Валерия Евгеньевна Карих
Вокруг державного престола. Батюшка царь

– А к нам пришел спасение искать своей душеньке от лиходейства и мерзкой погибели, – сочувственно затряс седой головенкой Амвросий.

Никон испытывал неловкость от того, что не знал, куда ему девать ставшие неуклюжими свои длинные и огромные руки под прицелами любопытных стариковских взглядов. Украдкой он и сам разглядывал их, про себя отметив, что Амвросий, и болящий Даниил, оба носят на теле колючую, свалявшуюся в твердый камень верблюжью власяницу.

– В Писании сказано, что всякий грешник, который обратиться на путь правды, спасет душу от смерти. Ты правильно поступил, что испугался грехов и пришел к нам за правдой. Это Господь привел тебя. Он тебя и простит, как покаешься, – изрек Амвросий и улыбнулся.

Никон и Елеазар подошли к больному. Больной беспокойно зашевелился и приоткрыл затуманенные жаром выцветшие глаза. Увидев над собой низко склонившуюся черноволосую голову незнакомца, вздрогнул и, приподняв прозрачную слабую руку, судорожно перекрестился.

– Явился волк в отару… – едва слышно пробормотал и сильно закашлялся. Сухой надсадный кашель бил тщедушное слабое тело Даниила, разрывая его простуженные легкие. Внезапно больной умолк и, открыв рот, бездыханный повалился навзничь.

Никон мгновенно подхватил обмякшее невесомое тело и энергично затряс. Спустя мгновенье старец очнулся. Увидел, кто поддерживает его, и с испугом оттолкнул руку чужака. Но Никон, не обращая внимания, заботливо уложил старика обратно на жесткую лежанку. Маленькое высохшее личико Даниила сморщилось, как от обиды и исказилось. Из темных провалов его глазниц бежали ручейки слез. Костлявая грудь под колючей и жесткой власяницей судорожно вздымалась при каждом неровном тяжелом вздохе.

Елеазар присел рядом с ним и успокаивающе положил ему на голову свою руку. Мучительно потянулись мгновения. Преподобный старец вполголоса молился о здравии Даниила.

– Чего же ты, брат, нас подводишь? Поди, к смерти готовишься. А тебе ли решать, когда час твой пробьет? Погляди на меня… – сказал он.

Но Даниил тяжко вздохнул и отвернулся от Елеазара к темной бревенчатой стене.

– Вот и отворачиваешься… – упрекнул его Елеазар и сочувственно погладил безвольную руку больного.

– Несговорчивый ты какой… – печально сказал Елеазар и виновато посмотрел на Никона.

– Плохо ему, страдает, – пояснил тот. – Позвольте, преподобный, мне его полечить?

Старцы недоуменно переглянулись.

– А ты знаешь лекарство? – спросил Амвросий.

– Немножко, – ответил Никон и смущенно улыбнулся, обрадованный, что может сделать что-то полезное для них.

Спустя две недели Даниилу сделалось лучше, и он смог самостоятельно присаживаться. Кашель его смягчился, сделался реже, и появился аппетит. Никон ухаживал за ним, как за малым ребенком.

Когда удавалось, он шел к облюбованной им опушке, находившейся в полуверсте от Троицкого подворья, и возводил из сосновых бревен сруб, обтесывая снаружи и внутри. Салмов помогал ему строить сени, чулан и крытое крыльцо возле кельи. Покрытие они сделали из досок, скрепив их гвоздями. Низкая дверь с окошком в виде отверстия вела внутрь избушки кельи. С южной стороны прорубили окно, которое изнутри плотно закрывалось на деревянную задвижку.

Когда сруб был готов, Никон перешел в него жить. И теперь в маленьком окошке его кельи по ночам зажигался и мигал огонек свечника, в котором коптилось сало тюленей, ворвань. Все предметы повседневного обихода – одежду, обувь, ворвань монахи получили из монастырской казны от келаря Никодима. Каждому монаху в скиту полагалось иметь две пары одежды: будничную и праздничную, которую они сами стирали в море или ручьях, развешивая для просушки на кустах и деревьях.

