Валерия Евгеньевна Карих
Вокруг державного престола. Батюшка царь
Это было серьезное обвинение, и Никон сразу запротестовал.
– Об этом и не думаю. Радею лишь за чистоту православной веры.
– Врешь, – сорвался с места, потрясая сжатыми кулачками, Амвросий. Глаза его гневно засверкали. Соборные старцы одобрительными восклицаниями поддержали его.
– И в чем же твое раденье? – с осуждением покачал Елеазар головой. – В том, что призываешь нас менять таинства и чинопочитания, чтобы было, как у латинян и греков?
– Мы от греков приняли христианство, и его свято храним. Так всегда было и будет. Я не призываю отказываться от веры, только внести изменения в церковные службы, чтобы они были такими же, как у греков, – возразил ему Никон.
– А кто сказал, что эти изменения будут полезные православной вере? Да и кто ты такой, чтобы настаивать на этом? – вскипел Елеазар. И вновь сидящие на лавке старцы единодушно и одобрительно затопали ногами и закричали в знак поддержки Елеазару.
– А я когда наши книги-то переписывал, да и сравнивал с греческими, вот и увидел расхождения в чинопоследованиях. И подумал: если мы имеем с греками единую христианскую церковь, то почему нам наши православные и греческие обычаи не привести бы к единообразию?
И вновь после этих крамольных слов старцы в ярости повыскакивали с мест и закричали, доказывая Никону его неправоту. И снова Елеазару пришлось просить всех успокоиться.
Ему хотелось при помощи весомых доказательств терпеливо убедить Никона, что тот заблуждается. Но чем больше он его уговаривал, приводя в качестве примера известные высказывания святых отцов Иоанна Златоуста и Симеона Фессалоникийского о важности сохранения обычаев в церковных служениях, тем больше наталкивался на упрямые возражения Никона.
– Греческая и киевская церкви, откуда черпаешь ты свои справы, заражена латинством и католичеством. Изменим форму обряда, изменится таинство и благодать Святого Духа. Через живую плоть, через миропомазание, привычку креститься, крещенье в купели, в воде, в хлебе, в вине передается нам благодать. Как Сын Божий не может к людям явиться без плоти и крови, так и мы не можем отказаться от наших обрядов. Так завещано нам святыми отцами. А если уступим в малости, большее потеряем, – утверждал Елеазар.
В ответ Никон продолжал высказывать – с точки зрения Елеазара и старцев – богохульные и крамольные мысли.
Дело кончилось тем, что возмущенные старцы, не согласные с речами Никона, разразились в его адрес бранью и уже были готовы снова наброситься на него с кулаками и прогнать из скита. Амвросий, любивший и жалевший Никона, как родного сына, ослабев от такого ожесточенного спора, рухнул на лавку и заплакал от досады и огорчения. Елеазар же запальчиво крикнул Никону, чтобы тот убирался и больше не приходил на Литургии в церковь.
Никон пошел к дверям, опустив голову и чувствуя себя обиженным и непонятым.
Он не покинул остров, но стал сторониться соборных старцев и братьев монахов. Реже ходил на богослужения. Его открыто не прогоняли, в надежде, что он одумается. Но и не разговаривали с ним или же делали вид, что не замечают. Ни с кем, кроме Салмова Никон не разговаривал, найдя утешение в ремонте пристроек к Троицкой церкви. Он часто уходил в тайгу на охоту и блуждал там в одиночестве. А когда приносил подстреленную добычу, молча складывал ее возле кухни и уходил.
* * *
В середине лета нагрянули неожиданные заморозки, уничтожившие больше половины посеянной ржи и овса. Когда заморозки отступили, им на смену пришли проливные дожди.
Монахи безвылазно сидели в своих почерневших от сырости избушках, иногда выходя по нужде на улицу и бегом возвращались обратно к теплым печуркам. Часами глядели застывшим взглядом, как причудливо пляшет огонь по черным и обуглившимся головешкам, и тоскливо вздыхали, почти не надеясь на скорое возвращение тепла. Дождь шёл и шёл, не переставая. И беспощадно заливал крошечные огородные делянки, общие монастырские посевы толокна, проса, гречихи.
