Валерия Евгеньевна Карих
Вокруг державного престола. Батюшка царь

Никон прислушался. За дверью воцарилась тишина. Только гулко шумел вековой лес. В окне сгущалась ночная тьма. Он повернулся к Елеазару.

– Ушли.

– А как не уйти, коли ты их прогнал, – укоризненно покачал головой Елеазар и, грустно вздохнув, поднялся.

– Налей мне водицы, пожалуйста, – попросил Елеазар. Напившись, сказал:

– Я вижу, что тебе тяжело здесь. Мне ведь тоже сначала было тяжело. Много раз меня дьявол испытывал. Порой демоны представлялись мне в образе воинов, пеших и конных: они яростно устремлялись на меня, стремясь убить и, говорили: «Зачем сюда пришел? Это наше место, и никто до сего времени не приходил сюда». А я отвечал им: «И не ваше, а Христа. Богу угодно, чтобы я здесь жил», потом я читал «Да воскреснет Бог» и этою молитвою прогонял незваных посетителей. Иногда они являлись в различных страшных образах, со скрежетом зубов и воплем; бывало и так, что вдруг над кельей раздастся как, будто гром или выстрел из многих орудий. Но Бог утешал меня и радостным видением: в одно время, когда я сидел в своей келье, явилась предо мной Пресвятая Богородица и сказала: «Мужайся и крепись, Господь с тобою, напиши на стенах кельи: Христос с нами уставился». Так я и сделал. Подав мне трость и четки, Царица Небесная сделалась невидима. В другой раз я услышал пение: «Вознесу тебя, Господи Боже мой, яко подъял мя и не возвеселил врагов». Вот и ты ищи в себе силу бороться с демонами и искушением. Не обижай людей. Они слабы в своих грехах. Господь любит всех. И ты уподобься Господу нашему – ищи и высекай в своем сердце божественные искры доброты и любви. И отдавай их людям. Благослови тебя Бог.

* * *

Так в трудовых буднях незаметно пробежали ещё два года.

Северная осень тысяча шестьсот тридцать седьмого года миновала быстро, не успев порадовать и очаровать монахов, живущих в скиту, привычными для этих мест светлыми ночами, студеными рассветами с изморозью на поникшей и отяжелевшей траве, пламенеющей багряной листве и буйством ярких красок осеннего неба, моря и тайги.

Снова пришла зима, оказавшаяся на редкость студеной и вьюжной. Выпавший снег укрыл землю, обледеневшее море, тайгу густым и пушистым покрывалом. Но даже принарядившиеся в теплые белые шубы деревья трещали от ударивших морозов. В редкие солнечные дни твердый снежный наст сверкал хрустящим алмазным инеем. В непогоду со стороны моря долетала стылая и вьюжная поземка. Огромные льдины с диким скрежетом выпирали из разыгравшейся воды и падали, вздымая вверх ледяные брызги.

По утрам, дрожа от холода в своих маленьких кельях клетушках, монахи одевались и умывались ледяной водой при свечах. Морозная стужа безжалостно проникала сквозь плохо законопаченные щели в окнах. В кувшинах к утру замерзала вода, и умыться ею было невозможно. Прочитав заутреню в выстуженной за ночь церкви, монахи уныло возвращались друг за другом по узкой и протоптанной в снегу тропинке. Успев продрогнуть на обжигающем ледяном ветру, дующем с севера, они собирались в полутемной трапезной перед позолоченным киотом и простуженным хором пели тропарь. После чего Елеазар благословлял выставленную на длинном и тщательно выскобленном столе скромную трапезу и раздавал каждому просфору.

Первым во главе стола усаживался он сам, как иеромонах и настоятель храма. По обе стороны от него с кряхтеньем и молитвами усаживались старцы Феофан и Амвросий. Рядом присаживались и остальные соборные старцы. Прочитав молитвы, в молчании приступали монахи к трапезе под продолжающееся монотонное чтение жития святых одним из братьев, который стоял у киота на коленях и отбивал земные поклоны. После трапезы расходились по своим клетушкам, отдыхали и снова молились. Глядя на разрисованные витиеватым морозным узором слюдяные оконца, монахи с тоской вспоминали теплую и солнечную весну, её яркие, живые и нежные краски.

