Василий Гурковский
Чтобы что-то вспомнить – надо это пройти
Как люди просвещенные, квартиранты имели свои, пусть и мелкие, но традиции. Врожденные и приобретенные. Из приобретенных, на первом месте было вино. Чувствуя скорое невеселое будущее – они пили…пили, ежедневно и по многу (для немцев). Привозили с собой местное вино, ставили на плиту грушевидный казан на несколько литров, добавляли сахар, кипятили, а потом пили. Кипяченое вино, с сахаром, действовало на них быстро и эффективно. Зимние ночи длинные, делать практически им было нечего, поэтому они дико развлекались, чем могли. Пауль играл на губной гармонике, остальные двое кричали какие-то песни, а в конце, и всегда, они начинали…стрелять. Стреляли из пистолетов, на спор, – в мух, пауков, вшей на своих рубашках, развешивая их за рукава на гвоздях. Это было конечно шумно, страшно, но к этому мы как-то привыкли, а вот когда они специально «работали» на нас, это было действительно страшно. Мы спали на печке, все четверо – бабушка, я, и двое дядей, один, младший, Михаил был родной брат моей матери, то есть бабушкин сын, второй, Федор, был бабушкин племянник, сын её старшего брата, Фомы, который был репрессирован и за своего отца, раскулаченного в 1929-м, с 1930 года пилил лес в северных лагерях, как политический, и вернулся в Слободзею, через год после войны, в 1946 году. На печке было тепло и как-то мы там умещались. Торцевая стена, отделяющая печь от комнаты, где жили квартиранты, была всего в полкирпича и еще имела маленькое оконце в их комнату, размером в кирпич, заткнутое подушкой. Так вот немцам нравилось стрелять именно под потолок, рядом с той стенкой. Они хвалились друг перед другом точностью попаданий в угол-стык между потолком и кирпичной стенкой. Это была ежедневная пытка. Тонкая стенка тряслась от выстрелов с малого расстояния. Вся их комната была в сотнях дырок от пуль, на стенах и потолке. Один раз срикошетившая пуля разбила то огромное зеркало, что дяди притащили из войсковой части. После таких пьяных стрельб, мы иногда до утра не смогли заснуть. И никуда не уйдешь – дверь входную они запирали на висячий замок изнутри. А трогать такую обезумевшую от вина и ситуации, «компанию» было невозможно. А главное, они знали, как мы себя чувствовали во время этих оргий, но это их только подзадоривало. И жаловаться некому – вся власть кругом – чужая, мало того, – вражеская…Хоть румынская- хоть немецкая.
Из «врожденных» традиций, на первом месте была охота. По субботам, они набирали с собой вина и консервов, забирали в качестве гончих собак моих обоих дядей и отправлялись к постоянному месту охоты – территорию между нашим селом Слободзея и соседним – Чобручи. От села до села – где-то около двух километров, вся эта территория раньше, минимум дважды в год заливалась Днестром, разливающимся весной в половодье и летом, при таянии снегов в Карпатах. За время войны, вся площадь заросла различной травой, местами в рост человека, и передвигаться по ней, было не так просто. А чужеземные охотники никуда и не передвигались. Они со стороны Слободзеи выбирали подходящие места с определенным сектором обстрела, посылали своих гончих «собак» в виде моих дядей – в загон. Технология была проста: Миша и Федя заходили со стороны Чобруч и шли в сторону Слободзеи, держась друг от друга на определенном расстоянии и своим «лаем», криками и ударами палок, шли в сторону охотников, загоняя дичь. В то время по зарослям прятались зайцы, лисы и даже иногда – волки. Дичи было не так много, но она была. При всей простоте этой охотничьей операции, по сути она была похожа на атаку, безоружных ребят на вооруженных тремя пистолетами немецких офицеров. Ни охотники, ни загонщики друг друга не видели из-за стоявшего стеной сухого бурьяна. Все ориентиры были по звукам и по виду попадавшейся на пути дичи.