Когда из-за туч ненадолго и робко проглядывало тусклое солнце, монахи спешили на огороды, сажали в набухшую от воды землю ещё семена или же уходили в тайгу за дровами. Стоя обутыми в лапти, почти босыми ногами в холодной и непролазной грязи на огородах, подставив костлявые спины сырому пронизывающему ветру, они выкапывали и выбрасывали подгнившие овощи, опилками утепляя лунки с уцелевшими корнеплодами. Неудивительно, что после таких огородных работ многие из них подолгу и тяжело болели.
В один из таких мрачных дождливых дней Никон с утра ковырялся на своем огороде. Вокруг него тревожно и глухо шумела тайга.
Вдруг он увидел на тропинке, ведущей из леса, бредущего к нему с палкой в руке старца Луку.
Подойдя, Лука устроился на выкорчеванном пне и рассказал, что старец Амвросий преставился ночью.
– Он, бедный, всю ночь маялся, пока отходил… монахи рассказывали, говорил что-то, не разобрать слов. Я к нему на зорьке-то заглянул, а он уже всё… лежит себе тихонечко, будто спит, глазоньки закрыл, и руки на груди сложил. Вот так.
Никон выпрямился. Опершись на черенок лопаты, мрачно слушал неприхотливый и грустный монолог.
– Вот и мне скоро черед придет, я знаю… немного осталось. Пора собираться к Господу, – неожиданно заключил Лука и обреченно перекрестился.
«Видишь как… подослали ко мне Луку. Поди, Елеазар-то прислал. Больше и некому. Амвросия не стало. Кому я там нужен. А до того и знаться со мной никто не хотел, гордыню передо мной показывали. Хотели меня наказать. Ан не вышло… Сами же и пришли на поклон. Не понимают, глупцы, что я сам себя так накажу, как никто другой не накажет. А их наказания, что комариные укусы медведю…» – ему так понравилось пришедшее на ум сравнение с хозяином тайги, что он невольно усмехнулся.
Лука заметил его усмешку и с недоумением уставился на него.
– Что делать, все к тому же придем. Каждый своим чередом и в свой срок, – угрюмо промолвил Никон.
«А может, надумали чего… или чего-то понадобилось от меня.… Зачем было Луку посылать? И чего торопить свой смертный час?» – с неудовольствием подумал Никон и тоже перекрестился.
– Придешь проститься-то? – вытирая слезящиеся глаза, доверчиво поинтересовался Лука.
– Приду, – отрезал Никон и бросил лопату в сторону.
В келье усопшего толпились монахи.
Елеазар стоял на коленях перед столом с установленным на нем гробом.
– Эх… Ушел ты, Амвросий, – слабый голос дрожал от слез и прерывался, – почему не позвал меня перед смертью, своего старого друга? Как жить-то теперь без тебя, брат? Лучшие уходят…, а я вот зажился тут.
Амвросий лежал в простом и грубо сколоченном сосновом гробу в монашеской схиме, сложив на груди застывшие и костлявые руки, и казался съежившимся и высохшим. В келье густо пахло смолой и сосновой стружкой, еловый лапник толстым слоем был постелен на полу.
Сгрудившиеся вокруг покойника монахи не сдерживали слез. Дождь уныло вторил их голосам, молящимся об упокоении.
Никон тяжелым сосредоточенным взглядом вглядывался в застывшее лицо Амвросия и размышлял: «Отмучался человек.… А я зачем здесь, в беспросветной тоске и тягости… зачем я здесь живу, неужто в ожидании такого вот конца? Ради чего претерпеваю лишения? Кому это нужно? Вот жил Амвросий, страдал, претерпевал, молился всю жизнь, посвятил жизнь служению Богу, а потом вот умер… Кто вспомнит о нем теперь, кроме старцев? Они будут помнить, пока живы. А потом, когда и они умрут, кто вспомнит о них? Вот и я, как маленький и слабый муравей, копошусь на земле, так и проживу свой век и безвестно сгину здесь, в глухом медвежьем углу, посреди бескрайней глухой тайги и зверья. Господи! Надоумь, зачем ты призвал меня сюда, зачем дал такой урок – претерпевать? Скажи, зачем я здесь живу? Затмевается душа моя мраком неверия в промысел, сомнения терзают меня. Они гнетут меня, душат, мне тошно… тяжко всё и постыло. Не хочу я так больше жить, подобно малому муравью. Уйти надо.… Прости меня, не держи, отпусти к людям, Господи…»
И знакомое чувство безнадежности, глухое отчаяние от безысходности поднималось и тяжело ворочалось в его душе, терзая и не давая покоя. Ему было жалко себя, жалко Амвросия, с которым в последнее время из-за расхождений во взглядах они поссорились и не разговаривали. А ведь тот был к нему добр и любил как родного сына.