Казалось, что время застыло, и уже ничто не может всколыхнуть зимний покой и тишину их отшельнической жизни.

Но все изменилось, когда однажды вечером в пургу и метель в скит пришел еще один человек, пожелавший обрести схимничество в отдаленной северной обители.

Звали этого человека Федор Булгаков, происходил родом из богатого купеческого рода и перед тем, как прийти в скит, проживал в Москве, пьянствовал и куражился, успев по неосторожности сжечь родительский дом, доставшийся в наследство. Оставшись без средств, Федор стал промышлять разбоем на глухих заповедных тропах в отдаленных сельских уездах. Потом неожиданно он осознал собственное беспутство, бросил разбойничать и отправился в Архангельск.

Спустя несколько дней во главе небольшого отряда стрельцов в скит на санях прибыл капитан стрелецкого полка Иван Паршуков. С собой он привез указ о поимке государева вора Федора Булгакова, дальнейшего помещения его в Архангельский острог и предания пыткам за разбой. Неизвестно какой состоялся разговор между Елеазаром и Паршуковым, а только капитан уже на следующий день отправился восвояси. Булгаков остался в скиту. И старец приставил его помощником келаря.

Какое-то время новый жилец вел себя смирно. Но спустя месяц, оглядевшись и привыкнув, осмелел и начал плести интриги. Заметив, как выделяется среди остальных Никон, выбрал его мишенью для сплетен. И вскоре сумел привлечь на свою сторону монахов, обиженных на Никона за то, что тот держится с ними свысока, а со старцами откровенно угодничает. Не нравилось монахам и то, что при каждом удобном случае соборные старцы хвалили Никона, превознося его достоинства и ставя в пример остальным. Это вызывало в них глухой ропот, раздражение и неприкрытую зависть. Этим умело пользовался Булгаков, распространяя между братьями сплетни против Никона.

Однажды Никон на весь день ушел на охоту в тайгу. Пройдя на лыжах через лес, он вышел к ледяному морю на противоположной стороне острова. И неожиданно стал свидетелем нападения волчьей стаи на лося. Лежа в сугробе наверху обрыва, Никон со жгучим любопытством наблюдал, как волки с остервенением теснят лося к заледеневшему морю.

Хищники понимали, что на льду тот будет беспомощен. И действительно, не успел лось шагнуть с берега, как лед под ним затрещал, и зверь, беспомощно вскинувшись, стал выбираться из небольшой полыньи. Но стоило сохатому оказаться на твердой поверхности, как волки набросились на него со всех сторон. Задрав его, они насытились и ушли.

Подождав какое-то время после их ухода, Никон наломал веток, сделал из них подобие саней и, опасливо оглядываясь по сторонам, спустился к лосиной туше. Переложил на ветки остатки лося и потащил добычу к поварне.

Увидев через окно, как Никон стаскивает с розвальней тушу лося, Булгаков вышел на крыльцо.

– Я не буду руки марать. Забыл, что зверя нельзя бить?

– Не пропадать же добру, – спокойно ответил Никон. Он стоял, вытирая грязные руки тряпкой. – Зима будет долгая и суровая. Давай освежуем мясо и спустим в погреб.

Но Булгаков отрицательно покачал головой.

– Сказал же – не буду. Пойди, спроси разрешение у старца. Разрешит – уберешь. А не разрешат – отнесешь туда, где взял! – развернулся и пошел в поварню.

– А ну-ка постой… – с угрозой промолвил Никон. Он догнал Булгакова и положил тяжелую руку ему на плечо. Несколько мгновений стоял, нависая разгневанной глыбой над Булгаковым. Глаза Никона метали искры, желваки ходили ходуном на впалых смуглых скулах. Ярость бурлила, ища выхода.

Федор сдрейфил.

– Пусти, – буркнул и вырвал руку.

– Так-то лучше, – произнес Никон и кивнул на тушу лося, лежавшую возле чулана.

Потом он сидел на лавке и хмуро наблюдал, как Федор в одиночку свежует принесенную им добычу.

Из храма вышел Елеазар. Подойдя, он укоризненно покачал головой. Никон молча пожал плечами, встал и направился в свою келью – умыться и переодеться. Вернувшись, снова присел на запорошенную снегом скамью возле поварни в ожидании, когда Булгаков закончит.