Одежда, в которой Никон пришел в скит, давно износилась. Но когда он спросил келаря Никодима, можно ли ему получить новую, тот ехидно прищурился и ответил, что срок еще не подошел. И подойдет, когда на землю ляжет снег. Никон пожаловался на него Елеазару, но старец ответил, что вмешиваться не будет и придется потерпеть до зимы.

С появлением Никона монахов в скиту стало двенадцать человек. Все они считали себя учениками преподобного Елеазара, записывали его высказывания в свитки, которые потом относили на хранение в монастырскую библиотеку. Жили монахи отчужденно, приходя по субботам и воскресеньям на общие Литургии в Троицкую церковь.

Никон ни с кем из братьев монахов не сходился. Чаще всего ему приходилось общаться с келарем Никодимом, суетливым и беспокойным человеком. Тот жил при храме в маленькой келье и по долгу службы отвечал за поддержание церкви и хозяйственного подворья в надлежащем виде.

Обойдя и изучив досконально остров, Никон заметил, что обрывистый берег возле деревянного причала на мысе Кеньга, куда монахи обычно ходили рыбачить, и куда приплывали лодки из Соловецкого монастыря, сильно размыт. Течение воды в этом месте было быстрым, и берег, на котором валялось много гальки, постепенно, но верно разрушался. Тогда Никон решил укрепить берег огромными каменными исполинами-валунами, которые в изобилии были разбросаны по острову. Правда, лежали они довольно далеко. Но эти трудности не испугали Никона.

По утрам, обмотав огромный валун веревкой, Никон надевал веревочную петлю наискосок через плечо и тащил его, как каторжный по земле. Когда он начал делать эту тяжелую работу, которую определил для себя, как урок перед Богом, он только через несколько дней смог подтащить первый валун к нужному месту. Но тут ему вступило в спину, и он слег на несколько дней. Не мог ни ходить, ни сидеть из-за дикой пронизывающей боли в пояснице. Лежал только на спине.

Однажды вечером, Елеазар заглянул к нему в келью, забеспокоившись, что тот не навещает его уже три дня.

– Не знал, что ты заболел. Приходил к тебе кто-нибудь?

– Нет.

– А чем заболел?

– Спину надорвал по глупости. Вот скрутило немного, – усмехнулся Никон.

Он осторожно присел на лавке, избегая делать резкие движения. Боялся, что снова возникнет сильная стреляющая боль, будто в тело втыкают раскаленную кочергу. Осторожно привстал и медленными шажками пошел к двери, где стояло ведро с питьевой водой. Зачерпнув, с наслаждением припал к берестяному ковшу. Потом вернулся и, охая, присел на лежанку. Елеазар внимательно наблюдал за ним.

– Ты, поди и не ел давно?

Никон согласно кивнул.

– Пришлю к тебе сейчас Салмова. Он сегодня много рыбы поймал, сварил хорошую уху.

– Спасибо. Я скоро оклемаюсь и снова примусь за работу, – сказал ему Никон и проглотил горькую слюну, которая моментально наполнила его рот, как только он представил ароматное и горячее рыбное варево с плавающими в нём золотистыми пятнами жира.

– С камнями-то пока повремени, а то ведь совсем надорвешься, – усмехнулся в бороду Елеазар.

– Повременю.

– Вот и хорошо. Выздоравливай. А я все хочу спросить у тебя. Как ты надумал наш берег укрепить? Сам или кто надоумил?

– Сам. Я увидел, что там размыто. Через год-другой будет ещё хуже, – объяснил ему Никон.

– Это ты молодец. Хорошее дело затеял для людей и для бога. А мы вот не делали ничего. Что угодно матушке-природе и земле, то и человеку угодно. А то ведь мы порой, как черви земляные, всё копошимся, роемся в земле, чего-то строим и думаем, что можем всё решать за Господа, поменять. А потом удивляемся, куда рыба пропала, и почему река пересохла… Надо подстраиваться под изменения матушки-природы.

– Но там уже был построен рукотворный причал, – возразил ему Никон. – И причал осыпается. А если совсем разрушится, то всем будет плохо. Лодки пристать не смогут. Придется другое место искать.

Елеазар согласно кивнул.

