Вера Георгиевна Синельникова
Поймём ли мы когда-нибудь друг друга?
Помнишь, ты писал, что не знаешь критериев отличия плохих людей от хороших. Но их узнать невозможно, потому что их нет. Нет такой точки отсчёта, такой теории, такого мудреца, который мог бы определить достоверно положительность или отрицательность явления или человека. Не потому, что для этого нужны сверхточные расчёты, а потому, что и мир, и человек, как наиболее полное его выражение, – бесконечно переливающаяся игра света и тени, поток, в который нельзя войти дважды. Вечером над горами парят лёгкие пурпурно-золотые облака, но отгорает закат, и они тяжелеют, приобретают свинцово-серый оттенок. Падший поднимается, возвысившийся падает, гадкий утёнок превращается в великолепную птицу. Нет застывших в своём конкретном воплощении Добра и Зла, нет мест во Вселенной, где они сконцентрированы, не существует Дьявола, да и Ангелам неоткуда взяться. И ад, и рай – в душе человека, он сам себе и заклятый враг, и преданный друг, он сам свой губитель и врачеватель.
Человек – это дорога между подножием и вершиной. Она либо поднимается вверх, либо сбегает вниз, либо петляет по склонам, в зависимости от того, каковы усилия человека, какова его устремлённость.
Человек – это процесс, многоцветный, непрекращающийся, разнонаправленный. Благородство, мужество, жестокость, злоба или нежность – состояния, зыбкие или сравнительно устойчивые, но не фатальные.
Мы назвали бы сумасшедшим каждого, кто во имя усовершенствования мира предложил бы уничтожить или переместить в какое-нибудь определенное место в космосе все частицы с отрицательным зарядом. Но не такова ли коммунистическая доктрина, уготовившая место под солнцем лишь тем, в ком «трудолюбие, дисциплина и преданность общественным интересам сочетаются с «коммунистической сознательностью»? Всё остальное, что не вмещается в строгие рамки официальной идеологии, подлежит ликвидации, единовременной или постепенной. Мы объясняем сейчас себе и миру, что расстрелы, гонения, раскулачивание, чудовищные репрессии в концентрационных лагерях были связаны с культом личности, но не договариваем, что культ личности – необходимо возникающий механизм для подавления инакомыслия. Он не причина, а следствие, и пока причина жива, машина истребления не остановится. Сейчас действие её ослаблено, во-первых, тем, что неспособные маскироваться уничтожены, а сумевшие выжить либо прячут свою непохожесть глубоко внутри, как, например, я, либо выпускают пар через отдушины кабачков, подобных «Флибустьеру», либо ломают себя, принимая правила игры, как Удальцов, либо по природе, по скользкости своей легко вписываются в систему – перевёртыш, как Ложкевич. Много тех, кто мечтает податься на Запад, как Изверов или канадский фермер. И всё меньше тех, кто свято верит в идеалы, как мой отец. Сортировать такой человеческий материал, выделяя «врагов», всё труднее, и Молох умеряет свой аппетит. Во-вторых, неизбежно возрастающее в такой ситуации лицемерие вождей делает расплывчатыми их лозунги и туманной саму доктрину. Пережив острую стадию коммунистической болезни, наше общество превратилось в хроника с довольно внушительной рыхлой массой и ослабленным иммунитетом. Самым «здоровеньким» в нашей грустной действительности выглядит коммунист. Он активно руководит и направляет, выписывает пилюли и процедуры, пользуется благами и привилегиями. Но лишённый прав на сомнения, он легко скатывается либо к фанатизму, либо к цинизму, что закрывает его человеческую сущность до критической точки и делает его самым безнадёжным из всех хроников. Истинная причина болезни – глубинное противоречие между бесконечным разнообразием жизни и узостью рамок коммунистической доктрины – не исчезает и не разрешается, а затягивается паутиной лжи. Периодически, при обострениях вялотекущего процесса пробуждающийся Молох ещё будет требовать жертв, но рано или поздно дом наш, какими бы величественными ни казались его стены, неминуемо рухнет под натиском свежего ветра действительности, и тогда потребуется обновление фундамента.
Что это значит? Нас ждёт катастрофа? Наверное. Как? Когда? Я не могу сказать, что мне страшно, но как-то не по себе от неизвестности. Особенно грустно думать об отце, который по-прежнему свято верит в коммунистическую идею. Знаешь, за мамулю мне не так боязно – она, как и моё солнышко Дарья, только с виду хрупкая, а внутри – кремень. Мне кажется, к потрясениям на идеологическом фронте мамуля не то, чтобы относится несерьёзно, а воспринимает их примерно, как грозу – пошумит и пройдёт.