Пока загонщики шли от Чобруч и шумели, охотники пили и закусывали, рассказывая, как обычно в таких случаях, различные охотничьи истории и небылицы. Но так как расстояние от них до загонщиков было немалое, а путь по бурьяну нелегким, то времени у охотников хватало и напиться, и наговориться. По мере приближения загонщиков к месту засады, немцы рассредоточивались на оговоренные расстояния по фронту и…ждали. А при появлении дичи или каких-то других причин, – начинали беспорядочную стрельбу. Их вовсе не волновало, как себя в это время чувствуют загонщики и что с ними может быть. Дядя Миша рассказывал, что когда подходили на опасное расстояние и немцы начинали стрелять, они (ребята) просто падали в какое-нибудь углубление, прижимались к земле, продолжая кричать, больше от страха. Потом приспособились делать короткие перебежки, пока охотники перезаряжали оружие, потом еще придумывали какие-нибудь хитрости, зная, в каком состоянии те находятся…
Иногда попадались зайцы, даже было за зиму несколько лис. О, сколько было шумной радости! Трофеи цеплялись на ремни, их с гордостью несли домой, обязательно фотографировались на их фоне, а уже потом – закапывали все принесенное на огороде. Дичи они не ели, боялись болезней и нам кушать не разрешали. После удачной (да собственно, после любой) охоты – обязательно следовала пьянка, но без стрельбы в доме, видимо, надоедало стрелять за день. А наших «загонщиков» по субботам трясло всю ночь от пережитого.
Пауль рассказывал, почему они ходят на охоту и в любую погоду. Их гонит самый старший, Людвиг. Он любитель, но сам ходить боится, и заставляет за компанию ходить всех. У его отца, в Германии, под Гамбургом, есть свои собственные охотничьи угодья, с множеством дичи, имеется большое количество охотничьего оружия и приспособлений, вот он и тоскует по этому. А ружей иметь на службе не положено, война все-таки, поэтому используют то, что есть. А какая охота с пистолетом! Но даже вроде бы не такой агрессивный, как его старшие товарищи, Пауль, никогда в разговорах не посочувствовал загонщикам, их как будто и не было во время охоты.
Нет худа без добра, как говорится. Именно соучастие в охоте, навсегда поставило крест на более чем двухлетних притязаниях и издевательствах к нашей семье, со стороны бандита-старосты.
Старшему из моих дядей, Феде, шел уже 18-й год. Он дружил с одной из соседских девушек. И надо же было так случиться, что она приглянулась сыну нашего старосты, откормленному такому отпрыску, который был внешней копией своего отца и официальным помощником того по службе. Девушка не хотела встречаться с ним и откровенно боялась. Когда Федя сказал ему об этом, сын старосты избил его и вдобавок какой-то палкой разбил ему голову. А через день – надо было идти на «охоту». Рано утром, в субботу, Людвиг зашел на кухню, увидел лежащего Федю с перевязанной окровавленной тряпкой головой, пришел в ярость, поднял его, посадил в машину, взял с собой в качестве переводчика Пауля и они все вместе поехали к дому старосты.
Как рассказывал дядя Федя, они застали семью старосты за завтраком. Староста жил неплохо. На столе была вареная курица, сало, яйца, стоял графин вина. Староста опешил и начал приглашать к столу. Людвиг, не обращая на него внимания, сердито спросил у дяди: «Вер (кто?) – дядя показал на сына – обидчика. Людвиг вытащил из кобуры пистолет, и с силой ударил сына старосты по голове рукояткой – тот упал. Людвиг вытер рукоять об скатерть, что-то зло сказал Паулю и стремительно вышел. Пауль повернулся к остолбеневшему старосте и, громко произнес: «Офицер сказать – будешь попадать ему в глаза – он застрелять!». Пауль с дядей вышли к машине и уехали.
С того дня, старосту на нашей улице больше не видели, да и на соседних, тоже. Враг нашел врага. Людвиг отомстил ему за сорванную охоту таким образом….И дядей моих больше никто не трогал. Охотничьи «собаки» оказались ценнее предателей.