– И нашли бы. Ну, да чего уж теперь. Пускай будет так, как ты решил. Только в другой раз спрашивай у меня и у старцев разрешение на то, что задумал. А потом и работай со спокойной душой и совестью. А вот не спросил ты у нас разрешения, и Бог тебя сразу одернул: спина-то у тебя и заболела. И взвалил ты на себя этот урок из своей гордыни, хотел показать монастырской братии, какой ты хороший и сильный. А мы здесь живем одной семьей и друг с другом советуемся во всем. Ну ладно. Бог с тобой… Взял урок, теперь и тяни. Благословляю тебя, – заключил Елеазар и, подняв руку, перекрестил Никона.

Когда Никону стало лучше, он продолжил укреплять береговую полосу возле причала. Таскать одному камни было тяжело. Иных приспособлений, кроме веревки и собственного хребта, не было, и каждое такое волочение отдавалось ноющей и незатухающей болью в спине. Правда, теперь он тащил камни как можно медленней и осторожней, стараясь не делать рывков.

Монахи, видя, что он работает каждый день, обвязав грудь крепкой веревкой, и как бурлак тащит по земле за собой огромный и неподъемный валун, судачили с недоумением. Однажды несколько монахов подошли к нему, когда Никон сидел, отдыхая на валуне. Он только что с трудом приволок гранитный камень, на котором сидел и уныло размышлял, стоит ли на сегодня закончить свою работу и пойти пообедать или же попробовать подтащить валун ещё на несколько сажень вперед. Спина и плечи его гудели и ныли от напряжения и неимоверной усталости, спина взмокла.

Монахи предложили ему свою помощь. И до начала зимы все вместе они выложили первый слой камней на берегу, запланировав продолжить эту работу следующей весной.

Никон предложил монахам укрепить камнем берег и возле Троицкой губы, чтобы было удобно спускаться к морю. К осени они установили между стволами растущих у обрыва сильных и красивых белоствольных берез широкие и крепкие доски. Получились удобные скамейки, сидя на которых можно будет любоваться морем, а весной слушать птиц.

* * *

С этого времени, прежде чем взяться за какое-то общее дело, Никон сначала шел к Елеазару и заручался его поддержкой и одобрением, показывая этим свое смирение и кротость, хотя это и претило его беспокойной, сильной и дерзкой натуре. И лишь затем приступал к исполнению задуманного.

Освоившись, он взял в свои руки все бразды правления по хозяйству и решал все вопросы по-деловому и энергично. Он внимательно относился к просьбам монахов и вскоре сделался незаменим для монашеской братии.

Его деятельность нравилась старцам, потому что приносила пользу монахам, а сам он тем временем всё больше страдал. Монахи жили в скиту в постоянных и ежедневных трудах, терпели бытовые лишения, и истязали себя подчас даже физическими страданиями, исполняя уроки, которые сами себе же и назначали. Монахи покорно несли отшельническую аскезу. Никон также взвалил на себя крест смирения, желал себя укротить. Но мятежный бунтарский дух в нем все больше роптал.

Что-то крепко сидящее в глубине его деятельной, неутомимой и беспокойной натуры никак не желало смириться с жизнью отшельника. Это что-то металось и выжигало его внутренности непонятной гнетущей тревогой, настойчиво теребя и требуя не успокаиваться, искать иной смысл жизни, иную цель. И этот поиск был для него мучительным, потому что совесть и всё, что он впитал в своем служении Богу вместе с молитвами указывали на обратное: на покорность и на смирение с теми обстоятельствами, в которых он оказался и к которым сам же стремился по собственной воле.

В ту первую и, наверное, самую тяжелую зиму своего пребывания в скиту, студеными долгими ночами, позабыв об усталости и покое, подгоняемый тоскливой и непонятной силой, весь дрожа как в лихорадке, с неистовой страстью, вдруг овладевающей им, он подскакивал иногда с неудобной и жесткой лежанки и бухался на колени перед иконами. И бил, бил до синяков и кровавых ссадин свой худой бледный лоб об дощатый пол, кладя земные поклоны, или же стоя босыми ногами на продуваемом ледяным ветром полу.

