накинулись на нее, как волки на свою жертву. Я, конечно же, попытался остановить это безумие, но мой самый лучший друг вдруг ударил меня кулаком в солнечное сплетение, и пока я корчился от боли, он оказался уже на ней. Она совсем даже не сопротивлялась. Она отдавалась ему, глядя на меня. Можешь себе представить, что я пережил в эти минуты.
Но странное дело, когда я смотрел ей в глаза, то у меня возникало такое чувство, как будто я приблизился к краю той самой пропасти, за которым зияла бездна темного, скрытого от нас чувственного мира, глубину которого мы, вероятно, никогда не познаем. И я сорвался в эту пропасть, как и они, принял участие в этой вакханалии.
После этого случая со мной произошла потрясающая метаморфоза: я, вместо того, чтобы ее возненавидеть, не только полюбил ее пуще прежнего, но просто обезумел от нее. Я и минуты не мог прожить, не ощущая ее рядом. И вот тогда я решил все в своей жизни изменить. Я не мог развестись с женой в силу своего общественного положения. Я и не пытался этого сделать, я просто ее отравил.
Когда я ей в этом признался, то увидел в ее глазах самый настоящий ужас. Она меня спросила: «Зачем ты это сделал?» О, если бы я сам знал, зачем отправил жену на тот свет. Мы сходим с ума от любви, потому что она составляет смысл нашей жизни, ничто другое не имеет смысла. И я это понял тогда. Но уже в то время я любил ее как-то болезненно. После того случая я словно бы был подвержен дуализму: с одной стороны, я хотел обладать ею безраздельно, ради этого я и совершил преступление, избавившись от супруги, но с другой, мне все время хотелось ее с кем-то разделить, но не так, как бы узнавая от нее о ее любовниках, а чтобы это происходило у меня на глазах, в моем присутствии, и чтобы я заглядывал ей в глаза, где, как я подозревал, скрывалась та самая непознанная мной бездна темного чувственного мира. Но я этого больше никогда не делал.
И вот после смерти моей жены что-то произошло с ней. Она как будто в чем-то изменилась. Раньше такая кроткая и послушная, исполнявшая покорно все, что я ей приказывал, она вдруг стала проявлять некоторую независимость, свободу и даже иногда строптивость. Мне это ужасно не нравилось, но я был бессилен что-либо изменить. Впервые я почувствовал, что материал так может сопротивляться мне. Вдруг ни с того ни с сего мы начинали ссориться с ней, чего раньше никогда не было. Она надолго исчезала, а когда появлялась, не спешила меня увидеть. Меня это раздражало, но я ничего не мог поделать с собой, шел к ней и унижался, становясь инициатором примирения. Еще раз она меня оскорбила, отказавшись выйти за меня замуж. И я понял, что, если так будет продолжаться, она совсем перестанет меня уважать. Поэтому, набравшись терпения, я решил ее проучить. Я перестал с ней встречаться и разговаривать. Я ей показал всем своим поведением, что как бы вычеркнул ее из жизни. И мой разрыв с ней продолжался почти два года. Не то, чтобы я не замечал ее совсем, а так издали следил за ее жизнью, тем более, как ты знаешь, что живет она напротив наших окон.
За это время она немного изменилась, повзрослела что ли, тогда она была еще совсем ребенком. Но от этой перемены стала только, краше. Я узнал, что, попав в молодежную среду, она начала петь и связалась с какими-то подонками из местной джазбанды. Она как бы назло стремилась продемонстрировать мне свою самостоятельность. Устраивала попойки в квартире, которую я ей подарил, встречалась на моих глазах с разными юнцами и крутила с ними шашни. Не знаю, зачем она все это проделывала. Может быть, хотела досадить мне, унизить меня. Но я оставался слеп и глух, и всем своим видом показывал, что не замечаю ее. Я и в самом деле последнее время перестал обращать на нее внимание.
И вот как-то я заметил тебя, стоящим на балконе. Ты смотрел на ее окна и не отрывал глаз. И я вдруг подумал: раз она может еще кого-то так привлекать, значит, еще не все потеряно, еще можно попробовать сделать из нее что-то. И я в ту ночь поднялся к ней, открыл своим ключом квартиру и лег к ней в постель. Но она была холодна и безучастна. Она лежала в темноте, как неживая кукла, и даже не отвечала на мои вопросы. Не знаю, что это было. Если бы она сопротивлялась, то мои действия походили бы на изнасилование. Но она была, как мраморная статуя, и не проронила ни единого слова. Я сделал свое дело, молча оделся в темноте и вышел. А через несколько дней она устроила в своей квартире ту показательную сцену из Содома и Гоморры. И я не выдержал. Я решил покончить все разом. Сколько еще могло продолжаться это безумие?
