Картина, использованная на обложке книги "Царь Алексей Михайлович и Патриарх Никон". Художник И.Г. Машков.
Соловецкий остров Анзер отделен от других островов широким морским проливом. Шумит, гудит лесная дубрава. Качаются на ветру высокие корабельные сосны и мохнатые ели. Глядятся они и никак не могут наглядеться в небесную синеву и зеркальные глади озёр.
По утрам влажный туман медленно стелется над Белым морем, будто нехотя приоткрывая взору и острова, и отливающую металлом темную воду пролива Великой Салмы. Туман окутывает мягким плотным покрывалом тайгу, в глубине которой, выбиваясь из-под замшелых камней, журчат родники и колышутся на полянах травы: ромашки, васильки, медуницы, иван-чай, зверобой. В глухих медвежьих углах хоронятся вязкие болота и звериные тропы, стелются на поваленных деревьях мягким ковром густые лишайники.
На многие версты кругом – ни души, кроме живущих в потемневших от времени и непогоды избушках молчаливых старцев-отшельников, диких зверей и птиц. Слышно, как сердито перещелкивают в дубравах клесты, и пересвистывают свиристели. А то всполошится любопытная сорока-трещотка, заслышав, как бурый медведь пробирается через чащу. Или начнет куковать кукушка, отсчитывая чьи-то скоротечные годочки…
Над студеным морем, сливающимся на горизонте с прозрачным небом, над коричневыми, светло-желтыми и зеленовато-черными галечными отмелями, сбегающими вниз пологими берегами, отчаянно кричат чайки, потревоженные ленивыми движениями тюленей, и лосями, пришедшим на водопой.
Северное лето быстро пошло, побежало на убыль…
Август тысяча шестьсот тридцать пятого года выдался на островах студеным и ветреным.
Ранним утром два человека вышли из тайги и спустились с заросшего кустами обрыва на берег. Их медленные осторожные движения, грязная одежда, измученные лица и потухшие глаза говорили о том, что они идут издалека и очень устали.
– Пришли, Пимен? – спросил один и с надеждой посмотрел на другого.
Спросившего человека звали Никон. Когда-то в миру он носил имя Никита Минин и происходил родом из села Вельдеманова Нижегородского уезда.
Весь его нескладный облик – огромный рост, широкие угловатые плечи и худые вытянутые руки – говорил о большой физической силе и выносливости. Потрепанная ряса выдавала в нем служителя церкви. Под суконным черным колпачком виднелась густая, со свинцовой проседью грива спутанных волос. На вытянутом и изможденном лице под густыми бровями мрачным огнем горели жгучие черные глаза. Сухие обветренные губы потрескались до крови.
– Добрались, – утвердительно кивнул головой его спутник и добавил, – побудь здесь, а я поищу лодку.
Скинув мешок и перемотав мокрые онучи, Пимен полез на обрыв. Этот человек был местный помор. Широкое и скуластое лицо его могло показаться простодушным и глуповатым, если бы не настороженный и ускользающий взгляд, который он не задерживал надолго на лице своего товарища.
Никон нашел его на солеварне возле Архангельска, куда зашел в поисках проводника. И хотя внешний вид помора не внушал доверия, он его нанял.
Оставшись один, Никон присел на валун и стащил сапоги. С облегчением погрузил ноги в обжигающую ледяную воду и глянул вперед. Серо-коричневые волны с шумными всплесками набегали на горящие ступни, освежая и успокаивая боль. Усталость давала о себе знать. Мысли его путались, голова отяжелела и клонилась всё ниже и ниже.
Незаметно он задремал. Однако спал недолго, очнулся, как от толчка. Огляделся и обнаружил, что Пимен исчез. Исчез и его мешок, валявшийся неподалеку.
Никон вскочил и срывающимся голосом выкрикнул в густой серо-молочный туман:
– Пимен!
На мгновение замер, напряженно прислушиваясь. Но только вода равнодушно плескалась у его ног.
– Пимен! – снова выкрикнул он.
И теперь в его крике прозвучала мольба человека, попавшего в беду. Одинокий крик вспугнул чайку, лениво бродящую у кромки воды, и она с тревожным пронзительным криком взмыла вверх. Как будто насмехаясь над ним, где-то в лесу отозвалась какая-то птица.