Я же настолько глубоко ушла в себя, что внешние события почти не трогают меня, по крайней мере, не влияют на расположение духа. Как в детстве, настроение моё регулируют два крохотных невидимых человечка, обитающих в мансарде с тех пор, как я себя помню. Тот, которого я называю Чёрным, угрюмоватый, меланхоличный, не слишком расторопный, живёт в старом отцовском башмаке на площадке перед входной дверью. Он почти всё время дремлет, но стоит мне развеселиться, запрыгивает ко мне чуть ли не в самое ухо и заводит неизменное: «Уж не думаешь ли ты, что это надолго? Взгляни-ка на горизонт, там уже тучки собираются. Не расслабляйся!» Я не могу на него сердиться, потому что он чаще всего бывает прав. Зато когда его прогнозы сбываются, из старинной шкатулки, которую мне подарила бабушка Антона, выбирается Белый – никогда не унывающий ласковый бодрячок. Он гладит мне руку, заглядывает в глаза и говорит утешительно: «Не горюй! Тучки – это ненадолго!» Кроме того, я всегда ощущаю твоё присутствие, так что вы втроём поддерживаете во мне хороший жизненный тонус. Я не впадаю в уныние, никогда не устаю и успеваю переделать уйму всяких дел. Например, мы с мамулей уже настрочили распашонок и ползунков, навязали пинеток и чепчиков. Моя мансарда путём перестановок, усовершенствований, обновлений совершенно преобразилась, в чём трогательно и серьёзно помогает мне отец. Он сделал потрясающую кроватку из орехового дерева, провёл мне наверх воду. Каждый день мы добавляем какой-нибудь штрих – полочку, ширму, вешалку, и это доставляет мне большое удовольствие.
Неизменно сокрушаются по поводу моей неудачной судьбы соседи, да и мои коллеги, удивляются моей энергии, весёлому спокойному нраву и непринуждённости, с которой я ношу свой вполне уже оформившийся животик. Они не знают и даже не подозревают, в чём источник моей силы и моей радости. Интересно, что сказали бы те, и другие, если бы прочитали мои записки. Скорее всего, сошлись бы на том, что у меня слегка поехала крыша. Чувствую себя, как лягушка-путешественница, которую утки несут над родным болотом, я помалкиваю о сокровенном. Иногда хочется закричать во всё горло: «До чего же здорово отсюда всё видно! Какой обзор! Какая перспектива!» Но участь незадачливой сказочной героини предостерегает меня, и я только исписываю страницу за страницей. Когда какая-нибудь мысль настигает меня, простреливает меня в компании, за рабочим столом, в троллейбусе, я завязываю памятные узелки. Бывает, вскакиваю среди ночи и никогда не ленюсь, не откладываю до утра – знаю, с рассветом всё, что было ясным, отчётливым, растворится, смажется, разбежится по закоулкам памяти, потом не отыщешь. Боюсь что-нибудь упустить, ведь не будет лавина бесконечно. А главное, мне очень важно, просто необходимо, чтобы ты не просто знал, чем наполнено каждое мгновение этого отрезка моей жизни, а понял природу, источник и смысл моего нынешнего оптимизма, совсем не похожего на «пионерский» пафос студенческих лет.
Ощущая остро неизбежность катастрофических перемен, я не испытываю ни того ужаса перед будущим, который погубил Ирину, ни стремления податься на «благословенный» Запад, в котором Олег оказался совсем не одиноким – здесь оно довольно популярно, ни твоего благородного пессимизма: «сей цветы, сажай деревья», мир всё равно провалится в Тартар.
Во-первых, сквозь пелену свершающихся со мной и вокруг меня событий я вижу причину происходящего, настолько универсальную, что бежать-то некуда, ибо причина эта – мы сами. Во-вторых, я не сомневаюсь, что причина эта преходяща. Когда-то она зародилась, ныне приближается к своему апогею и со временем исчезнет, исчерпает себя, растворится в расширяющемся человеческом сознании. Не на моём веку это будет, но будет!