И Никон тихо заплакал. Судорожно вытирая глаза жестким рукавом своей рясы, он горевал, что не успел поговорить и, может быть, повиниться перед умершим старцем за то, что во время их последнего ожесточенного спора о вере он сильно обидел его. Душа его тосковала и скорбела, как и у стоящих вокруг монахов. Ведь, как ни крути, а только все они здесь давно уже породнились и срослись хребтами друг с другом, намертво.
Кидая комья земли на крышку гроба, Никон горько сетовал, что не успел поговорить с Амвросием, успокоить и утешить обиженного им старика. Но главное, не успел отогреть и свое исстрадавшееся и ссохшееся сердце прикосновением к родственной близкой душе, к живительному и навсегда угасшему источнику любви и сострадания, которые согревали его, когда ему было так тяжело.
Вернувшись в келью, Никон почувствовал себя сломленным. Обессилено повалился на топчан и долго лежал, пытаясь забыться. Но сон не шел к нему, и голова мучительно горела, будто в бреду.
Не вытерпев, он вскочил и притащил из чулана мешок. Лихорадочно покидал туда вещи в дорогу и выскочил на порог. Дождь все еще поливал, и до сумерек было далеко. Никон вернулся в келью и сел на топчан. Работать он не мог, хотя не мешало бы наколоть дров.
Наступила долгожданная ночь. Он то сидел, тоскливо уставившись в непроглядную тьму и не зажигая огня, то ходил из угла в угол, как маятник, с нетерпеливым волнением дожидаясь утра. Желание уйти грызло и терзало его. Если бы не дождь, он бы давно ушел.…В середине ночи усталость и сон все же сморили его.
Однако с первыми тусклыми проблесками рассвета он был уже на ногах.
За окном по-прежнему моросил мелкий дождь. Тревожно шумели над головой мокрые кроны высоких сосен. Когда он вышел на открытое пространство, ветер остервенело, с размаху бросил ему в лицо холодные дождевые струи. Внезапно ему взбрело на ум, что в тот день, когда он впервые появился в скиту, погода стояла такая же нехорошая и неприветливая. «Места наши суровые, не всякого принимают…» – однажды сказал Елеазар. И Никон только сейчас вдруг понял до конца смысл этой фразы. А найдя столь простое и понятное объяснение, оправдывающее его уход, приободрился духом.
Добравшись до мыса Кеньга, он первым делом зашел в чулан сбоку от часовни. Раздевшись, повесил мокрую одежду на веревку. Поел размоченных в воде сухарей и запил стоящей в кадке водой. Потом прилег на мешок с соломой. Долго лежал, вдыхая запахи сырой травы и слушая, как сердито ревет через стену беспокойное море.
На рассвете дождь перестал. Никон вышел наружу и огляделся. Серый густой туман тяжелым покрывалом лежал над водой. Он подтащил лодку к берегу и вошел в ледяную быструю воду. Сразу же онемели пальцы на ногах. Дрожа, как в лихорадке, он упрямо шел дальше. Холод поднимался все выше… и вскоре он уже не чувствовал колени, как раз в том месте, куда доходила вода.
В последний раз оглянувшись, он окинул взглядом приютившую его, почерневшую от времени часовню и видневшуюся вдалеке заброшенную солеварню. Сел в лодку, крепко привязал мешок с кресалом и хлебом к сиденью и направил её в сторону Большого Соловецкого острова.