Никон взбежал на обрыв и окинул взором открывшееся перед ним безлюдное пространство: бесстрастное море, берег и шумящую тайгу. Внимание его привлекли густые заросли кустарника и низкорослые деревья, к которым пошел проводник. И он бросился туда в надежде отыскать его следы, но ничего не нашел.
Увидел темно-вишневые гроздья боярышника и стал торопливо и жадно обрывать их и есть. Ягоды горчили, оставляя неприятный и вяжущий привкус во рту, но ему было все равно.
Утолив голод, он спустился на берег и, схватив свой мешок, судорожно вытряхнул его содержимое на землю. И сразу же обнаружил, что исчезли кресало и сухари.
Безнадежность и сомнения с новой силой охватили его. Стоит ли двигаться вперед, если на пути возникает столько неожиданных препятствий? А если это сам Господь предостерегает его, чтобы он избрал другую дорогу и вернулся в мир, к людям…
Физически он не страдал, с детства привык преодолевать голод, холод и боль. И с упрямством, достойным первопроходца, целенаправленно двигался к Архангельску.
Когда ранней весной после смерти троих своих детей он вдруг объявил жене о намерении уйти в скит на Север, та упала перед ним на колени и поползла за ним, цепляясь за ноги и одежду, и воя по нему, как по покойнику. А он, не желая слушать ее стонов и причитаний, а больше стремясь избавиться от саднящего чувства вины перед ней и ответственности, отвернулся и молча вышел из избы. У него, мужика, не дрогнула душа, когда принял решение уйти от нее теперь, после тяжелой зимы, когда опустели все закрома, сенники и погреба, а они все скитались, как перекати поле, большой семьей по монастырям, и ему нужно бы приниматься за работу, срубить новую избу, вспахать и возделать землю под огороды, посеять семена и рожь. Ведь весна сулит возрождение жизни.
В течение нескольких дней и ночей он настойчиво убеждал жену смириться и самой уйти в монастырь. Вначале она горько плакала и возражала. Тогда он перестал с ней разговаривать. А когда она принималась снова упрашивать, коротко отвечал:
– Уйди в монастырь.
Вскоре она замолчала. И теперь часто просто сидела неподвижно на лавке, вытянув длинные худые руки на коленях и уставившись в одну точку.
Он не подходил, не смея тревожить. А если по ночам слышал ее глухие рыданья, не жалел ее. «Так будет лучше: быстрей смирится и уйдет…» – рассуждал он и засыпал.
Однажды, проснувшись на рассвете и не обнаружив её, как обычно, на лавке за занавеской, он перекрестился и с облегчением подумал: «Ну слава Богу! Наконец-то ушла…»
Освободившись от всего, что связывало его с мирской жизнью, он собрал котомку, попрощался с хозяевами и направился пешим ходом на север. Ночевал, где придется: в чистом поле, в скирде сена, под хозяйской телегой, на лавке возле чужого сарая.
В пути заставлял себя без ропота и гнева переносить лишения. А когда ему это удавалось, гордился собой. Он убеждал себя, а потом и сам в это страстно поверил, что поступает так только из любви к Богу. Но это было не так. Искренне и страстно желая доказать себе, что способен перенести ещё большие испытания, которые сам же и изберет, он не сознавал, что этим ищет не кротости и смирения Божьей воле, а только ещё больше подогревает собственную гордыню. И по этой причине сомнения продолжали ещё больше терзать его, лишая сна и покоя.
И вот он здесь на берегу Белого моря.
Отогнав мучительные размышления, он ещё долго и неподвижно стоял, бездумно вглядываясь в колеблющийся над морем туман.
В густой пелене раздался неожиданный громкий всплеск – играла рыба. Он вздрогнул. Этот живой звук заставил его опомниться и собраться с духом.
Сложив вещи, он крепко завязал на мешке веревку и отбросил его в сторону. Опустился на колени и долго, истово молился. Закончив, поднялся и размашистыми шагами направился обратно, в сторону материка.
К полудню, когда солнце начало припекать, он вышел к стоящей на лесной опушке ветхой часовенке, за которой виднелась потемневшая от времени избушка. С правой стороны в овражке поблескивало под неяркими лучами солнца небольшое озерко, вокруг которого светло-зеленым ожерельем хороводились молоденькие березки и елочки.