Что же это за причина? Когда, почему так случилось, что на исходе двадцатого века мы буднично, за обеденным столом, обсуждаем возможность гибели цивилизации от наших рук? Да, я была глубоко не права, споря с тобой в юности. Когда мы глодали косточки наших соседей и причмокивали от удовольствия, это была в каком-то смысле необходимость, а если и жестокость, то мотивированная, а потому ограниченная. Немотивированная жестокость наших дней не имеет границ.
Какой порок скрывается за железной поступью Прогресса? И если уж мы – варвары, как любил говаривать Олег, бесспорно ли то, что нам надо поспешать вослед цивилизованным народам?
Когда осознаёшь, что всё в человеке и человек во всём, что цивилизация, во всех её проявлениях от страшных войн до великих свершений – проекция, отражение, развёртка, материальное воплощение нашего внутреннего состояния, на главный вопрос, что происходит с человеком, спокойно и деловито сбрасывающим атомную бомбу на мирно спящий город, а затем удовлетворённо размышляющим о хорошо и чётко выполненной работе, ответ может быть только один: цивилизация делает человека слепым и глухим по отношению к другим, то есть научно-технический прогресс закрывает человека. Второй вопрос, может быть, ещё более важный: можно ли человека открыть заново? И только ответив на этот вопрос, мы можем заменить телячий восторг молодости обоснованным оптимизмом.
Начинается процесс отчуждения от мира, от себя самого, от своих братьев в момент грехопадения, когда, не удержавшись от соблазна, человек срывает яблоко с Древа Познания и открывает для себя дуальность мира. Естественная открытость, которая позволяла человеку ощущать Вселенную, с её многомерностью и наполненностью, как своё продолжение, и жить подобно птицам, которые знают, куда лететь и где остановиться, хоть никто не обучал их навигации и астрономии, – эта открытость нарушается, чтобы со временем исчезнуть вовсе. Мир в сознании человека раскалывается надвое: с одной стороны, безграничная махина Космоса, с другой – сконцентрированное в теле и телом ограниченное существо.
Рождённая в момент грехопадения Мысль, будущая царица времён и народов, распорядительница истории, отрывает человека от материнского лона. Каждый из нас может примерно представлять себе, как это происходит. Вообрази, что ты лежишь где-нибудь на берегу моря или на лугу среди высокой травы, забыв обо всём на свете, ощущая телом нагретый воздух, а сердцем – ритм вселенной, и вдруг чей-то возглас, чья-то речь, резкий звук привлекает твоё внимание. Ты закрываешься мгновенно. Из человека Вселенной ты превращаешься в наблюдателя. Всю бесконечность мира, которая только что была тобой, ты начинаешь воспринимать, как внешний объект. Ты отчуждаешься от мира.
С развитием цивилизации мгновения, когда человек сливается с миром, становятся всё более редкими, а отчуждение – всё более полным. Утрата связи с космическими энергиями лишает человека равновесия, делает его похожим на раздираемого противоречиями кентавра, полного решимости преодолеть двойственность своей природы с помощью Мысли. Мысль всячески поддерживает эту веру, она угодливо и охотно помогает человеку решать самые разные проблемы, в то же время, обретая над ним всё большую власть. Под её неусыпным оком человек, как ребёнок – игрушку, разбирает мир на всё более мелкие детали, пребывая в вечной иллюзии, что создаваемый им из этих деталей эрзац-мир будет совершеннее, комфортнее, прекраснее того, что он разбирает.
Незаметно человек оказывается в капкане. Будучи убеждённым, что цивилизация делает его всё более свободным, он не замечает, как его опутывает бесконечное количество зависимостей от технологических новшеств, навязываемых представлений, трудно распознаваемых манипуляций, наконец, от самой хозяйки положения – Мысли. Она увязывается за человеком повсюду, вникая во все мелочи его жизни, не оставляя его ни за столом, ни в постели, ни во время отдыха. Наконец, наступает момент, когда человек начинает отождествлять себя с Мыслью. Только на генетическом уровне в нём остаётся неутолимая жажда, неизбывная тоска по тем временам,
…Тем дням, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила обменяться с ним.
