В. М. Зубок
Коллапс. Гибель Советского Союза

В январе 1989 года команда Буша объявила о том, что хочет провести «переоценку» американской внешней политики и, пока идет эта работа, ставит переговоры с Кремлем «на паузу». Эта пауза продлилась полгода. За это время Советский Союз, по сути, стал другой страной, вошел в период крупных политических и экономических потрясений. Горбачев и реформаторы считали эти месяцы «потерянными» по вине американской администрации. Даже спустя многие годы Горбачев продолжал питать неприязнь к тем, кто усомнился в его благих намерениях. Он делал исключение только для Рональда Рейгана^[124].

МИННОЕ ПОЛЕ ПРОШЛОГО

В горбачевский круг реформаторов входили в основном русские и представители московской интеллигенции. Мало кто из них знал и помнил о кровавых этнических конфликтах или зверствах националистов. Все считали, что большинство советских граждан отождествляет себя с советской родиной. Горбачев писал о родном Ставрополье как о «многонациональной среде с удивительным многоязычием, многообличием и многонародием». Для него и окружения ленинская идеология «интернационализма» была частью гуманистической, всеобъемлющей этики русской интеллигенции, по крайней мере, той ее части, что с одобрением относилась к национально-освободительным движениям и считала ксенофобию злом^[125]. В итоге реформаторы оказались не готовы пройти по минному полю унаследованных из прошлого национальных проблем.

Идея Советского Союза возникла как антипод националистических претензий и амбиций. Скованный большевистской идеологией, он был создан кровью и железом на останках царской России. Большевики считали национализм угрозой и помехой своим планам, но не могли с ним не считаться и не покладая рук работали над тем, чтобы создать сообщество «социалистических народов». Сталин и некоторые другие предлагали назвать завоеванную ими бывшую империю Российской Советской Социалистической Федерацией. Ленин возражал. Он считал «великороссов», культурно-этнический костяк старой империи, «нацией-угнетателем», а все нерусские национальности на периферии – «угнетенными народами». Он хотел, чтобы страна была названа Союзом Советских Социалистических Республик и стала конфедерацией титульных национальностей с собственными государственными и культурными институтами и даже с правом «самоопределения до полного отделения». В споре со Сталиным и другими большевиками Ленин одержал верх. Новое государство было оформлено в декабре 1922 года в виде конституционного договора четырех республик – Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР), Советской Украины, Советской Белоруссии и Закавказской Советской Социалистической Республики. В последующие годы большевики финансировали и поддерживали нерусские «нации», используя ресурсы и кадры из Москвы и Петрограда для создания «национальных» академий наук, киностудий, литературных журналов и т. д.^[126]

После смерти Ленина в 1924 году Сталин не демонтировал эти институты, но на практике правил Советским Союзом как унитарным государством. Центральный аппарат Всероссийской коммунистического партии большевиков (ВКПб), позднее Коммунистической партии Советского Союза (КПСС) держал национальные коммунистические партии железной хваткой. В советской армии были упразднены «национальные» формирования. У НКВД имелись республиканские отделения, но работали они под строгим контролем Москвы. Во главе всех этих мощных институтов стоял генеральный секретарь КПСС. Расположенный в столице Государственный банк СССР выпускал валюту для всех республик и автономных областей. Большинство крупных экономических активов на территориях республик – фабрики, заводы, энергетические предприятия, газо- и нефтепроводы – считались «союзной собственностью» и контролировались центральными министерствами в Москве. Эта централизованная система сдерживала силы национализма, включая русский, на протяжении десятилетий, позволяя режиму управлять многонациональным государством. Вместе с тем советское руководство оставалось в плену ленинского принципа «полного самоопределения» республик^[127].

Некоторые «национальные культуры» на территории СССР существовали веками, другие культивировались и оформлялись при советской диктатуре, но при этом «националисты» безжалостно уничтожались. Ведущий исследователь национализма в СССР Марк Бейсингер отмечает, что до Горбачева люди «просто не сталкивались с возможностью или необходимостью выбирать между лояльностью советскому строю и верностью своей этнической идентичности». По словам эксперта, «несмотря на серьезность и сложность советского национального вопроса накануне перестройки, в то время этнические проблемы в СССР казались большинству наблюдателей значительными, но едва ли неустранимыми»^[128]. В год, когда Горбачев пришел к власти, чешский историк-марксист Мирослав Грох написал книгу о трех фазах формирования национализма в Восточной Европе: фаза А – возникновение идеи нации у активистов из элиты, обычно историков, лингвистов и других представителей интеллигенции, изучавших прошлое, языки и культуру; фаза Б – период патриотической агитации; фаза В – массовое движение, ведущее к созданию национального государства^[129]. Именно такая мобилизация и произошла при Горбачеве. Однако все три фазы «сработали» в его правление за три-четыре года.