Незнакомый старец в льняной, болтающейся на худом теле рубахе копался на огороде возле избушки.
– Помогай тебе Боже, отец, – сказал ему Никон.
Старец выпрямил спину, прищурил выцветшие глаза и улыбнулся:
– И тебе бог в помощь, голубь. Долго же ты шел к нам. Я знал, что ты к нам придешь.
– Откуда? – удивился Никон.
– А мне дятел про тебя настучал. Он и сейчас стучит, послушай… – усмехнулся старец, пожевал сухими бесцветными губами и добавил:
– Звать-то тебя, как?
– Никоном.
– А меня Феодосий. Тебя, поди, Пимен сюда вел, да и оставил на полпути?
– Да. Плохой оказался человек. Не понимаю, почему он так поступил, – сказал Никон, поражаясь, откуда старцу известно, что с ним случилось.
– Э…милок. Ты же знаешь, чтобы узнать человека, с ним надо не один пуд соли съесть… А почему он так поступил: то ли по глупости, то ли уму… Кто ж его разберет? Афанасий вот давеча сказал, что он так людей на крепость духа испытывает.
Вздохнув, Феодосий вытер лоб льняной тряпицей и, нагнувшись, продолжил работать.
– Я помогу, отец, где взять лопату? – спросил Никон.
– В сарае, милок.
Вдвоем они быстро перекопали весь огород. Пока счищали с моркови и со свеклы землю, из кельи вышел маленький и седой старец Афанасий. Он был бос. Маленькая высохшая голова тряслась от слабости. Подойдя, он остановился перед Никоном и с ласковой улыбкой заглянул ему в лицо.
– А я слышу – люди разговаривают. Вот вышел посмотреть, кто пришел. Спасибо, что навестил нас, голубчик. А мы тут одни живем. Ты откуда идешь?
– Из Москвы.
– Далеко… – подивился Афанасий и спросил: – Куда ж путь держишь?
– Хочу к Елеазару на Анзер.
– Ох, и дорога у тебя трудная…, – покачал головой Афанасий и вздохнул.
– А может, ты от суда бежишь? – полюбопытствовал Феодосий.
– Нет, – обиделся Никон, – я плохого никому не делал.… Один остался: без семьи и детей…умерли они. Вот и скитаюсь теперь бобылем по свету… – он осекся и понурил голову.
Старцы сочувственно переглянулись.
– Эх, голубчик… – протянул Афанасий. – Нелегко тебе пришлось. А ты не грусти, голубчик, время всё лечит. Что в скит идешь – это хорошо. Только тебе там, ох как трудно будет. Ну да храни тебя Господь, – старец тихо вздохнул, перекрестил Никона дрожащей рукой и, повернувшись, поплелся обратно в келью.
Никон расспрашивал Феодосия об Елеазаре, о жизни в скиту. Феодосий давно не видел людей и охотно рассказывал.
– Я бы к Елеазару уже завтра поплыл, только лодки нет, – посетовал Никон.
– А ты нашу возьми.
– Спасибо, отец. Да ведь у меня с собой ничего, кроме каноника нет. Все деньги Пимену отдал.
– Нам ничего не надо. Нас огород и лес кормят. Будешь на острове, отслужи панихиду во здравие, – успокоил его старец. – Как доберешься, лодку оставь возле часовни на мысе Кеньга. Местные рыбаки её знают. Они и привезут её обратно.
Подкрепившись супом из репы, горячей ржаной лепешкой и свежими огурцами, запив козьим молоком – у старцев водились коза, куры и утки – Никон спустился к озеру. Осмотрел лодку и хорошенько просмолил щели.
На следующее утро, поблагодарив старцев и поклонившись, он перевязал грудь пеньковой веревкой, и как бурлак поволок лодку за собой по земле. Только теперь добирался уже не медвежьими тропами, какими до этого вёл его Пимен, а широкой просекой, которую ему указали сердобольные старцы.
К полудню он вновь очутился на знакомом берегу.
Ветер переменил направление и усилился. Море сделалось беспокойным, волны с шумом нахлестывали на разбросанные камни. Никон поежился от холода.