Елеазар не уходил, стоял и разговаривал с Булгаковым. Заметив Никона, подошел к нему и присел рядом.

– Не выбрасывать же в яму, коли принес… Человеку за его труды и старание всегда с Божьей помощью воздаётся! Послушай меня, Никон. Я люблю тебя, как сына. Усмири гордыню, выбрось дурное из головы. Я вижу, – много её в тебе. Плохо это, – и преподобный грустно посмотрел на него. – Мясо-то поможешь опустить?

Спустя время вокруг поварни распространился аромат вареного мяса. Монахи подходили к дверям, заглядывали внутрь и отходили, пряча глаза и глотая голодную слюну. Далеко не уходили. Ждали, когда будет готово мясо. А сели за стол, перекрестились и принялись за еду, молча и сдержанно иногда поглядывая в сторону Никона. Тот сидел, как ни в чем не бывало, а у самого сердце то колотилось, то сжималось от боли, радости и внутренних слез, что смог принести братьям радость.

Елеазар и соборные старцы отказались от мяса, похлебав постные щи, они молча встали и ушли в церковь. Там долго стояли на коленях перед иконостасом, истово молясь и отбивая земные поклоны.

* * *

Студеным январским утром, когда братья сидели в полутемной трапезной и под завывание ледяного ветра доедали скудный завтрак из черной гречневой лепешки и стакана горячего сбитня, Елеазар переглянулся с остальными преподобными старцами, поднялся с места и объявил:

– Решили собором назначить Никона келарем.

Сказанное прозвучало как гром с неба. Сидевшие до этого за столом с безучастными и угрюмыми лицами братья в первое мгновенье замерли, а затем с возмущением стали переговариваться. Некоторые решительно застучали деревянными ложками по мискам и столу.

Низвергнутый келарь Никодим выглядел бледным и растерянным.

Подтолкнув его в бок локтем, сидящий рядом Булгаков отодвинул чашку с недопитым сбитнем и встал, нарочито медленно поглаживая длинную окладистую бороду. Метнув злобный взгляд на виновника, который был не меньше других озадачен решением старцев, он язвительно спросил:

– А скажи, преподобный, будет ли у новоназначенного келаря печать от общего чулана?

– Будет, – ответил Елеазар и пошевелил сухими, как пергамент губами.

– А общая казна, в чьих руках теперь будет?

– В его и будет, – кивнул в сторону Никона Елеазар.

Монахи зароптали громче.

– Чем же вам не угодил келарь Никодим? – спросил Федор, уверенный, что своим заступничеством получит поддержку от остальных монахов. Так и случилось. Братья с неприязнью оглядывались на Никона, громко обсуждая его высокомерие.

– А тебе, Федька, что с того? – с ехидством поинтересовался преподобный старец Амвросий. Он приподнял над столом свое маленькое и тщедушное тело и, поспешив приблизиться к возмутителю спокойствия, погрозил ему тоненьким высохшим пальцем.

– Басурман нечестивый, да. Как ты смеешь бунтовать? Неблагодарный! Я чаю, завидуешь ты Никону-то?

– Чего ему завидовать-то? – нагло ухмыльнулся Федор. – Было бы кому. Я возвыситься не стремлюсь! Не хочу, чтобы меня подозревали в чистоте намерений. Хочу, чтоб было все справедливо и честно всем! – запальчиво выкрикнул он и стукнул себя кулаком по груди.

– Ты это что же? По скудоумию своему сомневаешься в решении соборных старцев? – гневно переспросил Елеазар. Рассерженный Амвросий стоял рядом, кивая и поддакивая.

– Сомневаюсь! – с вызовом отозвался тот. – У него и рожа-то какая-то не христианская – презрительная и надменная. Чаю я, что не достоин он этой должности, потому что всегда желал над нами возвыситься и тебя самого сместить, преподобный. Неужели ты не видишь и не обличаешь его намерений? Неужели нет иных среди нашей братии, достойней, чем этот?