Андропов и эксперты из КГБ знали, что национальные партийные кадры и интеллигенция могут в случае ослабления власти центра стать ядром национальных движений в отдельных республиках. Андропов, как вспоминает его помощник Аркадий Вольский, был одержим идеей размыть национальное деление Советского Союза. Он знал силу национализма и в годы своей работы в КГБ получал информацию о том, что в республиках партийные органы все больше превращались в этнические кланы, где в коммунистический «интернационализм» давно никто не верил. Андропов также понимал особую опасность русского и украинского национализма для единого государства. Генсек дал помощнику поручение: «Давайте кончать с национальным делением страны. Представьте соображения об организации в Советском Союзе штатов на основе численности населения, производственной целесообразности, и чтобы образующая нация была погашена. Нарисуйте новую карту СССР»^[130]. По словам Вольского, он составил пятнадцать проектов, но Андропов отверг их один за другим. Трудность задачи состояла в перераспределении промышленных объектов таким образом, чтобы само понятие «штаты» имело смысл с точки зрения экономики и бюджета. «С содроганием вспоминаю то задание», – рассказывал Вольский. Андропов и его помощник перерисовывали границы и перетасовывали списки предприятий, «принадлежащих» тому или иному региону. Вольский обратился за помощью к своему другу, физику-ядерщику Евгению Велихову. «Сорок один штат у нас получился. Закончили, красиво оформили, и тут Юрий Владимирович слег». Идею радикальной конституционной реформы отложили. Вольский убежден, что Андропов мог бы надавить на республиканские элиты и протолкнуть реформу. «Успей он одобрить «проект», с полной уверенностью скажу: секретари ЦК, ставшие впоследствии главами независимых государств, бурно аплодировали бы мудрому решению партии»^[131].

Мог ли Андропов перечеркнуть семьдесят лет существования «Союза республик свободных»? Проглотили бы такое предложение партийные правители советских республик и автономных областей, поддерживаемые этническими кланами? Трудно в это поверить, да и уже не проверишь. При Горбачеве советское конфедеративное устройство предсказуемо превратилось в минное поле для центральной власти. Первый «тревожный звонок» о возгорании до того лишь тлевшей межнациональной вражды прозвучал в декабре 1986 года, когда казахские студенты в Алма-Ате вышли на антироссийскую демонстрацию, протестуя по поводу смещения республиканского партийного главы Дин-Мухаммеда Кунаева. Акцию подавили – 2400 студентов арестовали, более 450 человек получили ранения, двое погибли. Но Политбюро было встревожено. Горбачев обвинял в произошедшем коррумпированного Кунаева, но студенты и казахская интеллигенция воспринимали его как «отца нации». Еще хуже для них было то, что Кунаева сменил этнический русский, а это нарушало неписаное правило: республиканский глава должен принадлежать к титульной нации.

Политбюро вернулось к этому вопросу в июне 1987 года. «Импульс национализма идет сверху, – сказал Яковлев, – от местной интеллигенции, партийного и государственного актива… Слава богу, хоть об уничтожении Советского Союза не говорят». Горбачев отреагировал: «Какого бога ты имеешь в виду?.. У нас в этом вопросе один Бог – Ленин. Если бы он отстоял тогда перед Сталиным [правильную] национальную политику, не было бы того, о чем мы сейчас говорим». На момент смерти Ленина в Советском Союзе насчитывалось 5200 национально-территориальных образований. Горбачев видел в «национальной» интеллигенции не угрозу, а скорее важного союзника своей программы перестройки. Он также заключил, что действовать надо, только воспитывая и убеждая: «Карательные акции в национальном вопросе особенно опасны, – заключил он. – Сразу возникают святые и мученики». Эти слова определили отношение Горбачева к национализму до конца его карьеры. Он решил, что многонациональное государство можно гармонизировать, если Советы получат властные полномочия и «по-настоящему» заработают^[132].