Однажды на зимней рыбалке, он присмотрел ложбину на льду реки, укрытую от ветра двумя пологими берегами. Выломал там полынью и забросал еловым лапником. И теперь почти каждый день, когда выпадало свободное время, ходил туда окунаться в прорубь. Он хотел закалить свое тело и намеренно истязал себя физическими страданиями. Но окунаясь в обжигающую до замирания сердца воду и вылезая затем на лед, он испытывал такие незабываемые ярчайшие ощущения, такой небывалый подъем духа, что громко кричал, обливаясь слезами восторга.

Всю зиму Никон испытывал свою волю ледяными купаниями, закаляясь и усмиряя гордыню. Он как будто стремился достичь высшей точки и испытать предел своих физических и душевных возможностей, данных ему от рождения.

Однажды ему пришлось ухаживать за тяжело больным монахом Акимом, и он не заметил, как от усталости задремал. Очнулся от кашля и бессвязного бормотания больного, метавшегося в бреду. И вдруг вспомнил давнюю картину из детства, как мать его плела кружево, сидя у окна и стуча коклюшками, и душа его зароптала.

«Почему, зачем я здесь… Кому нужна моя молчаливая жертва? Елеазар говорил, что меня ждет иное…Страшно об этом думать. Бог не может отвергнуть меня, он не отвергает никого из приходящих к Нему. Я служу Ему искренне и с любовью и буду служить до конца.… Но в этом ли заключается все мое служение», – размышлял он, поднося к воспаленным губам больного кружку нагретой воды.

«Крест Христов – страдания и смерть, каждый волен принимать ради спасения. Бог дал нам это знаменье своей любви. Вот и Христос умер на Кресте, чтобы сказать, до каких пределов может дойти Его любовь и любовь Отца небесного к каждому из нас. Смерть, исполненная Божественной любви. Крестные страдания продолжаются в страданиях людей во все времена. Я вижу за скорбными лицами скорбный лик Христа на Кресте. Но я не буду оплакивать Его смерть. Я лишь заплачу над судьбой стариков и детей, матерей, жен и сестер, истерзанных чужой жестокостью, раздавленных неправдой и равнодушием, лишенных возможности покаяния. Я каюсь, и всегда буду каяться.… Но зачем я убежал от мира и от людских страданий.…Зачем я скрываюсь здесь, за тихой безмолвной молитвой… Чем я могу им помочь, запертый в скиту? А я мог бы это сделать не только своим покаянием за них, но и поступками, делом.… Да вот же моя судьба: помогать ослабевшим душой и телом, грешникам, наставлять их на истину…» – отвечал он себе уже глубокой ночью, когда прилег на лавку поспать. Бунтарский дух его не смирялся.

Никоном овладело нетерпение: ему хотелось вскочить и уйти из скита, куда глядят глаза, обратно к людям, в Москву.…Теперь ему было тяжко в этом северном глухом скиту, в который сам же он и забрался в поисках истины и Божьей воли.… Как будто тяготясь однообразным течением жизни, он жаждал взалкать еще и из другого источника, потому что нынешний был им уже изведан.

На следующий день он попросил Елеазара поручить ему самую тяжелую физическую работу в монастыре, возможно, связанную с ремонтом. Как бредущий по пустыне скиталец, он мечтал, чтобы вокруг была не пустыня, а бурлила, кипела жизнь, наполненная событиями, шумом людских голосов, человеческими страстями, громким величественным звоном колоколов в церквях. Многоголосая и торжествующая, сияющая златоглавыми куполами и крестами Москва издалека звала и притягивала, манила его в мечтах…

Но старец отказал ему, сославшись на то, что надо дождаться весны и лета, а там видно будет.

Однажды в мороз Никон сидел возле спавшего на лавке Елеазара в его келье и чинил ему одежду. И вдруг вздохнул, да так страдальчески, что Елеазар даже вздрогнул, проснувшись. Открыл глаза и спросил по-отечески:

– О чем же ты, голубчик, так тяжело вздыхаешь?

– Взгрустнулось что-то, – отвечал Никон и вытер рукавом набежавшие слезы.

– Отчего же? – допытывался старец.