Когда сквозь вечные туманы
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
М.Ю. Лермонтов
… … …
Наделив человека способностью отделять себя от мира, а мир дифференцировать на части, обозначая их теми или иными символами, оценивая их мой или иной мерой. СС кладёт начало мельтешащему дроблению человеческого сознания, что в конечном итоге приводит к великому ложному противостоянию всего против всего и всех, великой ложной войне человека с самим собой внутри сферы своего сознания. Ложность, бессмысленность, аутогенность этой войны, которую мы называем борьбу Добра со Злом, доказывается очень просто. Доведись погибнуть нашей цивилизации, всё останется по-прежнему в поистине прекрасном мире. Будет гореть солнце, с грустью взирая на плоды нашего саморазрушения, будет дышать Земля, вздымая океаническое дно и опуская в свои горячие недра горы, будут распускаться по весне цветы, а осенью падать листья…
Совсем не обязательно мыслить масштабами планеты, цивилизации. Усугубляющееся день ото дня противостояние знакомо каждому из нас. Разве мы вольно или невольно не противопоставляли свои помыслы, дела, свою внешность кому-то или чему-то, что, по нашим представлениям, является менее верным, достойным или красивым? Например, соседям, начальству, правительству, людям с другим цветом кожи, другим разрезом глаз, другими манерами – одним словом, другим набором идентификационных качеств, признаков? Этот изнуряющий принцип взаимоотношений с окружающим миром – не стиль жизни отдельных людей или народов. Самоутверждение через противостояния – способ существования нашей цивилизации, источник энергии её развития. Конфронтация – наиболее привычное для человека и человечества состояние. Всё – от исторических изысканий до смелых экскурсов в будущее современных фантастов пронизано мотивом нескончаемых войн. Явление Христа и Будды, их попытки привить смирение, соединить в душе человеческой землю и небо только обозначили некий ориентир, будто поставили маяк на дальнем берегу. Прошедшие тысячелетия не приблизили нас к зовущему мерцающему свету. Напротив, человек становится всё более враждебным самому себе и миру. В сравнении, скажем, с древними эллинами, которые кажутся нам цельными, гармоничными, непосредственными, наш современник выглядит настоящим неврастеником, в котором рядом с верой в своё всемогущество уживается комплекс неполноценности, рядом с обилием разрозненных сведений о мире – ощущение неполноты бытия, рядом с ускорением жизненных ритмов – медленность созревания души. Душа обманута, забыта, оттеснена в резервации искусств, религий, мистических верований, и всё основное в жизни человечества совершается почти без её участия.
Эволюцию человечества от главной драмы грехопадения до критической точки распада сознания и возможного самоуничтожения можно проследить на примере становления отдельной личности. Ребёнок не ведает злобы, не отделяет себя от мира. С открытой улыбкой, любовью и полным доверием он глядит на мир. С одинаковой нежностью он готов прижать к себе и королевского пуделя, и шелудивого дворнягу. Он не видит разницы между благородным рыцарем и кровавым бандитом, и если бы могло так случиться, что мир вернулся бы в своё раннее детство, мы бы с изумлением обнаружили, что ненависти в мире не существует, как её не существует в сознании ребёнка.
Но выбор сделан давным-давно. Маленький человек покидает солнечный Берег, где он ещё – дитя мира, и ступает на территорию, где почти безраздельно царствует Ум. Он отделяется от мира, словно капля – от океана, только медленно, будто нехотя и словно океан не хочет её отпускать. Но вот капля отрывается, и она уже – не океан. Она уже обособилась, и теперь главным её стремлением будет утверждение собственной индивидуальности, для неё самоутверждение – свобода, победа, и подмена космической безграничности крохотным мирком собственных умственных построений происходит незаметно, безболезненно. Зеркальный шар, из которого невозможно увидеть, услышать другого, формируется постепенно из первого отторжения мира, из гордыни по поводу умственного постижения сути явлений, из накапливающейся информации, удовлетворения получаемым комфортом, профессиональной замкнутости, узости мировоззрения…
В детстве мы часто дарили друг другу маленькие безделушки, упакованные в огромное количество обёрток. Во взрослой жизни за многослойными оболочками мы тоже часто не можем угадать, что внутри, хорошо различая лишь фантики и надписи на них: дворник, генерал, коммунист, оппортунист.… Не видеть легко трансформируется в ненавидеть. Ненависть по классовым, идейным, религиозным, политическим мотивам – чистейшая химера Ума. Настоящий кошмар нашего времени – не ядерное и не химическое оружие, а закрытый, обусловленный умственными мерками человек.
Для личности зрелой, свившей кокон своего мировоззрения, горизонты других индивидуальных миров бывают так же недосягаемы, как для человечества – далёкие звёздные системы. Её сознание перемещается в собственной системе координат, в которой оси – её собственные представления о добре и зле, о справедливости и несправедливости, о красоте и уродстве.