Решив подождать, пока море успокоится, он привязал лодку к валуну и углубился в лес. Наломав веток, елового лапника и широких листьев папоротника, он соорудил на поляне шалаш. С помощью кресала разжег костер и заварил кипяток. Утолив голод ржаными лепешками – угощением старцев, запил отваром из черничных и брусничных листьев и, укрывшись от комаров и мошки пустым мешком, заснул как убитый в мягких еловых лапах.
На рассвете проснулся от того, что холодный дождь мочил ему ноги и руки. Вода просачивалась через дыры в шалаше. Верхушки озябших деревьев, скрипя, качались над ним и глухо шумели.
Ожесточенно обругав непогоду, Никон рывком встал и почувствовал, как в затекших ногах и руках по жилам острыми иглами побежала и запульсировала разогнавшаяся кровь. Он содрогнулся от охватившего его озноба. Усталые тело и душа изнемогали, страдая от пронизывающего сырого ветра, холода и изнурительного нервного напряжения. Мокрая холодная одежда облепляла озябшее тело. Судорожно схватив мешок, он бросился к берегу.
От непрерывного моросящего дождя всё пространство вокруг опять было грязно-серым, гнетущим. А беспокойное море, качающееся в туманной мгле, подавляло безысходностью. С тревожными всплесками волны набегали на берег и откатывались прочь, оставляя после себя грязную беловатую пену.
Оставаться и ждать, пока закончится дождь и улучшится погода, показалось ему невыносимым. Лихорадочное волнение, терзающее его последние дни, достигло своего апогея и настойчиво гнало вперед.
Дрожа от озноба, Никон неуверенно шагнул в ледяную воду. Сел в лодку, оттолкнулся и поплыл. Со жгучей тревогой вглядывался он в обступивший его со всех сторон дождливый туман, страстно желая предугадать, что ждет впереди.
Ранним утром преподобного Елеазара разбудил неровный и дробный стук о дверной косяк. Разлепив воспаленные от долгих ночных бдений глаза, он привычным взором обвел закопченные стены, маленькое слюдяное окошечко, проверяя, взошло ли солнце. Но наступающий день был также ненастен и хмур, как и вчерашний. Моросил надоевший дождь.
Елеазар перевел взгляд на распахнутую дверь и на фоне серого мокрого неба увидел нескладную огромную фигуру человека в черной монашеской рясе.
Старец опустил с остывшей печи худые босые ноги. Перекрестился дрожащей рукой на строгий лик Спасителя в красном углу. Поправил подрясник и, подойдя к человеку, спросил:
– Ты кто?
– Я Никон, – глухо ответил человек и сглотнул. Кадык судорожно дернулся на его худой и вытянутой шее. – Пусти меня в избу, праведник. Издалека иду, – пояснил он и снял с головы мокрый колпачок. Продрогший измученный облик незнакомца говорил, что он не лжет.
Елеазар посторонился. Войдя в келью, незнакомец первым делом отыскал глазами иконы и широко взмахнув рукой, истово перекрестился.
– Устал, поди, с дороги-то? – спросил вежливо старец и вгляделся в пламенеющие внутренним огнем глаза незнакомца. И вдруг содрогнулся от того, что в них увидел. Тревожно забилось сердце.
– Устал. Дождь под утро сильный припустился, а я шел пешком. Далеко идти от причала… промок, – подтвердил тот. – Позволь присесть?
– А чего же, садись, – разрешил Елеазар.
– Мне бы водички… – сказал незнакомец.
Старец взял со стола ковшик и пошёл к бочке с водой у двери.
Никон присел. Положил грязный мешок на пол и задвинул ногой под лавку. Опустил усталую голову на грудь и замер.
Старец вернулся и подал ему ковш. Но незнакомец уже спал. Грудь его мерно вздымалась, растрепанная черноволосая с проседью голова клонилась все ниже и ниже. Он бы упал, но старец бережно прислонил его спиной к стене. Постоял, внимательно разглядывая спящего. Потом подошел к иконостасу и встал на колени. Пока молился, гость спал.