– Терзаюсь думой, правильно ли сделал, что пришел сюда, – искренне ответил Никон.

– Ты все сделал правильно, брат мой. Ведь ты это сделал из любви к Господу. Как же ты можешь сомневаться? Или ты отказываешься от своей любви и от Него? – забеспокоился Елеазар, присаживаясь на лежанке и с тревогой глядя на опущенную голову иерея.

– Что ты! Нет никого, кого бы я любил больше Господа. И не сомневаюсь в своей к нему любви, я сомневаюсь в себе… – он замолчал.

– Покайся и гони прочь от себя сомнения, брат мой. Доверься Его воле. Ибо все, что произошло с тобой, – по воле Его. Разве ты не понимаешь, что ты не случайно оказался в этом месте, что это Он тебе так назначил? Разве не просил ты Его, чтобы Он научил тебя смирению? Вот и привел Он тебя сюда, чтобы ты изучил этот урок, – объяснил старец.

Никон прислушался к словам преподобного, и на какое-то время сомнения отпустили его. Однако спустя время перед ним встал другой вопрос: «Кто же я есть, если во всем смиряюсь с волей Бога, – червь, гложущий лист на дереве, или человек, имеющий право мыслить и выбрать?», и этот вопрос также не давал покоя, терзал его пытливый ум, заставляя внутренне бунтовать.

Единственное, что примиряло его с собой, – была не подвергаемая сомнению любовь к Господу и надежда на прощение, осознание того, что всё, что он делает, нужно Господу. И что тот смиренный отшельнический подвиг, который он сейчас несет, дан ему неспроста. И за это обязательно воздастся…

– Это все дьявольские искушения. Гони их прочь. Из-за гордыни был повержен дьявол. А теперь этим искушением он и тебя испытывает. Становись на молитву! – сурово сказал Елеазар, выслушав однажды с изумлением взволнованную исповедь Никона, когда тот разбудил его среди ночи. Старец в это время болел, и Никон дежурил возле него.

Они опустились на колени. После молитв Елеазар, хотя сам болел, напоил Никона горячим сбитнем и с тревогой спросил:

– Ну что, полегчало тебе?

– Да, – отвечал Никон. Но в голосе его звучала неуверенность. Он глядел в пол, не смея поднять на старца глаза.

– Ничего, брат мой. С Божьей помощью все одолеешь. Ты всегда приходи ко мне или же молись, когда сомнения одолевают, – посоветовал Елеазар и подумав, добавил: – Вот и я тоже за тебя помолюсь.

Через несколько дней Елеазар выздоровел. В один из дней он предложил Никону:

– Дам тебе урок: переписывать книги в нашей библиотеке. Возьмешься?

– С радостью, – откликнулся Никон.

Подружившись со старцем во время его болезни, но больше стремясь убежать от собственного тоскливого одиночества, Никон все чаще захаживал к нему. Оба подолгу беседовали и спорили на разные темы. Порой он мог просто безмолвно сидеть в келье у старца и размышлять, глядя на пылающий огонь, пока Елеазар отдыхал. Ощущение того, что он не один и рядом с ним человек, который относится к нему с отеческой любовью, согревало и успокаивало его.

Когда старик вставал, Никон ходил за ним по пятам: куда тот – туда и он. Какое дело старец собирался делать, такое подхватывал и Никон. Он чинил его одежду, вырезал деревянные миски и ложки, разжигал печь и готовил скромный ужин. И делал это молчаливо и смиренно, ни в чем не перечил, даже если Елеазар ворчал и за что-то корил его.

Иной раз Никон так взглядывал на него, что Елеазар только и мог, что перекреститься от удивления: откуда же в человеке столько неистовства и гордыни берется?

Преподобный не прогонял его. Постепенно он и сам привык к задушевным беседам с Никоном, и все чаще встречал его теплой задушевной улыбкой, считая лучшим своим учеником.

Просиживая долгими ночными часами в библиотеке и занимаясь переписыванием старинных рукописных богословских книг, Никон внимательно изучал, сопоставлял и находил неизбежные расхождения в толкованиях исторических событий, делая пометки на полях черновых тетрадей. В отдельную тетрадь он выписывал особенно понравившиеся ему изречения древних философов и богословов.