Федор ткнул пальцем в Никона. Тот отвернулся с видимым безразличием. Только желваки ходили на худых скулах. Елеазар проследил взглядом за указующим перстом и, возвысив голос, ответил:

– Братья, каждый из вас достоин! Однако, посовещавшись, мы единодушно избрали Никона. Я знал, что некоторые будут роптать. И про тебя, Федор, тоже знал. Вспомни, ты и в миру был великий смутьян и разбойник. До сих пор не смирился и не раскаялся, призываешь кротких монахов к бунту против устава. Да как тебе не стыдно, неблагодарный нечестивец! Или ты позабыл о совести? Вспомни, как мы тебя приняли, полумертвого и босого. Или забыл, как бежал от суда за убийство? Мне депеша из Архангельска следом пришла. Зря я тогда тебя пожалел, выбросил ту бумагу. А то висеть тебе давно на дыбе.

Булгаков побледнел.

– Напрасно винишь. Разве я бунт замышляю? Не для себя прошу я справедливости – для братьев. Ибо ясно вижу, что неправильно угадал ты суть человека, которого назначил. Не я один, вся наша братия подтвердит мои слова: недостоин Никон стать келарем, а особливо заведовать общей казной. Уж слишком он себя над нами превозносит и свою гордыню лелеет, а уж до нас, монахов, и вовсе опуститься не желает и всяких разговоров гнушается! – в сердцах промолвил Федор. – А вот тех, кто искренно служит вере, ты отдаляешь. И что же ещё говорить, коли и так ясно, кто угодливыми речами втерся к тебе в доверие…

Он кивнул на Никона. Потом перекрестился и, желая оправдаться, добавил:

– Богом клянусь, что стою за истину.

Елеазар с досадой сплюнул, подозвал к себе Никона, демонстративно оперся о его руку и, обращаясь к настороженно глядевшему Булгакову, сказал:

– Напрасно, нечестивец, клянешься, что стоишь за правое дело. Я давно за тобой наблюдаю. Ты и сам желаешь возвыситься. Поверю ли я клятвам человека, который, приняв схимничество, вдруг стал подбивать на бунт монахов? Не тебе, обманщику и вору, рассуждать о справедливости. Вспомни, как тайком залезал по ночам в погреб и пока никто не видел, насыщал свое брюхо до отвала строганиной?

Старец сделал красноречивую паузу и обвел взглядом монахов. Те от неожиданности замерли.

– Экий ты дурень, Федька! Ты, поди, думал, что я не замечу? – Елеазар крякнул и с досадой покачал головой.

– У меня болезнь дурная. Если бы я не ел рыбу, то помер бы, – обиженно стал оправдываться Булгаков, желая вызвать жалость, и демонстративно вытер тыльной стороной ладони глаза. Монахи в смущении отворачивались от него и перешёптывались. Некоторые сочувственно посматривали на Федора.

– Тьфу! Врешь ты всё. От этой болезни чеснок и квашеная капуста хорошо помогают. Этого добра у нас в погребе навалом! А ты рыбу пожрал от паскудства и жадности! Я тебе и раньше хотел об этом сказать, да пожалел. Думал, может, одумаешься и исправишься. Да не суждено тебе… – старец помолчал. – По весне сам не уйдешь – я депешу в Москву пошлю, чтобы патриарх вызвал за тобой стрельцов. Не место тебе здесь.

Елеазар с негодованием отвернулся от Булгакова и сказал, обращаясь к монахам:

– Предостерегаю вас, братья, не поддавайтесь дурному внушению. Бегите ото всякой лжи и смуты, которые сеет Федька Булгаков. Он бунтовщик, и вас к тому же призывает. А вы, братья, отбросьте сомнения и воздержитесь от гневливых речей, лицемерия в мыслях и словах. Верю, что не подведете меня. Через Булгакова дьявол прельщает вас, незлобных сердцем, своими лживыми и льстивыми речами. Да воздаст вам Боже милосердный по делам вашим. Блюдитесь, братья, от таковых, как этот басурман нечестивый, и не сообщайтесь непотребными и темными его делами и сквернословию. Будьте смиренны, кротки и Богу угодны. Не бранитесь и не помышляйте плохо друг о друге, особенно о новом келаре. Говорю вам, братья, он нами достойно назначен, – Елеазар оглядел монахов в надежде встретить ответный отклик во взглядах. Не встретил. Лживые речи Федьки Булгакова успели дать свои всходы: монахи избегали смотреть на преподобного. И голос его пресёкся.