Бесконечное множество точек отсчёта приводит к тому, что каждый человек с разных точек зрения оказывается либо средоточием добра, либо воплощением зла, поэтому не только клич «бей неверных!» никогда не устаревает, но и понять, кто с кем и за что борется, не представляется возможным – просто идёт вечная война. Чем отстранённее, чище, рафинированнее выстраиваемые сознанием системы, тем выше степень непримиримости и вражды, тем более ложной, неестественной является мотивировка насилия. В этой странной, непрекращающейся войне сама ненависть часто оказывается излишней. Чтобы кого-то принизить, растоптать, уничтожить, бывает достаточно равнодушия, небрежности, брезгливости, эгоцентризма, даже не обязательно гипертрофированного – просто обыденного представления о том, что сосед в меньшей степени заслуживает и достоин благоденствия или самого существования, чем ты сам. Эгоцентризм, впрочем, играет с человеком злую шутку, и чем сильнее он выражен, тем злее шутка. Казалось бы, стоит собственные удовольствия и удобства возвести в ранг первейшей необходимости, а всё, что мешает, признать лишним и опасным, как путь к счастью или, как минимум, к удовлетворённости, будет открыт. Кто и когда ни хаживал по этой дорожке, счастья там не находил. Проблема в том, что человек по своей природе – существо космическое, в ограниченном пространстве эгоцентризма он начинает задыхаться, его охватывает непреодолимое стремление либо опереться на что-то вовне, либо распространить себя, своё влияние, своё присутствие, свою так называемую власть как можно шире, и, наверное, чем меньше внутреннее пространство, внутренняя свобода, внутреннее равновесие, тем сильнее жажда наслаждений, богатства, чинов, всеобщего внимания и признания, как будто можно утолить голод сосанием пустышки.
Мне кажется, накопление интеллекта, когда оно не связано с гармонизацией душевного состояния – такая же пустышка, как и материальное стяжательство. Если попытаться заглянуть поглубже, под завесу внешних событий, не увидим ли мы в Изверове внутреннюю пустоту, которую он тщательно скрывал, скорее всего, даже от самого себя? Его не могла не раздражать, пусть на подсознательном уровне, неуловимая и необъяснимая, свойственная не только мне, Рене, Лёшке, но в разной мере всем завсегдатаям «кабачка» духовная насыщенность и глупая, бессмысленная, с его точки зрения, но устойчивая наша преданность чему-то нематериальному, неосязаемому, как будто и не существует вовсе, но странным образом дающим явное преимущество и несущему настоящую радость.
Думаю, эта странность была для Олега камнем преткновения. Он должен был доказать, что все наши прекраснодушные идеи и светлые устремления ничего не стоят и могут быть разрушены одним лёгким изящным движением. Не потому ли Запад так стремится овладеть Востоком, что ему, при всей его материальной мощи, так недостаёт пронизывающей Восток жизненной силы?
Об удивительном эгоцентризме человеческой натуры, о глухоте большинства из нас по отношению друг к другу ты писал мне ещё в ранних письмах, ссылаясь на Монтеня и собственный опыт. И когда на Севере я пыталась свести концы с концами, ты предостерегал меня от излишней прямолинейности и ложных надежд. Ты всегда был ближе к Истине, к жизни, к пониманию людей. В глубине души я сознавала твою правоту, по крайней мере, ощущала глубину твоих суждений. Почему же я так отчаянно спорила? С одной стороны, ничего вразумительного я сказать не могла, и была наверно похожа на пичугу, радостно прыгающую по веткам и безумолчно выкрикивающую гимн бытию. С другой – раз вознамерившись в детстве найти ответ на вопрос: «почему» и уверовав, что это мне, безусловно, удастся, я всё, что встречалось на моём пути, всё, что со мной происходило, воспринимала сквозь призму своей миссии. В оттенках, сложностях, тупиках человеческих взаимоотношений я невольно искала подтексты и подсказки. Если бы не случившаяся со мной драма, я так бы и не увидела в северянах своих братьев, точно так же, как и я, в чём-то праведных и мудрых, а в чём-то грешных и тупых. Я рассматривала бы их, как иллюстрации в интересной многообещающей книжке и вообще жила бы полуправдой, находясь слегка в стороне от жизненного потока и возможно, больше любя слова , чем их смысл.