Старец вышел наружу. В дождевом тумане сбоку расплывались очертания часовни Николая Чудотворца. Огород был за кельей. Туда Елеазар и пошел, глухо бормоча молитву. С трудом вытащил из воды, покрывшей землю, репу и брюкву для супа. Вернулся и застал своего гостя стоящим перед иконостасом и разглядывающим лики святых.
Услышав скрип половиц, тот оглянулся:
– Строгие какие… будто в душу глядят… – в голосе пришлого человека звучало благоговейное уважение и трепет.
Елеазар молча кивнул, положил мешок у печи и тоже подошел к иконостасу. Опустился на колени и стал класть земные поклоны. К нему присоединился и Никон.
Закончив, старец подошел к печи. Загремел заслонкой, поленом разгреб золу и прочистил устье от сажи. Повернулся к молчаливо сидящему на лавке Никону и сказал, вытерев дрожащей ладонью бледное мокрое лицо:
– Мало дров. Хорошо бы ещё принести.
От внезапно охватившей слабости его прошиб пот. Никон рывком поднялся.
– Где топор, отец?
– В сарае, там и телега, – махнул рукой Елеазар.
Спустя время Никон вернулся с дровами, сложил их аккуратно возле печи. И они спустились к морю ставить сеть.
Дождь прекратился. Выглянуло робкое солнце, посеребрив море. Вода у Троицкой губы была прозрачной и ледяной. Стаи мелких шустрых рыбешек резвились у ног – казалось, сунь руку и сразу поймаешь. Но рыбки в руки не давались, стремительно разлетались в разные стороны.
Поставив сеть, они вернулись в келью. Пока старец отдыхал на печи, Никон сходил в тайгу и принес корзину мха. Законопатил широкие щели в стенах и возле дверного косяка. Вышел во двор и стал колоть дрова. Сложил рядом с сараем высокой аккуратной горкой. Потом связал несколько веников и повесил для просушки на тын. Пока сидел и щипал лучину для розжига печи, из кельи вышел старец. Одобрительно кивнул, поглядев на дрова и сохнущие веники. Сказал, что пойдет в церковь и ушел. Его долго не было. И Никон пошел следом за ним.
На Троицком подворье первой стояла часовня Николая Чудотворца. Сверху на него из-под ската крыши строго и пронзительно взглянул темный лик святителя. Перекрестившись и уняв сердцебиение, Никон вошел внутрь.
В пронизанной насквозь неяркими и косыми солнечными лучами горнице никого не было. Пахло плесенью, сырым деревом и морем. Посередине на аналое лежали икона и требник, а у стены возвышалось такое же темное, как старое дерево, распятие. Никон приблизился. Под ногами жалобно заскрипели рассохшиеся половицы. Поклонившись, он поцеловал край иконы, крест, встал на колени и помолился. Потом вышел из часовни и направился в сторону виднеющейся на пригорке белой каменной церкви с разбросанными вокруг неё деревянными строениями.
На лавке у входа в церковь грелся на солнышке человек в вылинявшей рубахе, лаптях и лохматой шапке на голове.
– Здравствуй, брат, – сказал Никон, подойдя к нему.
– Здравствуй. Ты, поди, архиерея ищешь?
– Его, а где он?
Человек кивком указал на вход.
– Там. Что-то раньше я тебя в наших краях и не видел. Давно ли к нам пожаловал?
– Сегодня. А ты здесь работаешь?
– Да. Нас тут трое. Еще есть сторож, колесник и повар.
– Не густо. Справляетесь?
– Справляемся.
– А монахи где живут?
– Да везде по острову. Летом в своих кельях живут. А зимой к нам сюда в каменные хоромы перебираются. По воскресеньям тоже приходят, литургию слушать. Скоро сам с ними познакомишься.
Никон согласно кивнул и развернулся, вступив на крыльцо. Но человек снова окликнул его.
– А я, как узнал, что ты пришел, баню сразу затопил. Может, сходишь, побалуешь себя с дороги? – Он глядел на Никона заботливыми и любящими глазами.
– Елеазар дозволяет в баню ходить?
– Дозволяет. У нас на севере без бани нельзя.
– Спасибо, схожу. Прости, не спросил сразу, как тебя звать-то? – улыбнулся Никон.