– А если вы, как он бунтовать посмеете, то вспомните, что этим нарушаете вы наш устав и обет послушания и смирения. И посему с каждым из вас мы поговорим отдельно. Решим, кому остаться в скиту, а кому покинуть его, – заключил Елеазар.

В огромном полутемном помещении воцарилась гнетущая тишина. Слышен был лишь негромкий треск огня, да завывал студеный ветер за окнами и в печной трубе. Трапеза завершилась в молчании.

Ночью Никона разбудил осторожный стук в дверь его комнаты. Он оторвал голову от жесткой соломенной подушки.

– Кто там?

– Это я, Никодим. Выйди, брат Никон, надобно нам поговорить, – раздался вкрадчивый голос келаря.

Никон отпер засов и вышел. На него сразу же накинулись, повалили на пол и натянули на голову грязный мешок, заткнув рот полотенцем, чтобы не закричал. Никон стал отбиваться. Но силы оказались неравны, ему скрутили руки веревкой. Рывком подняли и поволокли во двор.

Привели к бане. Он понял это по звуку загремевшего отпираемого засова. Такой противный ржавый скрежет был только в бане. Вспомнил, что недавно сам хотел его заменить. «А вот и не успел…» – подумал с горьким сарказмом.

Его втолкнули в мерзлое помещение. Следом ворвалась и завьюжила злая поземка, наметая снег на пол. Дверь прикрыли, но внутри все было выстужено. Холод сводил ему ступни ног, скручивал полуголое тело. От охватившего его озноба и гнева он весь дрожал, переминаясь босыми ногами на ледяном полу. Зубы выбивали частую громкую дробь.

Обидчики ослабили, но не развязали веревки, туго скручивавшие ему руки. Когда они стащили с его головы мешок, он увидел перед собой расплывшееся в самодовольной ухмылке круглое лицо Булгакова, за спиной которого виновато топтался щуплый Никодим. Поймав презрительный взгляд Никона, Никодим в замешательстве дернул себя за бороду и растеряно отвел глаза.

– Добро пожаловать! – с издевательской ухмылкой процедил Булгаков. – Вот и свиделись. Из-за тебя меня прогоняют. А ты вроде остаешься… – он со злостью сплюнул и, нахмурившись, придвинулся ближе.

– А вот не дам я тебе остаться… без меня, – ухмыльнулся Булгаков. – И решил я, что заберу тебя с собой.

– Как же ты это сделаешь? Ведь я не пойду с тобой, – мрачно ответил Никон и укоризненно покачал головой.

– Да ты головой-то не мотай, убогий. Я чаю, стал ты важничать, как пригрелся возле старцев. Поди, и шапку иеромонаха на себя в мыслях примеряешь… А иначе стал бы ты разве монахов сторониться и свысока поглядывать? Но пришел и твой черед на землю спуститься. Сейчас мы тебя покрепче свяжем и в холодную келейку в подпол-то и опустим… – Федор язвительно ухмыльнулся.

Никон втянул голову в плечи. Он исподлобья глядел на Булгакова, с трудом сдерживая кипящее в душе негодование. Федор отошел в сторону, посовещался с Никодимом.

– Благодари вон его, – кивнул он в сторону келаря, – попросил не губить тебя. Вот я и решил, что на первый раз тебе хватит в ледяной бане попариться. Посиди и подумай, как отговорить Елеазара, чтобы отстал от меня.

– Не стану я за тебя просить, – скрипнул зубами Никон, решив отомстить обидчику, как только освободится.

– Ну как знаешь, – нахмурился Федор, – думаешь, коли сделался келарем, так тебе сразу почет и уважение? А вот кукиш тебе! И получай от меня почет! Скажи спасибо Никодиму, что не в подвальную келейку тебя отвел. А то сгнил бы там и смердел потом.

Он подскочил к двери и дернул ручку. Морозный воздух ворвался внутрь. Обжег ледяным и колючим дыханием стоящих людей и полураздетого Никона.