Сильнее всего подход срикошетил на Южном Кавказе. Этот регион, по этнической сложности превосходящий Балканы, напоминал бурлящий национализмом котел. Созданные на руинах Российской империи как национальные государства Грузия, Армения и Азербайджан оказались в 1918–1920 годах пешками в империалистических играх великих держав. Затем эти территории завоевали победившие в гражданской войне большевики^[133]. Как это случилось и на Балканах, десятилетия мирного развития не смогли затушить старую межнациональную вражду, и она вспыхнула, как только местные националисты увидели возможность пересмотра старых границ и навязанных из Москвы решений. Первым яблоком раздора стал Нагорный Карабах, автономная территория, отданная по решению сталинского Политбюро республике Азербайджан. В феврале 1988 года в течение недели миллион армян митинговали на улицах Еревана, требуя возвращения региона Армении. Митинг был мирным, но в Азербайджане отреагировали на требования кровавым погромом в Сумгаите, рабочем районе недалеко от Баку, который унес жизни тридцати человек. Азербайджанская полиция бездействовала^[134].

Конфликт стал самым серьезным испытанием для власти Горбачева с момента аварии на Чернобыльской АЭС. В окружении генсека больше всех о кровавой истории армяно-азербайджанского противостояния знал Шахназаров. Его семья происходила от армянских дворян Карабаха и присягала на верность русским царям. Шахназаров считал, что вражда между двумя народами и территориальный вопрос были «проблемой из числа тех, которые решаются одной только силой». По его мнению, Москва должна была остановить резню и обеспечить безопасность как армян, так и азербайджанцев. Однако Горбачева и его коллег в Политбюро охватил «паралич воли». Горбачев медлил даже после ужасающих новостей из Сумгаита. После нескольких роковых дней промедления, как и при взрыве в Чернобыле, Горбачев наконец решил направить в Азербайджан военные силы из российских регионов. Но им приказали не открывать огонь и не арестовывать участников погрома в Сумгаите. Пока Политбюро раздумывало, обе республики потряс массовый исход гражданского населения, а тотальные протесты парализовали местные партийные власти. Несмотря на это, Горбачев даже не ввел чрезвычайное положение и не потребовал официального расследования произошедшего в Сумгаите^[135].

Вместо этого Горбачев, сам пребывающий в нерешительности, ополчился на руководителей республик Карена Демирчяна из Армении и Гейдара Алиева из Азербайджана, раскритиковав их за бездействие. В разговорах в ближнем круге генсек несправедливо обвинил их в том, что они якобы хотят «спровоцировать народ против перестройки»^[136]. Он призвал к умеренности армянскую интеллигенцию, главную подстрекательскую силу в националистическом движении. На конфиденциальной встрече с армянскими писателями Горбачев просил их не поднимать территориальный вопрос, пообещав, что Москва найдет способы сохранить армянскую культурную самобытность в Карабахе. Собеседники Горбачева заверили его в лояльности перестройке, но тут же нарушили слово. Московские интеллигенты вели себя не лучше – они поддерживали Армению в конфликте и упрекали Горбачева за то, что тот не поступает так же^[137].

Горбачеву претило применение силы. Позднее этот мотив сыграет решающую роль в принятии им решений. Другим была боязнь остановить политические реформы на полдороге. Некоторые члены Политбюро уже заговорили, осторожно, намеками, что «форсированная демократизация может поставить под угрозу целостность Союза»^[138]. Горбачев отверг эти опасения и призвал «включить честные силы, в том числе интеллигенцию обеих республик»^[139]. В марте 1988 года он съездил в социалистическую Югославию, где экономическая децентрализация уже привела к конституционному и политическому кризису. После поездки Горбачев сказал республиканским партийным лидерам: «Как бы не получилось того, что произошло в Югославии»^[140]. Его рецепт, однако, состоял в создании народных фронтов и неформальных объединений национальной интеллигенции в республиках «в поддержку перестройки»^[141]. Будущее вскоре покажет, что эти упреждающие меры только подлили масла в огонь. В октябре 1988 года, когда армяно-азербайджанский кризис бушевал все сильнее, Горбачеву пришлось признаться Черняеву и Шахназарову, что «свежие силы» в партии и армянская интеллигенция не оправдали его надежд. Растерянный, он не понимал, как поступать дальше. «Я и сам не знаю решения. Если б знал, я не посчитался бы ни с какими установлениями и с тем, что есть, что сложилось. Но я не знаю!»^[142]