Прошло столько лет, а до сих пор не могу понять, одну казалось бы пустяковую деталь. Мы питались плохо, мелкая вареная «в мундирах», картошка, лук, кукурузные лепешки иногда и капуста квашенная, тоже иногда. Немцы за все время «квартирования», не дали нам даже куска хлеба, ну это все понятно, а вот почему они собирали пустые консервные банки в пакеты и увозили с собой – мне до сих пор непонятно. А мы так надеялись их «повыгребать», те остатки, но не довелось….
У меня было такое голодное «хобби». Уже говорил, что на печке, где мы спали, было маленькое оконце, в кирпич. Обычно оно было заткнуто подушкой. Когда немцев не было, я вынимал подушку и делал обзор их комнаты. Сверху было хорошо все видно – и лежащую на тумбочке губную гармошку Пауля. Наверное, страстное желание поиграть на ней, да хоть бы подержать в руках, сделало из меня сперва балалаечника, потом гармониста и баяниста. А тогда, я вожделенно ласкал её глазами и любовался на расстоянии. Было у них в разных местах много всевозможных консервов. Особенно в овальных банках, рыбные, судя по этикеткам, я таких никогда не видел. У них все было как-то упаковано – и печенье, и хлеб, и кофе. Постепенно я осмелел и, наклонив предварительно голову, просовывал её сквозь узкую стенку. Так было больше видно, главное ближе…Я находился в раздвоенном положении – голова в комнате немцев, а туловище – на печке. И вот в таком положении и застал меня однажды Людвиг, не знаю, то ли они раньше вернулись с работы, то ли я увлекся, но он меня поймал. Мне бы надо было опять наклонить голову и вынуть её из окошка, вместо этого я дергался как заяц в петле и плакал. Прекрасно понимая мое положение, Людвиг встал на койку и начал меня щипать, щелкать по носу, орать и т. д. Я не мог это больше терпеть и – …выдернул-таки голову из окна-капкана, сняв при этом с подбородка все то, что его покрывало и упал со страшным криком на печку. Хорошо, что бабушка была на кухне. Увидев голую кость на моем подбородке и льющуюся с него кровь, она подставила стакан, дала выпить мне то, что в него набежало, промыла все содой и подвязала. Шрам через всю бороду так и ношу до сих пор, как память о тех квартирантах и моей беспечности.
Вообще, старший из немцев, Людвиг, был все время не равнодушен ко мне, может у него были свои дети дома, но он был неравнодушен исключительно со стороны садистской. Особенно, когда был пьяный. Он, я уже говорил – и так был черт без грима, а если еще сделает «рога» из своих рыжих волос и начнет меня гонять по кухне, отсекая от входа на печку, куда я мог бы спрятаться, и попутно по-немецки орать – выдержать было невозможно. Спасало то, что кто-нибудь из его коллег заходил и пытка прекращалась. Так было довольно часто, пока чуть не закончилось трагически.
В один из субботних дней, когда немцы были на охоте, бабушка выпустила меня погулять во двор, а сама что-то делала в сарае. Часового днем не было. Автомобиль Людвига стоял у дома. Я увидел – возле машины валяется что-то желтое, с проводками. Поднял. Откуда мне было знать, что это разбитая электрическая лампочка от автомобиля. До того времени, я никаких электрических ламп не видел. Кто-то, видимо, из чужих ребят, разбил на машине Людвига обе фары, а я подобрал выпавшую лампочку и взял с собой на печку, как игрушку. До того времени ни о каких игрушках я не имел понятия….
Немцы вернулись с охоты и Людвиг, как хозяин, первым увидел, побитые фары. Он вбежал на кухню, увидел, что я играюсь лампочкой, что-то страшно заорал и сделал то, что и делали везде фашистские оккупанты в подобных случаях – вытащил пистолет и выстрелил в меня, трижды. Я с перепугу забился в угол между вытяжной трубой от печки и грубой от плиты, а он стрелял, стоя на полу. Стрелял, с каждым выстрелом забирая вправо…ко мне. Я до сих пор помню этот ужасный грохот и торчащий ствол пистолета, изрыгающий смерть. Конечно, немец достал бы меня, если бы поднялся даже на первую ступеньку по пути на печку. Но в это время стрельбу услышала бабушка; она влетела на кухню, увидела, что в меня стреляют, обхватила стрелка за ноги, кричала, просила, Людвиг свирепо её отталкивал ногой и, скорее всего, выстрелил бы и в неё, но вбежавший молодой Пауль, выбил пистолет из его руки и увел в свою комнату.