Но не успел он проплыть и версту, как разразилась гроза. Чтобы уберечься от ветра и ливня, Никон лег ничком на дно лодки и ухватился за ее борта. Так и лежал, захлебываясь и задыхаясь от заливающей ему рот и нос воды.
В душе его, кроме безнадежности и отчаяния, ничего не осталось. Лодку швыряло сверху вниз, и мотало из стороны в сторону. Черное страшное небо разверзлось над находившимся в ней человеком. Гигантские волны грозили поглотить его и хрупкое суденышко, стремительно обрушиваясь всей толщей тяжелой ледяной воды. Казалось, что сам Господь занес над человеком в лодке свою карающую десницу и задумался – опустить ее или нет…
* * *
Очнулся он от сияющего солнечного света, бьющего прямо в глаза. Безбрежное синее небо со стайкой белых кудрявых облаков глубоким прозрачным куполом возвышалось над ним. Вокруг ничего не напоминало о пронесшейся ночью буре.
Дрожа от холода, он приподнял голову и огляделся. Легко серебрилась набегающая от порывов легкого ветра прозрачная водная гладь, чуть не похоронившая его под своей могучей толщей. На берегу слева и справа были видны взбегающие вверх пологие гранитные скалы, на которых возвышались сосны и кедры.
Никон не догадывался, что каменистый берег, к которому его прибило, был Кий-остров.
Свежий ветерок лениво шевелил волнами, донося с берега густые и пряные запахи сосен и можжевельника. Где-то вдалеке резко кричали чайки.
Прозрачный воздух весь так и плавился, дрожал в солнечных лучах. Краски окружающего мира казались ослепительными и поражали резкими переходами от контрастного ярко-синего цвета к ярко-желтому, коричневому, черному и зеленому.
Схватившись за края лодки, Никон присел и трясущимися руками стал отвязывать веревку, удерживающую мешок. Голова у него закружилась. Он перегнулся за борт и прыгнул в зеленоватую прохладную воду. Добравшись до берега, упал на песок и замер.
Полежав немного, поднялся и снова почувствовал, как темнеет в глазах. Шатаясь, медленно поплелся к валунам в отдалении. Там разделся, разложил свою мокрую одежду на нагретом солнцем большом камне и присел на нем голышом.
Перед ним повсюду до самой линии горизонта расстилалась бескрайняя водная гладь, а за спиной возвышались неровные, покрытые лишайниками и низкорослыми кустарниками, будто посеченные гигантским ножом гранитные скалы с взбегающими в небо высокими соснами.
Поразмыслив, он решил, что лучше всего будет, если он пойдет вдоль моря по берегу. Так больше вероятности рано или поздно наткнуться на поселение местных поморов или солеварню. Подождав, когда солнце и ветер высушат его одежду, он натянул её на себя и двинулся по берегу.
Сначала он шел довольно бодро, не обращая внимания на чувство голода. Слабость часто одолевала его, и он позволял себе передышку. Садился на землю и с жадностью вечного скитальца всматривался воспаленными гноящимися глазами вперед, в надежде, что если пройти ещё немного, то уж там, где-то впереди, должна обязательно появиться часовенка или деревня. Иногда, обессилев, он ложился на землю и просто смотрел на небо и плывущие облака.
Никон ни о чем не думал в такие моменты. Да и тогда, когда вставал и шел, тоже ни о чем не думал. Желание выйти к людям гнало его вперед.
Так, пройдя несколько верст по абсолютно безлюдному берегу, в сгустившихся сумерках он наконец-то позволил себе сделать привал на ночь. Заметив растущую неподалеку поляну в окружении низкорослых кустов и акаций, он подумал, что лучшего места для ночлега не найти. Развязав мешок, достал нож и пошел за валежником. Вернувшись, развел с помощью кресала костер и повесил над ним котелок с водой. Заварил отвар из листьев черники и малины, в изобилии растущей вокруг, напился душистого кипятка и, повалившись под куст, мгновенно уснул.
На следующее утро Никон передумал идти по берегу и решил углубиться в тайгу.