Помощник Шеварднадзе Теймураз Степанов, грузин по отцу, а по матери русский, уроженец Москвы, записал в своем дневнике, что архитекторы перестройки развязали конституционно-политический кризис. По его словам, «люди, открывшие шлюзы перестройки, в глаза не видели живого националиста», и потому оказались застигнуты врасплох. Однако никаких уроков они не извлекли. Прочитав проект доклада Горбачева о конституционных изменениях и политических реформах, Степанов написал, что тот «полностью игнорирует две ведущие приоритетные задачи – сохранение целостности Союза и личного авторитета генерального секретаря», который является главным капиталом перестройки. Горбачев рванул вперед, не считаясь и не боясь «личной и общей катастрофы», словно его реформы не ввергали страну «в кольцо бескровных восстаний, до основания расшатывающих систему», размышлял Степанов. Между тем в республиках поднималась «крамольная похоть к неограниченному обладанию свободой выхода из союза». Степанов опасался контрреволюции и краха страны^[143].

На Южном Кавказе азербайджанские и армянские националисты продолжали убивать друг друга. 50 000 человек оставили свои села и стали беженцами, вооруженные банды грабили поезда и деревни. Даже разрушительное землетрясение, которое опустошило огромную территорию Армении в декабре 1988 года, не умерило националистическое безумие^[144]. В конце концов Горбачев все же санкционировал жесткие меры. В том же месяце прошли аресты армянских националистов. В январе 1989 года Верховный Совет СССР объявил военное положение в Карабахе и вывел его из-под республиканской юрисдикции. Однако подстрекатели к погромам в Азербайджане остались безнаказанными^[145]. Эта неспособность центральной власти действовать дала мощный негативный сигнал всем национальным, республиканским и местным партийным чиновникам. Ящик Пандоры, до краев полный националистическими претензиями, копившимися десятилетиями, внезапно открылся.

Национализм в Прибалтике тоже поднял голову в 1988 году и стал самым серьезным системным вызовом для советского руководства. После крушения царской империи Литва, Латвия и Эстония стали суверенными государствами, но спустя двадцать лет Советский Союз поглотил их и после ожесточенных и жестоких репрессий усмирил. Но когда Горбачев начал реформы, прибалты увидели для себя новый шанс. Они использовали язык перестройки для того, чтобы легализовать массовые национальные движения и конечном итоге подчинить республиканские партийные структуры борьбе за выход из СССР. Прибалтийские националисты умело использовали противоречия горбачевской конституционной реформы, чтобы потребовать полного суверенитета, до этого фиктивного. Они прекрасно поняли, что актуализация конфедеративного советского устройства, обещанного Лениным, означает разрушение политической и территориальной целостности страны^[146]. Во время всесоюзных дебатов об экономических реформах эстонский историк и экономист Эдгар Сависаар вместе с тремя коллегами предложил концепцию республиканского «хозрасчета». Сависаар был сыном эстонца и русской, которых арестовали за попытку выхода из колхоза. Он родился в женской тюрьме в 1950 году. Но другие аспекты советской системы, ее социальные лифты помогли Сависаару сделать хорошую карьеру: получив университетский диплом в Тарту, он стал экономистом-плановиком в правительстве Эстонии. Сависаар хорошо знал советскую систему, и его предложение «помочь перестройке» было не чем иным, как попыткой заложить мину в основание коммунистической пирамиды власти. Идея, аналогичная республиканскому «хозрасчету», привела к распаду Югославии. Как ни странно, Сависаар получил полную поддержку Горбачева и Рыжкова.

Именно прибалты подали Горбачеву мысль о создании народных фронтов для предотвращения этнических конфликтов и насилия. В апреле 1988 года Сависаар выступил по эстонскому телевидению с предложением создать «демократическое движение в поддержку перестройки». В августе Яковлев посетил Вильнюс и Ригу и, к великому изумлению местных партийных руководителей, поддержал эту идею. В то время, заключает один из экспертов, «баланс сил в Москве все еще имел решающее значение для развития событий» в прибалтийских республиках. Вмешательство Яковлева фактически открыло дорогу местному националистическому движению и помогло его беспрепятственной мобилизации^[147].