– Смотри, Никон. Если расскажешь Елеазару, кто тебя заточил, сделаешь себе хуже. Помни это. Отвезу тебя связанного на середину пролива и оставлю на съеденье волкам. Они зимой голодные, лосей едят… Верно, Никодим? – и Булгаков подмигнул келарю. Тот нехотя кивнул.

Они ушли, и Никон остался в ледяном предбаннике. Чтобы совсем не замерзнуть, он принялся энергично ходить из угла в угол, насколько позволяло небольшое пространство. Тело пронизывал, сковывая движения всех членов, адский холод. Обледеневшие доски противно скрипели под его закаменевшими от лютой стужи ногами. Руки были крепко связаны толстой веревкой, дубовая дверь прочно висела на массивных железных петлях, и стучись в неё ногами, плечами – открыть не удастся. Он поискал глазами в помещении что-нибудь острое и металлическое, чем можно было бы перетереть стягивавшую кисти рук веревку, но ничего не нашел.

«Боже милосердный, яви своему рабу великую милость – не дай пропасть зря… – взмолился он, уткнувшись лбом в холодную дверь и заплакав. – Если я не выберусь из этого плена до утра, то погибну».

Так он провел самые страшные и невыносимые часы своего заточения в обледеневшей бане, находясь в постоянном движении. На его счастье один из монахов вышел после полуночи во двор облегчиться и услышал его крики и шум. Когда испуганный монах снял засов и распахнул дверь, то увидел перед собой невообразимую картину: белый, как полотно Никон стоял полураздетый со связанными руками перед дверью и умоляюще глядел на него.

Сердобольный монах снял с себя онучи и осторожно надел их на распухшие ноги Никона, сам собираясь возвращаться босым. И они побрели обратно. С трудом переставляя задеревеневшие ноги, поддерживаемый монахом, Никон кое-как добрел до своей кельи и обессилено рухнул на лежанку, погрузившись в беспамятство. Очнулся он от собственного жалобного стона и слез из-за нестерпимой выкручивающей боли в ногах и руках. Старец Елеазар стоял над ним и, шепча молитвы, осторожно растирал его обмороженные ступни кусочком льда. Боль в кистях рук и ногах была адская.

– Очнулся, голубь! Ох, ты. Спаси тебя, Господь милостивый, сохрани, – с облегчением воскликнул старец и со слезами на глазах задрожавшей рукой перекрестил Никона. Нагнулся и поправил на его груди одеяло. Легкое касание ткани, и как будто тысячи обжигающих игл впились в обмороженные руки Никона. От страшной пронзительной боли он громко вскрикнул. Любое прикосновение к ногам и рукам было болезненным и нестерпимым.

– Потерпи маленько… – как ребенку ласково шептал, склонившись над ним, Елеазар, осторожно привязывая к обмороженным ногам, а потом и к рукам тряпку с разрезанными половинками печеного лука. – Потерпи, милый человек. А Господь – он всё слышит… он и спасет. И мы не оставим тебя. Денно и нощно молимся о твоем здравии. А ты только потерпи немного, голубчик.

Никон вновь потерял сознание. Когда очнулся, Елеазара уже не было. А в изножье у него сидел умерший недавно старец Даниил и с ласковой грустью смотрел на него.

– Чего тебе нужно, Даниил? – сипло спросил его Никон, чувствуя, как зашевелились волосы на голове. «Это смерть пришла…» – подумал с испугом.

– Открой, кто совершил над тобой сие злодеяние? – голосом Федьки Булгакова прошамкал беззубый старец.

Никон, охая, приподнялся на локтях, вгляделся в лицо… Боже милосердный! Так и есть: перед ним, оскалившись в наглой и радостной ухмылке, сидел его обидчик – Федька Булгаков.

– Уйди прочь, проклятое отродье! – Выкрикнул Никон и строго погрозил Булгакову красным опухшим пальцем. – Не подомнешь меня под себя. Я сам тебя достану и сам подомну! Мой будет верх! – добавил он торжествующе и обессиленный рухнул на лежанку.

– Господи! – взмолился он, спустя несколько мгновений, жалобно озираясь вокруг. – Прошу тебя, Господи! Смилуйся надо мной, рабом своим. Не отнимай мою жизнь. Дай ещё пожить и свершить все, что задумано. Уж я-то тебе, Господи, воздам сторицей за милость твою! Жить хочу… – с тоской добавил он и тихо заплакал.