Бабушка бросилась на печку, ко мне, схватила, ощупала – целый! Больше я ничего про тот день не помню. А потом оказалось, что у меня отняло речь и слух. О врачах в то время речи не шло. Меня долгое время водили по разным «бабкам», постепенно слух восстановился, а с речью у меня проблемы были долгие годы, я сперва – сильно заикался, а позже – не мог выговорить многие слова, что всегда создавало большие проблемы. Пока найдешь нужное слово для замены – разволнуешься, сбиваешься. В общем, лучше никому такое не знать. Лет двадцать моей жизни – речь была моей основной проблемой. Многого в жизни лишил меня тогда тот фашист и только постоянными многолетними тренировками, я сумел все-таки научиться говорить нормально и даже много лет читал лекции в разных ВУЗах, о чем даже не мог мечтать в молодости.
На второй день после той стрельбы, Пауль, пришел к нам на кухню, бабушка показала, каким они меня сделали, на что он сказал – Мол, Людвиг думал, что это он побил фары и поэтому начал стрелять. Что нам было до его оправданий! Он свое все показал в натуре.
Был еще один момент, который я помню. Начало весны 1944 года. Наша семья работала на огороде. Лопаты не было, а копать надо. Бабушка ковыряла землю вилами, дяди мои – заостренными палками. Пришел на огород один из квартирантов – Карл, с лопатой в руках, шикарная такая, саперная, но не маленькая, а нормальная по размеру лопата, с таким красивым точеным набалдашником на ручке. Предлагает купить! За 40 марок! Откуда у нас те марки. А через несколько дней, на рассвете, начался невообразимый грохот. В маленьком окошке на печке, сплошным заревом и отдельным мельканием отражалась канонада. Наши войска, через наши головы вели обстрел немецких позиций на правом берегу Днестра. Огненными полосами били «катюши», громко бухали пушки. Стоял непрерывный гул и грохот. С рассветом – все стихло. Мы вышли во двор – машины Людвига нет, зашли в дом …и квартирантов – тоже нет. А в углу комнаты – стоит та самая лопата, которую хотел нам продать Карл! Ту лопату мы эксплуатировали лет пятнадцать после войны. Качественный был инструмент. Кроме лопаты, немцы бросили за ненадобностью полный вещевой мешок с оккупационными марками. Там их было много. Бабушка вместе с нами, уже попозже, обклеила ими вместо обоев стены в одной комнате. Три дня мы их расклеивали, получилось даже красиво, потом кто-то из соседей донес, пришел уполномоченный с отдела НКВД, посмотрел и увез бабушку в район, на молдавскую часть. Там два дня её продержали, потом отпустили, обязав соскрести со стен фашистские дензнаки, что мы опять вместе и сделали, проклиная…и тех и этих, честно говоря. Но это было уже позже, когда пришли наши.
Как-то незаметно исчезли «хозяева»– румыны, они вместе с немцами переправились на правый берег Днестра. Немцы оседлали тянущиеся по правому берегу высоты и готовились к обороне. На левой стороне им закрепиться было не за что. Опять было «безвластие» на русской части. Помню к нам заехало несколько молодых ребят, верхом на лошадях, попросили найти вина. Дяди у кого-то нашли вишневое вино. Ребята были в казачьей форме, но служили у немцев, отступали с ними от самой Кубани. Дяди мои уговаривали их сдаться, но они боялись, что их не простят и расстреляют наши. Видимо было за что. А потом их отряд собрался, и двинулись они в сторону пляжа на русской части Слободзеи, думали вплавь перейти Днестр и соединиться с немцами, которые уже были на правой стороне. Люди рассказывали, что, когда они начали переправляться, подошло два наших танка, пристреляли пулеметами правый берег, и весь уничтоженный конный отряд, унесло течением.