* * *

В ту самую свою первую и тяжелую для Никона зиму в скиту снег запоздало укрыл задеревеневшую и потрескавшуюся от мороза землю тонким рваным покрывалом. Но все равно всё вокруг вскоре забелело и сделалось ровным и чистым: и тайга, и море, и обрыв над Троицкой губой. Разбросанные по острову избы монахов вросли в большие и неровные сугробы и выглядели обезлюдевшими. И только слабые струйки дыма указывали, что здесь ещё теплится жизнь.

По ночам до слуха Никона, одиноко сидящего в своей маленькой келье, доносился голодный вой волков и тревожное уханье филина. Когда опускались сумерки, длинные черные тени, выступая из тайги, всё больше сгущались вокруг его кельи, Никон усаживался у крохотного слюдяного окошечка, и при свете лучины (ворвань он берег про запас) долго и безотрывно смотрел на дремучий и страшный лес. Вместе с ночной темнотой в его душу проникали грусть и отчаяние, заставляя сердце сжиматься от безысходности и непонятной тоски.

Снег падал сплошной белой стеной по несколько дней, метели сменились крепкими морозами. Повырастали сугробы, и дороги сделались непроходимыми. Монахи, не успев перебраться из своих разбросанных по острову келий в общие жилые монастырские хоромы, с трудом пробирались по лесу на лыжах на воскресные Литургии. Они возили с собой лопаты, чтобы в случае необходимости откапывать дорогу в снегу.

Монахи редко покидали свои кельи. И Салмову по приказу Елеазара приходилось почти каждый день ездить за самыми упрямыми из них на санях и уговаривать перебраться в жилые монастырские хоромы.

Переселившись, монахи занимали небольшие комнатные клетушки на первом этаже. Они не мешали друг другу. И каждый день их суровой и аскетической жизни по-прежнему был строго расписан и заполнен молитвенными правилами и уроками, получаемыми от Елеазара и других преподобных старцев.

Прочитав молитвы и отбив не одну сотню поклонов о каменный и заиндевевший пол, Никон со стоном отчаяния падал на свою неудобную жесткую лежанку в крошечной узкой келье под лестницей, которую он занял в числе первых. Часто не в силах уснуть, он закидывал руки за голову и предавался воспоминаниям. Как будто наяву вставали перед ним торжественные богослужения в Казанском соборе, на которых ему довелось присутствовать, пышные царские выезды. Мысленно он входил в придел и, замерев от волнения, слушал знакомое звучное хоровое пенье…

За ужином Елеазар делился с монахами воспоминаниями о том, какие раньше на Анзере бывали зимы, и утверждал, что давно не помнит такого позднего первого снега, злых метелей и обильных снегопадов.

Крепко встали морозы. И красота в лесу сделалась просто неописуемая. Согнувшиеся под тяжестью снега на ветках и на стволах, деревья казались великолепными и царственными хоромами из сказки, спящими в тихом и мягком безмолвии. Не выдержав тяжести навалившихся сугробов, стволы и ветки их ломались.

На Анзере водилось много зверья и птиц. И когда позволяла погода, Никон вместе с Салмовым ходил на охоту на глухарей и тетеревов. Звери здесь были доверчивые. Лисицы не боялись их и подбегали так близко, что достаточно было кинуть палку, чтобы убить. Но Никон и Петр не трогали их.

Убивали голодных волков, которые подбирались близко к монастырю. Иногда удавалось найти в лесу павших животных и снять с них неповрежденную шкуру. И хотя такое случалось не часто, монахи иногда становились невольными свидетелями ожесточенных схваток между зверями. Люди существовали на Анзере бок о бок с дикими зверями и умели читать книгу природы.

На Рождество ударили страшные трескучие морозы. Теперь братья редко выходили из своих комнатушек, и ещё больше стремились к уединению. Они целыми днями просиживали возле печей, которые остывали под утро. Казалось, что жизнь в темных пустых коридорах застыла.

Дрова экономили, тщательно ведя в специальной тетради им учет. Точно также экономили и предметы гигиены, мыло и веники, которые заготовлялись общими усилиями всех братьев под зиму.