Политика умиротворения прибалтов, которой следовал Яковлев с полного одобрения Горбачева, проистекала из реформистского рвения и неоленинской идеологии. Кремлевские реформаторы считали прибалтийские республики наилучшим испытательным полигоном для экономических преобразований и хотели, чтобы остальной Союз брал с них пример. Как и другие русские интеллигенты, они видели в Прибалтике «окно в Европу», демонстрирующее более высокие стандарты гражданского самосознания. В докладе Политбюро после поездки в Латвию и Литву Яковлев уверил коллег, что не заметил «ни одного выступления националистического, антисоветского, антирусского, антиперестроечного» характера. Он утверждал, что национализм можно обезвредить, устранив «раздражители», такие как экологический ущерб от советской индустриализации, быстрый рост русскоязычной миграции, ограничения на национально-культурную и международную деятельность. Утверждения Яковлева были наивны и абсурдны – эстонский, латышский и литовский национализм не зародился от этих «раздражителей»^[148]. Позже коллеги обвинят Яковлева в предательстве. Умный человек, неужели он поддался на маскарад, устроенный ему прибалтийской стороной? Если так, то он был не одинок – большинство западных наблюдателей в то время разделяли иллюзию, что прибалты просто хотят большей автономии в составе Советского Союза^[149].

Гласность и разоблачения преступлений прошлого нарушили в прибалтийских республиках шаткое равновесие между врагами советского государства и теми, кто был ему лоялен. В июне 1988 года заработала комиссия Политбюро по жертвам сталинских репрессий, сопредседателем которой Горбачев назначил Яковлева. Жестокие репрессии в странах Балтии после вхождения в СССР были частью этой истории. Даже прибалтийские партийные лидеры, лояльные центру, среди них Карл Вайно в Эстонии и Борис Пуго в Латвии, призывали Политбюро «дать политическую оценку» массовым депортациям из республик в 1940 и 1949 годах. Как и при Хрущеве, который ранее инициировал аналогичную работу, комиссия раскрыла ужасающие подробности. Яковлев, однако, не ожидал, что прибалты используют гласность и архивы, чтобы поставить под вопрос включение Эстонии, Латвии и Литвы в состав Советского Союза. Для прибалтийских народов Пакт о ненападении между СССР и Германией 1939 года был секретной сделкой, которая сделала возможным их насильственное поглощение. В советском правительстве это всегда отрицали. Однако примерно в 1988 году Горбачев обнаружил в сталинских архивах оригинал советско-германских секретных протоколов. Он решил держать в тайне свое открытие и не поделился взрывоопасной информацией даже с Яковлевым^[150].

Прибалты сполна воспользовались возможностью, которую им дали конституционно-политические преобразования Горбачева. В течение 1988 года в ходе чистки брежневских кадров из прибалтийских партийных организаций были выведены те, кто связал свою карьеру с Москвой и союзным централизмом. На их смену пришли лидеры нового поколения, Альгирдас Бразаускас в Литве и Анатолий Горбунов в Латвии. Они нравились Горбачеву своими антисталинскими взглядами, но они же были готовы на союз с националистами. С помощью советских учреждений культуры, таких как республиканские отделения Союза советских писателей и Академии наук, «национальная» интеллигенция впервые с 1940 года смогла организовать политические движения: в Эстонии – Народный фронт в поддержку перестройки (эст. Rahvarinne), в Риге – Народный фронт Латвии, в Литве – Литовское движение за перестройку («Саюдис», лит. Sąjūdis). По мнению исследователей, этот момент стал точкой невозврата в движении стран Балтии к независимости. В октябре 1988-го литовский «Саюдис» избрал председателем Витаутаса Ландсбергиса, музыковеда, националиста и непримиримого противника Горбачева.