Вначале казалось, что идти несложно. Сосны в этих местах росли редко и не загораживали свет, а низкорослых деревьев и кустарников тоже было мало. Но постепенно лес сгущался, все чаще попадались ели, лиственницы и пихты, березы и ольха. Под ногами захлюпали спрятанные подо мхом болотца, на которых торчали осоки и густые папоротники. Всё чаще на пути появлялись препятствия: поваленные деревья и низкорослые колючие кусты, которые он старательно огибал, опасаясь пораниться. Ноги его промокли. Постоянно приходилось отмахиваться от лезущего в рот и глаза комары и мошки. Он сильно устал. Но продолжал упрямо идти вперед, надеясь продвинуться, пока не стемнеет как можно дальше.
Несколько раз он оступался и подворачивал одну и ту же ногу. И теперь боль пронизывала его при каждом неловком шаге. Чувствуя наваливающуюся усталость и приходя в отчаяние, он ругал себя за свою неуклюжесть.
Стемнело. Наткнувшись на уютную полянку посреди березняка, он насобирал охапку сухих веток и мха, достал кресало и развел в яме костер. Почистил собранные дорогой грибы. Пока в котелке варился суп, тупо смотрел на огонь, ни о чем не думая. Поев, помолился, затушил костер и почти сразу же провалился в сон.
Проснулся на рассвете от моросящего дождя, падающего ему на лицо. Ветер усилился и поменял направление. Похолодало. Вокруг все было серым: и дождливое небо, и густой лесной туман. Над ним качались верхушки деревьев.
Грязный и мокрый, он поднялся. Тело ломило при каждом движении. Хотя он спал долго и крепко, но чувствовал себя обессиленным и разбитым. Хотелось упасть на землю и навсегда забыться. Он даже заплакал от своей беспомощности и одиночества. Ему было жалко себя, жалко без следа и бессмысленно погибнуть от голода или напавшего на него медведя. Он был уверен, что встреча с хозяином леса неминуема. И что только счастливая случайность не привела голодного зверя к нему на тропу. Поплакав немного, он успокоился, встал и снова побрел.
В тот же день Никон угодил в болото. Смертельный ужас и безысходность охватили его, когда он почувствовал под ногами безжалостно засасывающую его зыбучую трясину. Однако инстинкт самосохранения автоматически заставил его обессиленное уже тело цепляться за жизнь. Дотянувшись, он ухватился за крепкую гибкую ветку ивы и с матерной бранью и руганью выбрался на твердую землю. Он долго лежал, уткнувшись лицом в мох и дыша запревшей травой и землей. Зубы его выбивали неровную дробь, и он безотчетно продолжал цепляться за траву, землю и мох, не в силах разжать сведенные нервной судорогой пальцы.
Успокоившись, он поднялся и присел на поваленную и старую березу. Пригревшись на пробивавшемся сквозь листву солнышке, закрыл глаза и, сидя, уснул. Очнулся, повалившись на землю. А когда поднялся и отряхнулся, сразу понял, что не один. Он настороженно огляделся. Но вокруг все было тихо: ни одно деревце, ни один куст не пошевелились. Где-то звонко чивикали и откликались лесные птицы.
Но страх не проходил. Это было почти неуловимое и подсознательное ощущение близкой опасности. Затаившись, он сидел неподвижно. И вдруг услышал, как захрустели ветки. Из-за елей взмыла испуганная птица.
«Волки!» – пронзила мысль. Никон вскочил на ноги, лихорадочно сломал молоденькую ольху и сделал острую рогатину.
Медленно и осторожно ступая, сделал два шага вперед и тотчас остановился, заметив стоящих сбоку от себя среди зарослей невысокого ивняка двух худых и приземистых собак с торчащими кверху острыми ушами и обвисшими хвостами. Это и впрямь оказались волки, которые внимательно глядели на него и чего-то настороженно выжидали.