Глядя на ее кувыркания с тремя мальчиками, я почувствовал вызов, который могут бросить только своему врагу. Я понял, что потерял ее безвозвратно, что она меня ненавидит, как лютого врага. Но я в жизни никому не прощал вызовов. Я всегда уничтожал своих врагов. И я это сделал.
Сейчас, когда я смотрю на ее пустое окно и вспоминаю свою жену, то задаюсь вопросом: а зачем я живу в этом мире? И мне вдруг все становится противным. Когда-то я казался себе мудрым вороном, сидящим на дереве и философски взирающим на этот убогий мир. (Если ты считаешь, что в этом мире можно что-то изменить, ты – счастливее меня.) Однако последнее время я все больше чувствую себя подобно ворону, питающемуся падалью, но вороны не убивают, они только едят мертвечину. Поэтому я и решил улететь в другой мир. И сделаю я это с того самого дерева, что растет напротив ее окна.
Нет, не подумай, я не какой-то там моралист, я – обыкновенный человек, которым может стать любой из вас при нашей жизни.
Близится рассвет. На рассвете смертники всегда прощаются с жизнью. Я должен совершить этот поступок. Он будет единственным в моей жизни, за который я начну себя уважать. Я могу, конечно, жить дальше, но стоит ли это делать в этом мире с больной душой. Палач тоже должен рано или поздно уйти на отдых.
Прощай, не сердись на меня. Когда-нибудь мы встретимся в другом мире, и ты пожмешь мне руку. Обещаю тебе».
4
Карусель, дочитав до конца письмо, бережно положила его перед Новеньким.
– Сейчас вы можете оправдаться, – сказала она, – это письмо доказывает вашу невиновность.
– Вряд ли, – усомнился Новенький. – Стоит мне его кому-либо показать, как оно тут же исчезнет.
– Но вы хотя бы попытайтесь это сделать, – воскликнула Елизавета Вторая, взмахнув своими толстыми руками, – а мы все подтвердим, вас поддержим.
– Бесполезно, – глубокомысленно заметил Платон. – У нас это письмо все равно отберут, и нам никто не поверит, не забывайте, где мы находимся.
– А знаете, – вдруг оживился Новенький, вспомнив, – в то утро, когда Юрист повесился, произошло странное событие. Вероятно, вороны, почувствовав мертвечину, слетелись к этому месту со всей округи. Небо было черно от птиц, и по городу неслось такое карканье, что ничего другого не было слышно. Птицы загадили весь сад вместе с этим деревом. Работникам консульства даже пришлось вызывать специально бригаду, чтобы очистить крышу от птичьего помета.
– Я всегда подозревал, что у птиц есть какое-то интуитивное чувство, близкое к человеческому разуму, – заметил Платон.
– После этого случая вряд ли я еще раз полечу в тот консульский сад, – сказал задумчиво Новенький. – Но вот, глядя на птиц, я не перестаю думать, что они – свободные люди, улетающие в заоблачные выси. Для человека так важно свободно мыслить и мечтать. Это и означает летать. Может быть, как только человек научится мечтать, он сразу же превратится в птицу. Выйдите на улицу, посмотрите на стрижей, ласточек, синичек, может быть, в них вы узнаете своих соседей.
– Вот только нас с вами на улицу никто не выпустит, – заметил, грустно улыбнувшись, Платон, – да и птицами нам стать трудно здесь. Видите, решетки на окнах.
– Но если нас будет много, то мы сломаем и решётки, – радостно воскликнула Карусель.
– Я очень хочу стать птицей, – заявила толстая Елизавета Вторая. – Если для этого нужно похудеть, то я обязательно похудею. Научите нас, и мы все вместе улетим отсюда.
– Уже поздно, – сказал Новенький, видя приближающегося медбрата. – Давайте займемся этим с утра.
И все четверо отправились по палатам с надеждой начать новый день по-новому.
Январь 1987 – февраль 1994