В те же дни, вдруг откуда-то появился наш бывший квартирант, Пауль. Без погон, весь грязный. Он рассказал, что когда их ночью вызвали в свою часть, там объявили о срочной передислокации, куда-то южнее Слободзеи. Машину Людвига чем-то загрузили, а они втроем, на мотоцикле, выехали в сторону Незавертайловки, впереди колонны. Людвиг вел мотоцикл, Карл сидел в коляске, а Пауль – на заднем сидении. Была плохая видимость, возле какого-то села их обстреляли, наверное, русская разведка. Людвиг свернул на дорогу, ведущую через сад. Где-то на повороте, из-за деревьев выскочил русский танк и, как утюгом накрыл мотоцикл. Пауль как-то сумел перед этим спрыгнуть и скатиться в старую траву. Там отлежался до ночи, прятался в каких-то старых сараях и вот пришел к нам. На уговоры дядей – пойти и сдаться – отказался, поел печеной картошки и ушел к Днестру, на правом берегу которого были немцы…
Судьба жестоко разобралась с моим злобным «пугалом», ну, видно ей (судьбе) виднее – с кем и как поступать. В середине апреля 44-го года, в Слободзее, появились наши солдаты. Люди, конечно, больше, чем радовались. Многие просто плакали, от всего вместе – от радости, от надежд на будущее, а главное от того, что подошел конец чужеземной оккупации. Вроде бы нас (лично) не пытали, не жгли и не расстреливали, как в других местах, даже в близких к нам, но жить под кем-то, тем более, под врагом, и в военное время- не дай Бог никому.
Сегодня много говорят об оккупации и оккупантах, особенно такие разговоры популярны у наших соседей справа и слева (Молдова, Украина), да и в других некогда братских республиках, ныне суверенных государствах. Я человек по натуре добрый, наверное, даже излишне добрый, но тем, кто так говорит, имея в виду Россию и русских, понятно, что в том числе и моего деда, и отца, и меня тоже, я бы пожелал только одного – познать действительно, что такое чужеземная оккупация и «Нерусские» оккупанты – и тогда весь этот их бестолковый или кем-то проплаченый лепет, как ветром сдует. Грешно называть оккупантом того, кто готов отдать последний кусок хлеба или последнюю рубашку нуждающемуся, на территории, куда он пришел, в силу каких-то обстоятельств, тем более, не как захватчик. А еще более грешно и отвратительно – прикрывать якобы «национальным притеснением», свою ничтожность, простите.
Апрель – май 1944 года, в Приднестровье, были бурными и неоднозначными месяцами. Мы получали больше информации, появились даже отдельные фронтовые газеты. Дяди мои их читали, естественно общались с солдатами и хоть что-то, да знали об окружающей нас жизни, хотя бы в общих чертах.
Слободзея оказалась между двумя «плацдармами», созданными в первые дни освобождения, с целью подготовки захвата гитлеровских позиций на правом берегу Днестра. Если смотреть на запад, то справа нашими войсками, был захвачен и укреплен мощный Кицканский плацдарм, где накапливались силы перед штурмом, с апреля и почти по конец августа. Об этом плацдарме много сказано и написано.
Но, левее Слободзеи, был еще один плацдарм, в районе села Чобручи, на правом берегу Днестра. Понятно, что мы не знали ни о каких «плацдармах», а их, при наступлении наших войск было занято немало, и вниз по Днестру, и вверх. Дядю Федю, с приходом наших, сразу призвали в армию и отправили куда-то в район Карпат. Многих ребят его возраста призывали на службу, тут же пару недель обучали и бросали на передовую, туда, где в этом была необходимость. Как правило, основная масса таких подготовленных на скорую руку, бойцов, или погибала в первом же бою, или была ранена, а некоторые просто сдавались в плен.