Ноги не удержали его, и он испуганно покачнулся. Волки исчезли в зарослях. Подождав, пока уймется бешено колотившееся сердце, он стал пробираться сквозь заросли ивняка, озираясь и настороженно прислушиваясь к каждому звуку и шороху. Ночь он провел, расположившись возле черного лесного озерка, окруженного плотной стеной густых и низкорослых елок. Соорудил небольшой шалаш. Развел на поляне костер и вскипятил в котелке воду. Напившись обжигающего кипятка с заваренными в нем кореньями черники и брусники и чувствуя мучительный голод, он затоптал огонь и лег плашмя на сломанные еловые ветки. Сон быстро одолел его. И он не заметил, как тяжело и крепко заснул.… На рассвете очнулся. Чувствуя слабость и тошноту от голода, он упрямо шел вперед, через непролазный лесной бурелом.… И через несколько дней блужданий по тайге, вконец обессилев, вышел к Богоявленскому монастырю, к людям.
* * *
Неумолимо и грозно влечёт свои темные глубинные воды могучая река времени.
Иной раз кажется – здесь, на краю земли, на дальнем севере в Богоявленском монастыре время застыло: нет ни движения на поверхности судеб людей, живущих в обители, ни значительных перемен. Но это только на первый взгляд. Где-то там, в высоких и горных духовных глубинах, объединяющих всех русских праведников, неустанно происходит невидимая глазу тяжелая и рутинная работа, и монашеская братия самозабвенно, до вышибания слез и пота творит свои спасительные молитвы за нас и святую матушку Русь.
В свободное от молитвенных стояний время братья-монахи живут привычной крестьянской жизнью: возделывают землю, сеют и собирают урожай, выкорчевывают деревья, строят, и ловят в Кожеозере рыбу. В монастырской библиотеке, согнувшись, они терпеливо корпят над написанием житий русских святых. И под руководством Симона Азарьина, ученика уже скончавшегося Дионисия Зобниновского, при свете дня и свечей по вечерам, до поздней ночи неустанно движется к завершению эта огромная и трудная работа по написанию богословских книг, и в частности «Службы и жития и о чудесах спасения преподобного отца нашего Сергея Радонежского чудотворца».
Пройдет немногим больше десятка лет, и этот труд увидит свет в тысяча шестьсот сорок шестом году. А год спустя выйдет в свет ещё одна книга – нравоучений святого старца и праведника Ефрема Сирина. Сам же Азарьин, живущий в монастыре, пишет главный труд своей жизни – знаменитое описание жития учителя Дионисия Зобниновского.
Проживая в Богоявленском монастыре и проводя время в беседах с Азарьиным, Никон постигал богословскую науку и шел к своей цели и истине, к своему пониманию учения о церкви и богословскому просвещению и поддержке народа. Атмосфера, царившая в монастыре, сам воздух и древние стены, пропитанные древним православием, источник которого, по мнению Азарьина и его учеников, богоявленских монахов, как раз и находился в седой русской старине и единении народа с церковью в давние времена кочевых набегов. Основные положения учения были заимствованы из традиций великой Византийской империи XV века. Азарьин собрал вокруг себя интеллектуальный кружок, в который входили Боголеп Львов и Никон. Они изучали мировоззрения Иоанна Златоуста и Максима Грека, сравнивали католические и православные подходы к просветительству в служениях и в спорах искали истину православия, выявив в конце концов то, что было сокрыто под спудом различия форм служения и подходов, а именно – католическую сущность воззрения Ватикана. Азарьин, Никон и Львов в то время были готовы яростно бороться за понимаемую ими истину до конца, отстаивать свои убеждения.
Но никто не знает, куда качнется маятник времени, как изменится и куда повернет глубокая стремнина могучей реки, и как изменятся судьбы людские, вписавшие в бессмертное и великое полотно российской истории свои имена добрыми или злыми деяниями.… Как под спудом различных обстоятельств, переплетения взаимоотношений людей, внутренних и внешних причин переменятся чьи-то взгляды, и на какую вершину власти вознесется человек, который будет затем проверен, испытан судьбой и теми самыми обстоятельствами на крепость духа, совесть и чистоту помыслов. И какие затем грядут ужасные перемены, повлекшие за собой череду трагических событий, принесшие бедствия и сломавшие неисчислимое количество человеческих жизней, какой страшный разлом пройдет черной полосой по судьбам миллионов православных русских людей…
Двенадцатого июля тысяча шестьсот сорок шестого года, уже в Москве, в день своих именин, находясь на заутрене в Благовещенском соборе, царь Михаил Федорович потерял вдруг сознание. Во дворец его отнесли уже на руках.