Выздоравливал он медленно и тяжело. Пока болел, Никодим снова стал келарем. Вместе с остальными братьями он иногда приходил навестить Никона. Но близко не подходил, прятался за спины и отводил виноватые глаза. Никон понимал, что тот стыдится содеянного.

Оправившись после болезни, Никон ещё долго хромал. На ногах оставались вздутые красноватые пятна – следы от обморожения, которые он тщательно лечил разными мазями из высушенных трав собственного приготовления.

Наступила ранняя весна. И подчиняясь её стремительному жизнеутверждающему натиску, на море со скрежетом, грохоча, вскрылся лед. Бушующая вода стремительно уносила большие и малые льдины. Под лучами вешнего солнца водная гладь приобретала удивительную окраску: становилась то ярко-синей, то белой и блистающей под лучами солнца… Вешние воды, радостно вырвавшись из ледяного плена, пробуждали к новой жизни молодые побеги. После первой апрельской грозы на березах полопались почки и повисли нежно-желтые кудрявые сережки, на рябинках и ольхе появились свежие листочки, а папоротники развернули кудрявые головки. На лугах и уютных полянках зазеленела первая травка. Над проклюнувшимися одуванчиками летали бабочки и шмели. Теплый и вольный ветер хорошенько просушил продрогшую землю, наполнив душу воспрянувших монахов силами и острым желанием жить.

В вербное воскресенье Никон сидел возле поварни на лавочке и грелся на солнышке, когда к нему подошел Никодим.

– Прости меня, брат. Я согрешил перед тобой и совестью. Себя я уже наказал.

– Бог простит. Я давно простил, – отозвался Никон и, помолчав, тихо и просто добавил: – И ты тоже прости меня. Ведь и я виноват перед тобой.

Никодим кивнул.

– Уйду я скоро, – сказал и вздохнул.

– А куда же пойдешь, – Никон сочувственно посмотрел на него.

– В Архангельск, у меня там родня, – он ещё немного потоптался возле Никона, очевидно ожидая услышать ещё слова поддержки. Не дождавшись, поплелся прочь.

После Пасхи в скиту не досчитались Булгакова. Он бесследно исчез, прихватив с собой ящик с казной и две старинные иконы в драгоценных ризах с киота из трапезной.

Братья пересчитали лодки, но те оказались на месте. Дошли до часовни на мысе Кеньга, но и там лодки стояли нетронутые. Тогда монахи решили, что Федор тайком сколотил себе плот и уплыл на Соловецкие острова, не желая дожидаться, когда за ним придут стрельцы, чтобы отвезти в Архангельский острог.

* * *

Заняв место келаря, Никон вскоре задумал расширить хозяйственную деятельность в скиту, а вырученные от торговли деньги пустить в оборот на строительство новой часовни и ремонт обветшавшего главного здания храма. Однако всякий раз, когда он предлагал старцам воспользоваться письменным царским указом, разрешающим торговать излишками выловленной рыбы, наталкивался на их дружное и решительное сопротивление.

Как-то, обсуждая с Елеазаром и соборными старцами строительство каменной пристройки к церкви, заодно предложил перевозить и продавать икру и излишки выловленной рыбы приезжавшим за товарами в Архангельск англичанам и голландцам. Энергично и горячо убеждал опешивших от его настойчивости старцев: если в скитской казне появятся серебряные монеты, можно будет даже выстроить новый каменный храм! Но те неожиданно дружно против него ополчились.

– Вот какой ты стал деятельный, – в сердцах воскликнул Елеазар и осуждающе покачал головой, – вместо того, чтобы о спасении души подумать, ты о торговом деле печешься. Так мы тоже знаем, что от торговли с иностранцами нет никакой пользы, один вред. Они ушлые, часто норовят обмануть наших людей. Неужели не слышал, как в Туле на оружейной фабрике иностранцы повыгоняли русских мастеров и привезли своих? Наш человек доверчивый и бесхитростный, он торгует честно и живет не нахрапом. А деньги на каменный храм мы милостыней в Москве соберем. Постоим на паперти и соберем.

Остальные старцы закивали головами в знак согласия. Все они с подозрением и осуждением поглядывали на Никона.