Младший мой дядя, Миша, как-то ходил ночью на рыбалку и узнал новость, от лодочника-перевозчика. Был в Слободзее знаменитый лодочник, называли его «дед Изот». Я сколько себя помнил уже в юношеские годы, Изот, на своей лодке перевозил людей по одному маршруту (причем и во время войны – тоже) – Слободзея – Талмазы, есть такое село на правом берегу Днестра, в несколько километрах от реки. Его (Изота) услугами пользовались жители многих правобережных сел этого направления. Все эти села были расположены по гребню длиной возвышенности, тянущейся вдоль правого берега реки на многие километры. Чтобы попасть в те села из Слободзеи, надо было проделывать большие круги – через Бендеры на севере или через Раскайцы, на юге. Это было неудобно и очень долго, поэтому люди с удовольствием пользовались услугами лодочника, напрямую через Днестр, было гораздо проще и ближе. Дед Изот, общаясь с разными людьми в процессе перевозок, обладал различной информацией и именно от него дядя слышал, что ниже Талмаз – Чобруч и в сторону Раскайцов – весь Днестр одно время был буквально завален трупами и был красным от крови. Там очень, мол, страшные шли бои. Деду рассказал кто-то из перевезенных им людей, из этих сел. В Слободзее никто об этом ничего не знал. Знали, что наши войска накапливаются под Кицканами, в лесу, знали, что новобранцев тренируют по нашим огородам, а больше – никто ничего не сообщал.
Мы тогда со страхом слушали рассказ дяди, о реке с красной от крови водой и утопленниках, плывущих сотнями по воде, но это все воспринималось, как сегодняшние страшилки. На самом деле это была правда. Страшная, но – правда. Официально об этом никто не сообщал многие годы. Да, был такой плацдарм между Чобручами и Раскайцами, как раз там, где Днестр делает большую петлю, которая тоже стала причиной трагедии. Я об этом узнал только через многие годы. 320-я, Краснознаменная, Енакиевская, ордена Суворова, стрелковая дивизия, освобождавшая совсем недавно Одессу, была буквально «втиснута» в так называемый Чобручский плацдарм, глубиною от 800 м до 1600 метров и была зажата между господствующими с трех сторон высотами, занятыми немцами впереди, и петлей Днестра сзади. Кто знает те места, поймет, что значит находиться на открытом пространстве острова Турунчук, каждый метр которого простреливался прицельно сверху. Мало того, еще находиться по другую сторону приличной и глубокой реки, под прицелами всех видов немецкого оружия. Геройская дивизия просто попала в ловушку и, в течении одного дня, 13 мая 1944 года, была практически полностью уничтожена. Немцы вначале, расстреляли её прямой наводкой из орудий, а потом сбросили в Днестр. Взяли много пленных, особенно из тех новобранцев, которых призвали из Одесской области, после освобождения. Погиб командир дивизии и многие командиры подразделений. Вот откуда пошли слухи о плывущих по кровавой реке телах. Так и было…к сожалению. А погибших официально считали или пропавшими без вести, или «остался не похоронен у села Чобручи, Слободзейского района, МолдавскойССР, ввиду отхода дивизии на новый оборонительный рубеж». Кто в чем виноват – кто-то разберется когда-нибудь, а может, и разобрались…только, как объяснить это тем, кто прошел с боями до границы почти, и погиб по чьей-то глупости или несогласованности, в цветущем мае месяце 44-го года! И даже по заявлениям немцев, дивизия дралась до последнего, понимая всю безысходность и нелепость сложившейся ситуации. А вот по свидетельствам очевидцев, после боя, немецкие солдаты ходили по плацдарму и прокалывали штыками всех подряд – и мертвых, и раненых, на всякий случай. Такая, зверская, цивилизация….
А в Слободзее, в это время, налаживалась мирно-военная жизнь, параллельно готовились прибывающие пополнения, прямо по сельским огородам рыли учебные окопы, проводили военные занятия. Немцы занимали удобные позиции и ждали штурма, Иногда бомбили скопления людей в военной форме на нашей стороне. Хорошо помню, как несколько раз Слободзею, так, профилактически, бомбили. Мы прятались во дворе в овощной яме, было видно летящие бомбардировщики и падающие из них бомбы. Неприятно, конечно. На нашей улице упало три авиабомбы за этот период, одна из них – в конце нашего огорода. Мы ту воронку лет десять сглаживали – выравнивали…
Перед началом наступления, было принято решение об эвакуации гражданского населения из радиуса возможного поражения, при начале боевых действий. Нас на повозках вывозили в Одесскую область. Досталось нашей семье (уже и мама прибыла домой) – село Цебриково, к северу от станции Раздельная. Этот период я уже помню подряд весь, Запомнился там большой лиман с камышами и почему-то много цыган, детей и взрослых, но тоже не местных. Жили мы там не долго.