В свободное от служб и переписи церковных книг время Никон обычно просиживал у печи, мастеря из бересты различные предметы и утварь для кухни.

Одежда и обувь его быстро пришли в негодность. Жестокий холод пробирал до костей и терзал бренное тело, мешая сосредоточиться на молитвах и мысленных разговорах с Богом. Он старался не думать об испытываемых физических неудобствах, но все было напрасно. Порой на печи, укрывшись теплой кошмой, он дрожал, страдая от холода, не в силах согреться. Как часто, очнувшись от беспокойного мутного сна посреди ночи, он ворочался, слушая, как трещит за окном мороз, и тоскливо оглядывался. Горящая лучина тускло мигала в чашке на столе и с тихим шипением роняла угольки в воду.

«Почему я здесь? Неужели моя жизнь так и пройдет бесследно в этой безлюдной и дикой глуши?» – безмолвно вопрошал он окружающую его темноту…и замирал, прислушиваясь, как завывает за окном ледяная метель. «Как же невыносимо тяжело. Отчего это? Господи, зачем…» – недоуменно выкрикивал он и усталый проваливался в сон.

Однажды за ужином Елеазар велел ему сходить в амбар к келарю и получить зимнюю одежду и обувь.

Уже на следующее утро Никон поспешил в амбар. Войдя, увидел на лавке приготовленный ворох добротной и теплой одежды: мантии, клобуки из верблюжьей и бараньей шерсти, рясы, свитки, чулки, зимние и летние скуфьи, много шуб из черных овчин, мехом внутрь. На полу стояли сапоги и валенки разных размеров и деревянных башмаков-«плесниц».

Из темного промерзшего угла выскочил келарь. Униженно заглянул в глаза и суетливо забормотал:

– А Елеазар-то знал, что ты сильно мерзнешь. Это он тебя испытывал так. Думал, что ты не выдержишь и побежишь жаловаться. А ты крепкий оказался, – с удивлением добавил Никодим.

– Пустой у тебя язык. Меньше болтай, – сердито буркнул Никон.

Никодим заюлил.

– Ты что, брат! Неужели осерчал? Елеазар велел выдать тебе все новое. Хотя ты ведь в монастырскую казну денег не вносил, – сказал он, не скрывая удивления щедростью Елеазара.

– А ты почем знаешь, вносил или нет? Завидуешь? – возмутился Никон, сгребая длинными жилистыми руками одежду в одну большую охапку. Обернувшись к келарю, он со злостью посмотрел на него.

«Ишь, как зыркнул-то: того и гляди задавит, как медведь… а ведь и то правда – медведь. Надо же как… не понравилось, что я сказал», – сокрушался Никодим, убирая с лавки одежду.

Миновала зима.

В начале апреля Никон посоветовался с Салмовым, давно сетовавшим, что Троицкий храм нуждается в ремонте, и предложил Елеазару своими силами начать ремонт. Обсудив на вечерней трапезе предстоящие работы, монахи разбрелись по кельям, и их жизнь потекла по-старому…

Наступил июль, ремонт так и не начался.

Тогда Никон вместе с плотником принялся обшивать обветшавшую церковь новыми бревнами. Но одним им было трудно управиться с такой объемной работой. И в один из дней терпение Никона лопнуло. Взобравшись на колокольню после заутрени, он громко зазвонил в колокол, призывая братьев собраться. Потревоженные шумом галки и вороны сорвались с насиженных мест и всполошено заметались над его головой.

Когда монахи собрались внизу, Никон спустился и заявил, что с разрешения соборных старцев он теперь руководит ремонтом церкви, предложив всем взять у келаря топоры и идти в лес, рубить и привозить бревна для строительства. Не слушая возражений раздосадованных братьев-монахов, он распределил между ними работу и назначил число вязанок, которые те должны привезти из леса.

Не ожидавшие такого самоуправства, возмущенные монахи гурьбой пошли к Елеазару, допытываться, правду ли тот говорит.

И неожиданно для монахов Елеазар сердито затопал на них ногами, накричал и приказал во всем слушаться Никона. Монахам ничего не оставалось, как вернуться назад к храму и, взяв топоры с телегами и лошадьми отправиться в лес.