… … …
Я уже не езжу в командировки – скоро декретный отпуск. Зато по городу могу бродить бесконечно. Не могу надышаться осенним ароматом, тревожным покоем увядающей красоты. Особенно хорошо вечерами. На тротуарах лежат прихваченные желтизной влажные кленовые листья. Над ними простирается туман, подсвеченный тусклыми фонарями и прикрытый вуалью из теней оголённых веток. Внизу под холмом лежит неугомонный город. Сквозь парк видны его разноцветные огни, а за ними – мглистая даль, за которой – странно подумать! – не полощется море. Люблю окунать голову в золотой дождь осеннего листопада, и чувствую, что не в силах передать это волшебство, эту музыку Вселенной. Но если бы в кладовых нашего богатейшего языка, среди бесчисленного множества слов – пёстрых, однотонных, строгих и вычурных, потускневших от времени и возникших недавно, ещё сверкающих новизной, я нашла бы самые точные и нужные слова и сплела бы из них тонкий кружевной узор, всё равно не получилось бы так прекрасно, как этот туман, как этот пронизывающий душу закат. И мне хочется воскликнуть: не изумляйтесь строкам, воспевающим мир! Изумляйтесь миру, воспетому в этих строках!
С тех пор, как Любовь начала расширять моё сознание и на меня хлынул поток неизведанного, нередко я испытываю отчаяние от того, насколько открывающаяся мне картина мира полнее, насыщеннее, обширнее, многограннее, красочнее того, что мне удаётся выразить словами. Как будто океан пытаешься втиснуть в плохо ли, хорошо ли сработанный, но завершённый, имеющий конечный объём сосуд. Но может быть, именно через это отчаяние, через ощущение необъятности, невыразимости того, что предстаёт перед моим внутренним взором, через осознание беспомощности слов я постигаю суть Интеллекта, природу его ограниченности, которую так хорошо чувствовал Реня и которую гениально выразил Афанасий Фет своей формулой «Мысль изреченная есть ложь».
По отношению к зашифрованной где-то в небесных матрицах Мудрости Мира человеческая Мысль подобна отражённому в осколке зеркала или стекла зайчику – сколько бы их ни было, они не могут заменить Солнце, и каждый из них освещает лишь точку, на которую он направлен.
Отдельные картинки – факты, данные наблюдений и экспериментов, реальные события и пр. – Мысль подвергает Анализу, а затем результаты нанизывает на тонкие прочные нити Логики. Одной нити бывает достаточно для линейного мышления – основы ортодоксальных учений. Соединение нескольких нитей делает мышление широким, но плоским. Сложные многоплановые конструкции позволяют мыслить объёмно. Но как бы далеко ни простирались нити логических рассуждений, как бы точно ни были пригнаны их звенья, какими бы стройными, убедительными, даже безукоризненными ни казались предлагаемые теории, это всего лишь замкнутые на самих себя конструкции в бесконечном объёме мироздания. Даже несравненная Математика, с её поразительной способностью проникать в самые потаённые уголки Вселенной и низводить до формул самые, казалось бы, не формулируемые явления, даже великая и прекрасная царица наук не в состоянии охватить все планы, все измерения, все странности, она даёт лишь тонкий намёк на один из ликов Истины. Самое гениальное учение, самый незыблемый постулат – всегда и, безусловно, частность. Они верны лишь в определённом объёме пространства на определённом промежутке времени, при определённом ракурсе взгляда.
2 х 2 = 4 – это частность,
значит, 2 х 2 4.
Что логично, по сути, неверно, ибо нет логики всеобъемлющей.
Между строго очерченными рамками научной концепции и всеобъемлющей полнотой вечно обновляемого бесконечного мира всегда существует непреодолимое противоречие, и нам следует об этом помнить, когда мы, убеждённые во всемогуществе Интеллекта, хоть уже не раз оставленные им в дураках, как инкубаторные цыплята за искусственной мамой, след в след тянемся за очередной безошибочной идеей.
Такой идеи, такой общественно-политической формации, которая сделала бы нас счастливыми и свободными, не существует и не может существовать, пока они формируются усилиями Интеллекта и осуществляются на фоне научно-технического Прогресса, стремительно суживающего сознание, отчуждающего человека от мира и от самого себя.