После того, как с Кицканского плацдарма и других мест, в двадцатых числах августа, наши войска пошли на Бендеры, и дальше на Кишинев, нас привезли опять же на лошадях домой. Проезжали Раздельную, и я там впервые увидел и отдельный паровоз, и даже целый поезд. Это конечно очень меня поразило, до сих пор люблю паровозы, за их внешнюю гордую мощь и необъяснимо приятные гудки.
В Слободзею, наконец, вернулась мирная жизнь. Люди оживали. Оказалось, что живо наше село, а то за время оккупации люди практически не общались, кроме как на своей улице. Ночью было запрещено, а днем – сами не ходили, боялись попасть под какую-нибудь облаву, где обязательно будешь виноватым, да и просто старались не попадаться оккупантам и своим – предателям, на глаза, потому, что ничего хорошего из этого не получалось, кроме побоев, дополнительной какой – либо работы или откровенного грабежа среди бела дня.
А параллельно где-то шла война, многие люди находили своих близких, и в армии, и где-то в тылу. Заработала почта, телеграф, банк, магазины, появились органы власти, даже появились Наши, Советские деньги. Они тогда были такие большие, солидные, правда их у людей – не было. Первое время, люди ходили в учреждения власти, даже просто так, посмотреть и убедиться, что есть она, наша власть, и там не бьют за просто так и не пытают, как бывшие «хозяева». Если раньше было одно большое огорчение на всех – Война, то теперь огорчения и беды шли по отдельным конкретным адресам. Шли похоронки, известия о без вести пропавших, а главное – пошли обычные, нормальные и такие дорогие письма с фронта. Это тоже была радость – если пишет – значит живой. Хотя бывало и так – приходит официальная похоронка, а потом письмо, от того, кого уже нет, где у него все вроде бы нормально, а официальная почта пришла быстрее.
Война продолжалась и у нас. Было оставлено большое количество различных боеприпасов, мин-ловушек. Этим особенно увлекались хитроумные немцы. Они оставляли на видных местах какие-нибудь предметы, привлекающие внимание – часы (испорченные), какие-то авторучки – да что угодно и первое время было много покалеченных людей, в первую очередь детей, которые все это поднимали и попадали на какую – нибудь пакость, чаще всего подрывались. Почти ежедневно подрывался на минах скот, выгоняемый на пастбище, подрывались люди, работающие в поле. Пацаны находили много стрелкового оружия и иногда устраивали перестрелки в борьбе за места купания, места рыбалки или пастьбы скота. Находили ящиками и россыпью различные мины, бросали их руками с обрывов, глушили рыбу в Днестре. Почти ежедневно приходили слухи о раненных или погибших, в результате таких действий.
Уже в осень сорок четвертого, начали работать школы. Дети три года не учились, кто учился до войны – забыли все, что знали. Голодные и многие босые, ребята, с радостью шли в школу. Сидели за столами, сбитыми из горбылей и на таких же скамьях. Писали карандашами, иногда «химическими», часто на листах, вырванных из довоенных тетрадей и нитками сшитых. Тепла, света не было, учителей – единицы, Учебников – один-два на класс. А все равно – ходили в школу, в любую погоду и без всяких справок-освобождений от занятий. Во-первых – некому было выписывать те справки, во-вторых, в то время, любой пацан, прошедший оккупацию, лучше бы провалился сквозь землю, чем принес в школу такую справку. И не важно, что он утром не завтракал, а днем – не обедал, из-за отсутствия того, что можно было съесть, он шел Учиться! Должен сказать, что большинство ребят «переростков» – тех, кто ходил в школу до войны, а потом три года в ней не был – были очень добросовестными учениками, большинство из которых стали настоящими людьми.