– Салмов Петр. Я здесь и плотник, и сторож, и сапожник, и рыболов. Меня с Соловков прислали в помощь. Старцам одним не управиться, – добавил он.
Никон вошел внутрь и сразу же увидел Елеазара, стоящего на коленях перед сверкающим позолотой величественным иконостасом. Никон вгляделся в спокойные строгие лики, грозно выступающие из темноты, окруженные мерцающим венцом горящих свечей. По спине его проскользнул знакомый холодок восторга и благоговения перед могуществом изображенных ликов и кистью художника. Перекрестившись, он встал на колени возле Елеазара и тоже начал молиться, крестясь и устремляя исступленный горящий взор к Спасителю, а затем с размаху падая лбом на выщербленный каменный пол.
Когда они вышли наружу, Салмова уже не было. Внизу слышался ровный стук топора.
Солнце скрылось за тучи. Снова нудно заморосил мелкий дождь.
К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось от сизых и рваных туч, но ненадолго. Короткий световой день неуловимо и быстро догорал. И надвигающиеся с моря грозные черные сумерки стремительно захватывали в плен небесный простор.
Ужинали втроем уже в темноте. Ночь была безлунной. Где-то вдалеке, под крутым обрывом, глухо шумело и тяжело, раздраженно ворочалось невидимое море. Из черной мглы на сидящих у костра людей тянуло студеным холодом и сыростью.
После ужина, сославшись, что утром рано вставать, Салмов ушел, оставив их одних.
От костра в разные стороны разлетались красные и желтые искры. Над головами людей жужжали назойливая мошка и комары.
– Как хорошо и тихо… божественное здесь место… – с грустью признался Никон и поставил на траву пустую миску.
– Да, хорошо и дивно здесь. Но ты так о себе и не рассказал. Расскажи… – сказал Елеазар и с любопытством посмотрел на Никона. Впервые за много месяцев он не чувствовал привычной усталости и боли, которая каждый вечер наваливалась на него, ломала и крутила ноги и руки, заставляя ныть больные суставы.
«Может, это от того, что я не один сегодня вечерю?» – подумал Елеазар, радуясь, что в теле его воцарились тишина и покой.
– Как родился, так при церкви и живу… – рассказывал Никон, задумчиво глядя на разлетающиеся от огня как будто живые искорки. – В положенный час женился, детишки родились… один за другим, трое. А потом… Потом их Господь по милости своей и от щедрот прибрал – одного за другим… всех… холера была…, отец мой преставился… упокой их души, Господи.
Он горестно вздохнул и закрыл лицо широкой костлявой ладонью. А когда отнял руку, в глазах у него блестели слезы.
Тонкие сухие губы старца зашевелились: он читал заупокойную молитву. Закончив, положил руку на плечо Никона.
– Настрадался ты, милый человек. А ты поплачь, поплачь, голубчик. Не стесняйся меня. Глядишь, и душе твоей станет легче. Уж я-то знаю, – кротко и тихо добавил, сочувственно глядя на опущенную черноволосую голову страдальца.
– Эх! – тихо отозвался тот и вскинул доверчиво голову. – Плачь, не плачь – никого из них не воротишь. Да и оплакал я их. Уж как оплакал… как никто другой. А ведь я виноват, отец! Ох, как же я виноват…, – и такая тоска прозвучала в голосе страдальца, что старец поверил ему. А Никон застонал и с силой сжал голову руками.
– В чем же вина, брат? – мягко спросил Елеазар.
– А в том, что детей не уберег от смерти, – глухо выдавил Никон.
– Ох ты, брат мой.…Да разве же это в нашей воле? Разве ж в этом вина? На всё, на жизнь или смерть, на всё есть божья воля, – мягко и убедительно возражал Елеазар. – Да и разве ж один ты страдаешь. Оглянись вокруг – сколько на Руси таких безвинных страдальцев.…Вот и Господь крест несёт, за весь человеческий род страдает.
Никон вскинул голову, доверчиво посмотрел на Елеазара.
– Да, несет…, жена моя убивалась сильно, даже утопиться хотела.…Но я не позволил, удержал,… отговорил от греха. Сказал, что это мне посылаются испытания за мои грехи, не ей. Мой крест – мне и нести. Уговорил бедную уйти в монастырь, – и Никон тяжело вздохнул.