Вперед вышел Амвросий.

– Вот мне рыбаки тоже рассказывали, что иноземцы совсем задушили русских купцов в Архангельске. Не позволяют возить на своих судах товары в Амстердам. А ты предлагаешь им нашу икру и рыбу продавать.… Да им с нашей овцы и клок нельзя даром отдать.

Однажды после богослужения Никон дождался, когда монахи уйдут из церкви и останутся Елеазар и соборные старцы.

– Зачем, преподобный, кладем земные поклоны? А если бы можно было только в пояс кланяться, то, думаю, и Богу не было бы противно. Ведь это всего лишь обряд. Главное, что держишь в уме и сердце, – сказал им Никон. Старцы от удивления даже замерли.

– А ты что же, поди, колени и лоб уже до дырок истёр, коли не хочешь в землю кланяться? – с ехидством поинтересовался Амвросий у Никона.

– О чем ты толкуешь, еретик? – запальчиво воскликнул Елеазар, обращаясь к Никону. – Ты разве не знаешь, что Христос молился в Гефсиманском саду на коленях? Обряд для православных есть плоть земная всякого священнодействия. Сын Божий не мог явиться к людям без плоти, так и мы не можем отказаться от соединения Божества с плотью. В проявлении божественного через обряд и есть суть таинства. А ты желаешь изменить его суть. Не буди ересь в православных людях, иначе твоя душа будет сожжена вечным огнем.

Старцы вокруг зашептались с осуждением. Не обращая на них внимания, Никон упрямо возразил.

– Не боюсь вечного огня, потому что ничем не прогневал Господа, ибо не помрачил свою душу никаким преступлением и искренне каюсь. Уповаю на милосердие Спасителя, – и неожиданно для старцев перекрестился тремя перстами.

Увидев это, Елеазар затрясся от гнева.

– Кукиш богу слагаешь? Хочешь посеять ересь, идущую от антихриста, и служишь ему?

– Если это служение антихристу, то почему в греческих церквях крестятся тремя перстами? От греков к нам пришла христианская вера. Еретика Мартина Армянина, учившего православных слагать два перста, Киевский собор предал проклятию, о чем записано в наших книгах. Я сам читал эту запись, когда переписывал книги, – продолжал настаивать Никон.

– Опомнись! Да как ты смеешь произносить крамолу в стенах Божьего храма! Истинно говорю – ты заблудшая овца и еретик. А то, что ты говоришь, то в наших соборных церквях не принято и не прописано в уставах отцов. – Елеазар растеряно оглянулся на стоящего позади Амвросия. Тот выскочил вперед и в сердцах воскликнул:

– Уйди с глаз долой. Ишь ты, змею какую пригрели.…Да, после таких речей тебе не место в храме.

– Не уйду, – угрюмо ответил Никон и не двинулся с места, сложив руки на груди. Возмущенные старцы посовещались и сами направились к выходу.

– Вызываю вас на состязание о вере, – запальчиво крикнул им вслед Никон.

– Тебе ли с нами тягаться, богохульник? – воскликнул Амвросий. Он развернулся и, потрясая кулачками, маленький и тщедушный, разгневанно подскочил к Никону. Однако тот стоял перед ним бледный и безмолвный, не шелохнувшись. И только черные глаза неистово пламенели.

– Постой, Амвросий, – одернул Елеазар старца, – ты разве не видишь, что в нем гордыня великая бродит, и он никого не слышит, кроме себя.

Повернулся к Никону.

– Ты приди сюда завтра перед обедней. Поговорим с тобой о вере.

* * *

На другой день Никон рассчитывал увидеть преподобного Елеазара в храме, но его ожидали старцы. Они сидели на лавке и оживленно беседовали. Когда он вошел, приумолкли и настороженно посмотрели на него.

– Здравствуйте, отцы, – сказал Никон и перекрестился на иконы.

– Ну, здравствуй, коли не шутишь, – сказал, поднявшись с лавки, Елеазар. Лицо его выглядело грустным и осунувшимся. – Обсудили мы тут твои справы и поняли, что хочешь ты подвести нашу веру под чужие обычаи соборов греческих отцов, заразить нашу церковь латинством и ересью.