Лидеры движений за независимость Прибалтики понимали, что они не добьются успеха, если их не поддержат национальные движения других титульных национальностей Советского Союза. В центре их внимания были оппозиционеры в славянском ядре «социалистической империи» – Белоруссии, Украине и, в первую очередь, в Российской Федерации. Для работы с этими союзниками прибалты специально создали русскоязычные СМИ, которые пропагандировали балтийский пример демократизации и мобилизации как модель для других республик. Они же приглашали для обмена опытом и координации лидеров «народных фронтов» и других объединений из Белоруссии и Грузии, а также «демократов» из Москвы и Ленинграда. Довольно скоро усилия прибалтийских политиков и активистов принесли результаты, которые превзошли даже их самые смелые ожидания^[151].

В ноябре 1988 года группа консервативных членов Политбюро побывала в Эстонии, Литве и Латвии и вернулась в Москву в ужасе. Они доложили, что сепаратизм стал новым национальным консенсусом в Прибалтике. Местная интеллигенция вела двойную игру. Проверяющим из Москвы рассказывали сказки о перестройке, а на улицах кричали: «Русские, убирайтесь вон!», «КГБ, МВД, Советская армия – в Москву!», «Долой диктатуру Москвы!», «Немедленный выход из Союза!», «Полный суверенитет!» Прибалтийские националисты выступали за верховенство республиканских законов над конституционным строем Союза^[152]. Глава КГБ Виктор Чебриков заявил, что никакие уступки Москвы не удовлетворят прибалтов. Он и другие консерваторы ожидали, что Горбачев займет твердую позицию.

Прибалтийский вызов союзному государству грозил сорвать политическую реформу еще до ее начала. Анатолий Лукьянов был ключевым помощником Горбачева по изменению советской конституции. Он предложил принять новые законы, призванные создать правовой заслон от возможного отделения Прибалтики. Выход даже одной республики из Союза может спровоцировать конституционный кризис, заявил Лукьянов в Политбюро. Предстоящий Съезд народных депутатов, предлагал он, необходимо превратить в орган власти, способный отменять республиканские законы в случае, если они вступят в противоречие с союзным законодательством. Однако Яковлев, Медведев и помощники Горбачева выступили против. По их мнению, такой шаг привел бы лишь к упрочению унитарного государства, мечте русских шовинистов и почитателей Сталина. Горбачев тоже возразил Лукьянову. Перестройка, сказал он, должна исполнить ленинское обещание о полных правах всем национальностям. Горбачев и Рыжков хотели, чтобы прибалтийские республики получили автономию в экономических вопросах и надеялись, что этот эксперимент покажет жизнеспособность идеи децентрализации в «социалистической» экономике. Предложение Лукьянова не было принято^[153].

В конце 1988-го, как раз когда окружение Горбачева спорило о политических реформах, о федерации и национальных республиках, Академия наук устроила конкурс на лучший конституционный проект реформирования Советского Союза. Двое молодых ученых из московского академического института заняли второе место. Их проект нового Союза был основан на идее федерации республик с очень сильным центром. Фактически это был еще один вариант упреждения развала, сходный с предложением Лукьянова. Ученых пригласили на обсуждение в здание ЦК на Старой площади. Один из чиновников заявил, что проект не соответствует политической линии партии: «Нам нужен сильный центр, но и сильные республики». Ученые ответили, что политическая теория исключает такую комбинацию. Возможно либо одно, либо второе. Сильные республики означали конфедерацию и потенциальную дезинтеграцию. Ученые покинули Старую площадь с твердым убеждением: «Они ничего не понимают!» Абсурдный принцип «сильный центр и сильные республики» продолжал определять подход Горбачева к национализму, а также к экономическим и политическим реформам^[154].

Утвержденные в конце 1988 года конституционные изменения не создали преграду для сепаратизма, но дали достаточно оснований для недовольства местных элит. Согласно новому порядку, титульным республикам отводилось лишь треть мест на предстоящем Съезде народных депутатов вместо половины, как в брежневские времена. Две трети депутатских мест подлежали избранию по принципу «один человек – один голос» или избранию «общественными организациями», большинство из которых находились в Москве. Съезд мог создавать новые этнические автономии внутри республик – что давало надежды одним и будило страхи других. В ответ на реформы Верховный Совет Эстонии проголосовал за то, чтобы наделить эстонское законодательство правом блокировать советские законы, а также объявил все природные и экономические ресурсы на территории Эстонии неподконтрольными Москве.