– Послушалась? – спросил старец.
– А куда ей деваться… Как велел, так и сделала, – ответил Никон. Он умолк, как будто бы погрузившись в далекие воспоминания.
– Выходит, ты ее и сподвиг…в монахини-то уйти? – спросил Елеазар, пытливо вглядываясь в лицо Никона и вытирая слезящиеся глаза.
– А я и подвиг, – с гордостью и вызовом подтвердил Никон.
Елеазар печально вздохнул. Он молчал, и Никон продолжил:
– В молодости был со мной один удивительный случай. Возвращался я как-то раз с товарищем из одного села, и пришлось нам заночевать в чистом поле. Ночь стояла, как и сейчас – тихая, ясная. Товарищ мой быстро заснул, а я все никак не мог сомкнуть глаз, и любовался небом и рассыпанными по нему звездами. И вдруг не знаю отчего, а только сердце мое почему-то возликовало. Поворачиваю я голову и вижу – сидит неподалеку на траве седой старец и листает страницы Псалтири. И вид у него такой светлый, как будто сошел он с древней иконы: ласковый взгляд, серьезное и сосредоточенное лицо. Заметил он, что я на него гляжу с изумлением и ласково заговорил со мной, стал расспрашивать, как я здесь очутился, куда идем. Я ответил, и он предсказал, что меня ждет впереди. И в конце сказал, что я должен идти на север на острова и там жить среди отшельников, – Никон перевел взволнованное дыхание и умолк.
– Чудно! Так и сказал? – подивился старец.
– Так и сказал, истинно говорю, – повторил Никон.
– А дальше-то что было? – спросил Елеазар.
– Проговорили мы с ним всю ночь. А о чем, уже и не помню. Когда рассвело, он незаметно исчез… – с сожалением промолвил Никон и замолчал, уставившись на догорающий огонь. Было слышно, как внизу глухо шумит море. Ветер усилился, принеся с моря холод и сырость.
– Вот как бывает.… До чего чудны дела твои, Господи… – задумчиво протянул старец.
– А я вот что думаю, это меня Господь так испытывает на прочность, и посылает тяжелые испытания, – неожиданно вскинув голову, воскликнул Никон, – как будто ждут меня впереди столь великие дела, что сам великий государь окажет мне милость, – благоговейным срывающимся голосом пробормотал Никон и поднял палец кверху, как будто грозно повелевая. Черные глаза его загорелись неукротимым внутренним огнем.
Старец поразился. Его напугала и смутила неприкрытая горячая страстность в голосе Никона. Откуда в сидящем рядом с ним незнакомом человеке такая искренняя убежденность и вера в собственное высокое предназначение? Но он не услышал главного: не было в Никоне знакомого Елеазару кроткого духа и тихой покорности, столь привычных для людей, смирившихся с превратностями своей судьбы и тяжелыми лишениями и твердо избравших тяжелую жизнь отшельника. Напротив, рядом сидел человек с сильным, непокорным и гордым характером.
– Что же ты замолчал, брат? – осторожно спросил он его.
– Тяжко мне…, так тяжко, – с жалостным вздохом откликнулся Никон. – Вот если бы ты разрешил мне остаться, так сразу душе моей стало бы легче.
– Ты от мирских тягостей и лишений бежишь, а здесь тебя другие тягости ждут, – заметил старец.
– Здесь тягости физические, я их не боюсь, – убежденно промолвил Никон.
Но Елеазар с сомнением покачал головой и спросил:
– Готов ли ты умерщвлять свое тело беспрерывным голодом и постом, ночными бдениями, готов ли носить на голом теле жесткую колючую власяницу, а пищу добывать в тайге на охоте? Готов ли навсегда посвятить свою жизнь смиренному служению в монашеской одинокой келье, не ропща на Него за крест, который сам выбрал и будешь нести? А главное – готов ли ты во всем руководствоваться Его волей? Готов ли усмирить гордыню свою, жажду власти, сребролюбие, стать покорным и добрым послушником? Не всякий на это готов. А ты?! Не обманешь ли ты Его, меня и себя?
Никон вздрогнул и поспешно кивнул.
– Готов и ничего не желаю более. Яви милость, позволь остаться возле тебя и стать твоим учеником и послушником, – попросил он.