Очнулся царь в опочивальне на постели в окружении старцев, патриарха и ближних бояр. У него отнялась левая сторона тела, и он не мог шевелить рукой и ногой. Со слезами пожаловался он склонившемуся к нему патриарху Иосифу, что внутренности его «сильно болят, и страсть как терзаются…» Патриарх утешал и ободрял несчастного ласковыми словами.
Через некоторое время царь заволновался и попросил привести к нему жену, царицу Евдокию Лукьяновну и сына, царевича Алексея.
Когда те подошли, он стал прощаться с ними слабым и прерывающимся голосом. Царицу, едва державшуюся на ногах, спустя время отвели под руки и усадили в углу на лавку, где та безутешно обливалась слезами. Царь же поманил к себе перепуганного сына царевича Алексея. Тот приблизился, весь бледный и дрожащий.
Правый глаз отца был приоткрыт только наполовину и горел неукротимым огнем, веко левого низко опущено, и вся левая часть лица неподвижна и болезненно перекошена. Отец с трудом приподнял правую руку и перекрестил Алексея. После чего, едва ворочая языком, но стараясь говорить как можно более четко и внятно, сказал:
– Благословляю тебя, Алексей, на царство. Правь разумной и твердой рукой по справедливости, люби свой народ и живи в ладу с совестью, не забывай о правде нашей древней православной веры, завещанной дедами и отцами, помни и почитай высшего судью Господа нашего.
Ослабев от усилий, отец прикрыл правый глаз, и какое-то время лежал неподвижно. Алексей отошел от его постели.
Очнувшись, больной подозвал боярина Морозова.
Увидев над собой сочувственное и залитое слезами обычно суровое лицо боярина, Михаил Федорович не выдержал. Подвижная часть лица его дрогнула и жалобно исказилась. А единственный живой глаз заблестел ещё ярче, мигом наполнившись слезами, потекшими ручейком со щеки на подушку.
– Тебе, боярину, приказываю сына оберегать. Как ты мне служил и работал с великим весельем и радостью, оставив дом свой и покой, пекся о его здоровье и учил всякой премудрости, жил в нашем доме неотступно в терпении и беспокойстве тринадцать лет и берег его, как зеницу ока, так и теперь служи, – заплетающимся языком пробормотал он.
– Не тревожь себе душу и не беспокойся о сыне, царь-батюшка наш. За него жизнь отдам без раздумий. А уж про врагов и говорить даже нечего: ни один волос с головы царевича не упадет… – поклялся Морозов. Голос его сорвался, не сдерживая глухих рыданий, он отошел в сторону, уступая место патриарху Иосифу.
Тринадцатого июля великий государь, российский царь Михаил Федорович Романов пожелал, чтобы его исповедовали и приобщили Святых Тайн. После чего терпеливо и без стонов ожидал свою кончину. Ночью он тихо скончался.
Уже через день в Грановитой палате Кремля собрался Земский собор из высшего духовенства и простых священников, именитых ближних бояр, служилых, торговых и «всяких чинов людей». Единогласным и общим решением на царствование провозгласили шестнадцатилетнего царевича Алексея Михайловича Романова.
В это время игумен Никон шел пешим ходом из Богоявленского монастыря в Москву. Добравшись, он остановился на подворье Казанского собора. И вскоре по рекомендации приближенных к двору священников Иоанна Неронова и Стефана Вонифатьева предстал перед патриархом Иосифом и царем Алексеем Михайловичем. После беседы с царем Никон получил пост архимандрита Новоспасского монастыря, занимавшего в жизни царя особое место: здесь в каменных усыпальницах покоились останки его предков. И именно сюда приходил царь Алексей молиться и помянуть их, мысленно спрашивая у них совет.
Так началось стремительное восхождение Никона на патриарший престол, запущенное невидимой и всесильной рукой истории, повлекшее за собой череду трагических и грандиозных событий, потрясших судьбы многих людей и основы древней Православной веры, на которых, как на столпах, зиждилось российское государство.