В том же 44-ом, открыли первый на русской части в Слободзее, детский сад, я в него пошел в самом начале. Вначале он располагался на территории колхоза «Серп и Молот», потом несколько раз менял свое местонахождение. Должен сказать – и здесь меня ждало приключение напрямую связанное с войной. К нам из Одессы приехала одна родственница, мама у них жила всю оккупацию, ну она и приехала посмотреть, что и как. А главное – она привезла мне! – Первую мою игрушку – такую уменьшенную копию артиллерийского орудия, металлическую, синим покрашенную и с настоящим бойком! В ствол можно было что-то вставить, оттянуть за кольцо боек и выстрелить! Я по глупости (ну и конечно же, – похвалиться!), взял с собой пушку в детсад. Один из пацанов постарше, отнял пушку, а когда я поднял крик, он подбежал к находившемуся во дворе бассейну, бетонному такому, кувшино образному, вкопанному в землю, у нас раньше в большинстве дворов такие были для сбора дождевой воды, приподнял крышку и бросил пушку туда. Так как я не успокаивался, то повариха садика, солидная такая была женщина, наша дальняя родственница, нашла лестницу и полезла за той злосчастной пушкой. Глубина бассейна была метра три. Пушку она нашла сразу – та зацепилась за что-то у самой воды. Пушку передала наверх, а сама, вместо того, чтобы вылезти, издала нечеловеческий рев, обмякла, но осталась на ногах и пулей вылетела из горловины бассейна, хватая ртом воздух и пытаясь что-то сказать. Оказалось, что в бассейне, кроме пушки был румынский солдат, да ещё и вместе с винтовкой. Наверное, давно он там находился, дом этот был долгое время необитаем и кто знает, что там было и как. В этом доме в послевоенные годы был буфет, потом там построили хозяйственный магазин, современный, но потом и его разрушили. Стоял он напротив нынешнего Слободзейского райвоенкомата (если он там еще существует)…Такое вот эхо войны, в конце войны.
Принято считать, что война заканчивается тогда, когда найдут и похоронят последнего солдата. Особенности и масштабы той войны таковы, что вряд ли она когда-нибудь вообще закончится по данному критерию. Более 70 лет прошло, а в разных регионах России и за рубежом, продолжают находить ежегодно сотни и тысячи погибших, и пойди ещё узнай, кто это были – свои или чужие. И сколько их ещё – десятки, тысячи, миллионы??? разбросаны по всей огромной ширине бывших фронтов – никто не знает, да и вряд ли узнают когда-нибудь окончательно.
По официальным данным (я им как-то слабо верю), около 5500 человек жителей нашего, Слободзейского, района, погибли в Великой Отечественной Войне, 2500 человек погибли при освобождении района в апреле 1944 года. Почти половина из тех, кто пошел из Слободзеи на фронт – остались на полях сражений. Раньше, в День Победы,(каких-нибудь 25–30 лет назад), ветераны Войны шли во всю ширину улицы и на целый квартал; Сегодня, из всей 18-ти тысячной Слободзеи, осталось всего три! участника войны и все на бывшей русской части села. Одного из них – Звягина Пантелея Федоровича, я знаю и помню по судьбе, с того момента, как он пришел с войны. Так сложилось, что мы жили недалеко и общались буквально до недавнего времени, работая в совете стариков Слободзейского казачьего Округа. Пантелей Федорович – надежный, настоящий слободзейский мужик, дай Бог ему здоровья и долгих еще лет жизни. Мы росли друг у друга на глазах, он ровесник моего дяди Феди, о котором шла речь в этом материале. Тоже прошел оккупацию и тоже, как и мой дядя, был призван на фронт после освобождения Слободзеи. Естественно, он знает мою и нашей семьи родословную, и я счастлив, что есть ещё на свете люди, о которых я знаю, и которые меня знают по тем страшным военным годам, да и после них. Это, хоть и тонкая, но прочная соединительная нить моей нынешней жизни с моим же (нашим) прошлым…