Эстонцы указывали, что они следуют заветам Ленина, и начали использовать политическую либерализацию Горбачева для подготовки к безоговорочному отделению согласно принципам ленинской национальной политики. Горбачев чувствовал, что прибалты переигрывают его на его же идеологическом поле, но упорно утверждал, что перестройка ведет к успеху и экономическая децентрализация поможет разрешить межнациональные проблемы. В феврале 1989 года он пригласил в Москву лидеров партии и правительства трех прибалтийских республик. Воротников, Чебриков и другие консерваторы в Политбюро говорили Горбачеву, что его планы приведут к катастрофе. «Как бы диктат центра не превратился в диктат республик!» – предупреждал Воротников. Черняев в своем дневнике делился опасениями, что открытое столкновение с прибалтийскими движениями за независимость чревато теми же последствиями, что и брежневское вторжение в Чехословакию в 1968 году. Уж лучше позволить прибалтам отделиться и продолжить перестройку без них, сконцентрировавшись на улучшении жизни русских людей^[155]. Горбачев, однако, верил, что глубокая интеграция Прибалтики в советскую экономику и славянское большинство сделают выход трех республик из Союза невозможным. Центр, по его мнению, может и должен сохранить контроль на прибалтийских территориях над предприятиями военно-промышленным комплекса, трубопроводами, электростанциями и сетями, связью и другими стратегическими активами. Чтобы снизить напряженность, он предложил прибалтам экономические уступки вплоть до полного республиканского «хозрасчета», – надеясь, что вопрос об уходе Прибалтики из Союза будет снят. Как и ожидалось, прибалтийские лидеры охотно приняли уступки Кремля и обещали перейти к «хозрасчету» в течение года. На этом стороны и расстались^[156].

В феврале 1989-го Шахназаров написал Горбачеву, что единственная альтернатива конфликту в Прибалтике – включение «народных фронтов» в формирующуюся политическую систему в качестве баланса против партийных консерваторов в Москве и российских регионах. Но при этом он настаивал на принятии закона, делающего выход республик из СССР возможным только после всенародного референдума и поправки к конституции. Такая поправка должна была быть одобрена на специальном партийном пленуме и утверждена Верховным Советом до начала политических реформ и созыва Съезда народных депутатов. В 1988 году треть советской конституции поменяли именно таким образом. По мнению Шахназарова, это выстроило бы барьер на пути к выходу из СССР^[157]. Необъяснимо, но Горбачев ждал больше года, прежде чем претворить в жизнь эту идею.

НАВСТРЕЧУ ШТОРМУ

«Мой отец считает Горбачева идиотом», – заявил сын Дэн Сяопина американскому журналисту в 1990 году^[158]. Дэн Сяопин, верный помощник Мао Цзэдуна, в 1978-м начал в Китае новую эру, сняв запрет на рыночную экономику для крестьянства, а затем и по всей стране. Наряду с высвобождением производственных сил сотен миллионов крестьян китайский лидер открыл «свободные экономические зоны» для иностранных инвестиций. Быстрый экономический рост в Китае привел к социальному неравенству, инфляции и массовому недовольству. В мае 1989 года толпы китайских студентов и сочувствующей молодежи вышли на улицы Пекина и оккупировали площадь Тяньаньмэнь. Они требовали «возврата к социальной справедливости и равенству», а также хотели «демократии». Так совпало, что в это время в Пекин с громадной советской делегацией прибыл Горбачев – на первую с 1959 года советско-китайскую встречу в верхах. Студенты приветствовали Горбачева как героя и скандировали его призывы к «демократическому социализму». Они также рукоплескали Чжао Цзыяну, более молодому реформатору из партийного руководства КНР, в котором видели потенциального «китайского Горбачева». После нескольких дней замешательства и колебаний китайские лидеры приняли жестокое решение – бросили армию на подавление протеста, что привело к гибели многих студентов. Чжао Цзыяна и других «либералов» из числа партийных идеологов отстранили от власти. Дэн действовал по логике, которую в 1983-м сформулировал Андропов. Он опирался на армию, службы безопасности и высшую элиту правящей партии, чтобы сохранить контроль и продолжить реформы. Два года спустя Дэн возобновил рыночные инициативы, за которыми последовали три десятилетия беспрецедентного экономического роста и процветания сотен миллионов жителей Китая. Руководство КНР, напуганное крахом СССР, никогда не вернулось к идее «демократического социализма» и либерализации своей партийной системы^[159].