Закипела работа, и уже к ноябрю храм стоял отремонтированным.

А Никон после случившегося стал еще деятельней распоряжаться по хозяйству. Келарю Никодиму это не нравилось. И теперь между ними часто вспыхивали конфликты по любому, самому незначительному поводу. Келарь жаловался на Никона соборным старцам, но те сердито отмахивались от него, обвиняя, что тот из-за зависти разводит сплетни и напрасно оговаривает Никона…

Привычно зарядили холодные дожди, сопровождаемые сильным ветром.

И Елеазар, который наравне с остальными монахами ходил к морю тянуть рыбацкие сети, простудился и слег. Узнав о его болезни, Никон поселился в его келье и стал ухаживать за ним. Пока старец болел, Никон перебрал и отремонтировал тесом крышу его избушки и обложил внутренние стены ветками кедра и еловым лапником. Теперь в избушке Елеазара приятно пахло тягучей смолой и ароматом хвои.

Однажды в воскресенье после вечери Никон не пошел на общую трапезу с монахами, а пришел в келью к Елеазару, поел с ним толокняных лепешек, тыквенной каши. Запил скромный ужин водой и улегся на лавку возле печи, сторожить заснувшего больного.

Разбудили его голоса за дверью.

– Брат Никон, а брат Никон, – позвал его визгливый тонкий голос брата Левонтия.

– Чего тебе? – отозвался Никон и оглянулся на старца. Тот спал, повернувшись к нему спиной, и как будто не слышал шума.

– Впусти нас, брате. Мы пришли на него посмотреть. Не нужно ли чего? – выкрикивали монахи.

После общей трапезы они посовещались и решили навестить преподобного Елезара. Монахи были недовольны, что старцы выделяют Никона, а особенно Елеазар во всем отдает ему предпочтение: разрешил рисовать иконы и переписывать книги в церковной библиотеке, проводит много времени за беседами с ним. Монахи с обидой шептались, что Никон втерся в доверие к соборным старцам с помощью заговора.

– Никон как лживая лисица обманом втерлась в доверие, поди, отравить его хочет… – запальчиво выкрикнул один из монахов перед дверью.

Никон накинул на плечи заячий тулуп и вышел на крыльцо. Исподлобья оглядел толпу и объявил:

– Ступайте отсюда, братья. Не шумите. Спит преподобный, а вы ему мешаете криками.

Монахи загомонили ещё громче. К Никону подскочил щуплый с редкой желтой бородой брат Лука.

– Почто нас к иеромонаху не пускаешь? Может, ты с ним что худое сотворил? Мы только посмотрим на него и пойдем, – визгливо выкрикнул он. Часто моргая, глядел со злостью на Никона, сжимал кулаки.

– Худое замыслил? – разгневался Никон и оттолкнул Луку. Тот едва не упал.

– Не вы! – выкрикнул Никон, ожесточенно ткнув себя в грудь. – Я его как дитя выхаживаю. А вы зачем сюда пришли? Меня оговаривать.… Так я вас не пущу. Уходите отсюда подобру-поздорову… а то разбудите, – невозмутимо повторил он и вернулся в келью.

Елеазар проснулся и в молчании наблюдал за тем, как он усаживается за стол, ломает хлеб и жует, запивая квасом.

Елеазар закашлялся. Никон повернулся к нему. Старец кротко вздохнул и спросил:

– Чего же ты братьев ко мне не пускаешь? Пускай бы вошли. Худого, чаю, не сделают мне.

– Вы спали, отец. Мне стало жалко, и я не впустил, – пояснил Никон и отставил кружку. Взял в руки подсвечник и стал зажигать свечи.

– Я знаю, ты мне добра желаешь, вот и сон охраняешь. Только не знаю, говорить ли тебе за эту заботу спасибо.…Сам знаешь, обидел братьев. Мы до тебя в скиту дружно жили. А ты пришел – и пошли у нас разговоры и перебранки. Каждый из вас вперед хочет вылезти, – сокрушенно вздохнул Елеазар. – Впусти монахов.