Конечно, в сравнении с «ежовыми рукавицами» фашистского или, скажем, нашего, коммунистического, режима, о демократии можно сказать, что она – в лайковых перчатках, но как бы ни было комфортно человеку в рамках правильно и даже гуманно выстроенной системы, между человеком, как существом Космоса, и узко ли, широко ли, но строго очерченными правилами игры (конституция, юриспруденция, полиция, иерархия, армия и пр. и пр.) всегда возникает напряжение, которое при разрушении или смене рамок может проявиться совершенно неожиданным образом. Кроме того, человек, привыкший жить согласно требованиям системы, легко подвержен манипуляциям с сознанием. Пример Германии говорит о многом. Но было бы иллюзией полагать, что с другими народами не может произойти ничего подобного. Цивилизованный человек в благополучном государстве годами и десятилетиями может вести себя вполне пристойно – не плевать на газон, платить налоги, ходить в церковь, но это благопристойность льва в вольере. Когда Хемингуэя спросили, много ли в Америке фашистов, он ответил, что много таких, которые и сами не знают, что оно фашисты. Слова Хемингуэя характеризуют не конкретный народ, а особенность закрытого человека.
Чтобы мы перестали быть опасными друг для друга, чтобы мы спокойно вздохнули на нашей планете и с надеждой посмотрели в будущее, нужны всего две вещи: прекращение распада сознания и преодоление ограниченности Интеллекта.
Но что послужит той живой водой, которая, окропив осколки нашего взорванного сознания – фрагменты, нити, цепочки, картинки, теории, науки, нации, страны, города – всю эту мешанину, порождённую разделительной и созидательной силой Интеллекта, сможет воссоздать из них единый неповторимый мир и вернёт нам способность ощущать себя неотделимой частью этого мира?
Ты скажешь: нет такого, всё равно останутся тень и свет, земное и небесное, низменное и высокое, прошлое и будущее, а значит, вечный бой, неискоренимый антагонизм, вечное противостояние. И я бы, может, согласилась с тобой.
Но со мной случилось то, что вывело меня за рамки всяких рассуждений.
Я помню день, когда это произошло. С моим напарником почвоведом Андреем Гордейчуком мы проводили рекогносцировку под мелиорацию огромного колхозного поля. В обеденный перерыв мы сели отдохнуть на тропинке, пересекающей майскую изумрудную зелень, и вдруг я оказалась внутри Солнца, не горячего раскалённого шара, а сплошного сине-золотого сияния. Всё было захвачено и пронизано лучами, и не было границ между дрожащим от зноя воздухом и тянущимися вверх стеблями растений, между тишиной и песнями зависших в небе жаворонков, между мною и остальным миром, как если бы я сама была и пылью на дороге, и звенящими в небе голосами, и сидящим рядом Андреем, который удивлённо смотрел, как я с совершенно отсутствующим видом улыбаюсь, неизвестно чему. Уже знакомое мне ощущение тождественности с миром, когда удивительным, непостижимым образом всё совмещается со всем и растворяется в одной-единственной точке, расположенной моём сердце, – это ощущение неожиданно и абсолютно без участия моего сознания трансформировалось в слово Бог.
Ты же знаешь, я выросла в атеистической семье. Впрочем, мамочка моя, думаю, верует, не знаю, как, но душа её полна Божественного Света. Однако, никогда ни прямо, ни окольными путями не подводила она меня к вере, как и никто другой. В этом отношении моё сознание было девственно чистым, как белый лист бумаги. В филиале, где я работаю, один лишь мой непосредственный начальник Илья Фёдорович, человек мудрый, весёлый, неутомимый и очень добрый, открыто провозглашает свою принадлежность к христианству. Изречения из Библии у него припасены на все случаи жизни, за стол он не садится без «Отче наш!» и крестного знамения, а перед Рождеством набивает карманы мелочью для ребятни, распевающей колядки под его окнами в деревне недалеко от Малгородка. Я никогда не задумывалась, почему он, человек просвещённый, не стал, как мы, безбожником, но мне кажется, религиозность – естественное состояние его духа, он просто воспитан в христианской традиции. На меня же вера обрушилась, как тропической ливень, как звездопад. То есть я не могу сказать, что это вера. Это абсолютное, ничем не опровергаемое знание. Я знаю, что Бог есть всё и всё есть Бог. То есть мир Божественен во всех его проявлениях. Нет ни одного существа, былинки, точки в мироздании, материальной или не проявленной, которая была бы не Божественна. Это так очевидно! Всё вокруг, на что ни посмотри, кричит, поёт, повествует об этом.