Старец подумал.
– Я-то позволю… а только вижу, что не смирился ты с уходом от мирской жизни. Славы и величия жаждешь. Жива в тебе страшная гордыня, и замыслил ты иметь власть над людьми, потому и пошел её искать… власть. Ибо тебе было предсказано: «Быть великим государем над русскими праведниками…» – сказал Елеазар и замолчал.
«Откуда ему известно?» – с благоговейным ужасом подумал Никон, и душа его похолодела.
– Почему ты так говоришь? Откуда знаешь? – дрожащим голосом спросил он.
– От Него, – спокойно и уверенно произнес Елеазар. И Никон понял: тот знает и видит его насквозь.
– Вот за что ты меня мучаешь… – сокрушенно протянул он и с обидой прибавил: – Ведь я прошел тысячу верст из Москвы сюда, а ты меня гонишь…
– Не гоню. Оставайся, – разрешил Елеазар.
– Спасибо, отец, – взволнованно промолвил Никон. Глаза его повлажнели, и он с надеждой взглянул на старца.
– Предсказываю тебе, раб Божий Никон, что будешь ты, избран царской милостью на высший духовный сан московским патриархом. Но от замыслов и деяний твоих произойдут на матушке нашей Руси такие ужасные и великие события, которые никому не дано уже остановить…, – торжественно произнес Елеазар и обреченно понурил голову.
– Что ты, что ты! О чем толкуешь? Я никому зла не желаю! – в смятении вскочил Никон и весь аж, затрясся. – Да откуда же тебе известно, что я стану патриархом?
– Известно, – отрезал старец, и испытующе взглянул на Никона. – А ты сам? Разве не желаешь патриарший сан получить?
Сразу не найдя, что ответить, Никон неуверенно пожал плечами и в смущении отвел глаза.
– То-то и оно… – протянул старец и умолк.
Никон первым прервал молчание.
– Маюсь я, отец. Ох, маюсь. Скитаюсь по земле, как перекати поле. Устал.… Подскажи, как жить дальше, какой дорогой идти… к чему стремиться? Вся душа дрожит от тяжких дум.
– А ты не поддавайся. Гони тяжелые думы прочь. Коли останешься здесь, то Господь сам выведет тебя на правильную дорогу. А ты Его за это благодари. Эх, брат мой, мне ли тебя учить? Все-то ты и без меня уже знаешь… – с мягкой укоризной воскликнул Елеазар и добавил уже будничным голосом:
– Пища у нас скудная. Что сами раздобудем, то и едим. Дни и ночи проходят в молитвах, постах и уроках. Братья живут в своих кельях далеко друг от друга одинокими затворниками, не докучают друг другу пустыми разговорами, сторонятся. А зимой перебираемся все в общие жилые хоромы при церкви. Так и коротаем студеную пору. Пока построишь жилье, можешь пожить у меня.
– Спасибо, – ответил Никон, и вновь глаза его полыхнули из-под насупленных бровей мятежным и неукротимым огнем. Елеазар вздрогнул.
На следующий день Елеазар отвел Никона к старцу Даниилу. Его келья располагалась в полутора верстах от монастырского подворья. Старец давно болел. И теперь смиренно лежал на скамье с закрытыми глазами и сложив руки крестом на груди и приготовившись помирать.
Когда Никон следом за Елеазаром протиснулся внутрь кельи, он увидел в углу на лавке сидящих старцев Кирилла и Феофила.
В изножье больного сидел невысокий и седенький старичок, похожий на высохшую щепку, со сморщенным маленьким личиком и реденькой бородкой. Это был старец Амвросий. Завидев гостей, он энергично вскочил и подошел к вошедшим. С любопытством оглядев Никона, он перекрестил его крошечной ладошкой и зачастил:
– Как величать-то тебя, голубчик? Какой ты, большой, да важный… – простодушный и звонкий голос Амвросия звучал, как сбегающий по камням ручей.
– Никон я, – сказал ему Никон. А встретив доверчивый и простодушный взгляд Амвросия, в невольном смущенье отвел свой взор. На него глядели глаза старика с душой ребенка, чистой и ясной, как слюдяное стеклышко на весеннем солнце.