В. М. Зубок
Коллапс. Гибель Советского Союза

События в Кузбассе были первым серьезным организованным движением российских рабочих после 1962 года. Закон в СССР еще запрещал организацию стачек. Тем не менее Верховный Совет сперва ушел в тень, а затем, испугавшись потери авторитета среди рабочего класса, признал требования бастующих «честными и справедливыми» и выделил 10 миллиардов рублей на закупку товаров народного потребления и медикаментов. В течение июля и августа Рыжков, его заместители и соответствующие министерства вели переговоры с шахтерами. Государство импортировало необходимые товары. Закупки оплатили за счет иностранных кредитов и продажи золота из госрезервов. Министерство угольной промышленности повысило зарплаты шахтерам. Забастовки стали утихать. Они обошлись советскому бюджету не менее чем в 3 миллиарда рублей, а общий экономический ущерб от забастовок оценивался в 8 миллиардов. Верховный Совет продолжил политику экономического популизма, повышая пенсии, пособия инвалидам и ветеранам войны и т. д. Главе Госбанка Геращенко пришлось изыскивать отсутствующие средства, чтобы все это оплатить. Планы жесткой экономии Абалкина были выброшены в мусорную корзину, дефицит госбюджета рос и быстро приближался к ошеломляющей цифре 100–120 миллиардов рублей^[216].

«Это что – капитуляция правителей? Или их союз с рабочим классом против консервативного “болота”?» – размышлял в дневнике помощник Шеварднадзе. Горбачев в своих мемуарах назвал забастовку горняков «ударом огромной силы» по реформаторам и «может быть, самым серьезным испытанием за все четыре года перестройки». При обсуждении реформ советский лидер упоминал Маргарет Тэтчер. «Железная леди» подавила забастовки британских шахтеров в 1984–1985 годах, Горбачев, напротив, пошел на уступки. Сам он с ними не встречался и перепоручил Рыжкову улаживать конфликт. В дневниках Черняева, обычно проясняющих события, нет ничего об этих июльских днях: помощник Горбачева был слишком занят либо подавлен, чтобы выразить свое мнение. В последней записи перед летними каникулами Черняев предсказывал, что Горбачев потеряет авторитет у русского народа, который «неблагодарен и забывчив». На фоне быстрого распада привычных народу проявлений «твердой» власти глава СССР все больше выглядел слабой фигурой^[217].

Горбачев был слишком самоуверен, чтобы видеть эту опасность. В июле он встретился с рабочими Кировского завода (в 1917-м их предшественники участвовали в русской революции) и вернулся со встречи заметно потрясенным. Рабочие не поддерживали его реформы и призывали «вешать» кооператоров-спекулянтов. Горбачев подозревал (совершенно напрасно), что московские «демократы» агитируют среди рабочих и шахтеров и настраивают их против властей^[218]. Ему расхотелось встречаться с рабочим классом. Беседовать с парламентариями и интеллектуалами было гораздо комфортнее.

История ускоряет ход

Весной-летом 1989 года в жизни советской политической элиты случилось еще одно драматическое событие: «железный занавес» на выезд за границу внезапно поднялся. Это имело революционные последствия для умонастроений и политики – в первую очередь для образованной московской интеллигенции. Запад со времен Сталина был запретным плодом и объектом огромного любопытства для советских граждан. В послесталинскую эпоху «воображаемый Запад» из доступной литературы, кино и крайне редких поездок стал жизненно важной частью мечтаний, культурного самоутверждения и, можно сказать, идентичности значительной части советской интеллигенции. Несколько поколений образованных людей в СССР выросло не просто «западниками», а людьми, одержимыми всем западным. В центре их культа была зарубежная культура и музыка, сначала джаз, а потом и рок. Многие, кто при Брежневе прониклись презрением к загнивающей и неэффективной советской системе, перенесли свой нерастраченный идеализм на воображаемый Запад – в новую утопию.

В семье Леонида Брежнева генсек и его жена смотрели советские новости и развлекательные программы по обычному телевизору. Их внуки же проводили время за просмотром западных кино и мультфильмов на большом экране телевизора Sony с видеомагнитофоном. К 1989 году «видаки» наряду с персональными компьютерами стали самыми желанными предметами социального статуса, способом вкусить запретные плоды. Сотни кооперативов начали активно импортировать видеомагнитофоны и продавать их на советском рынке с колоссальной прибылью. Прибыль была даже выше, чем от все еще нелегального обмена валюты на рубли. Однако, как говорится, лучше один раз увидеть самому в действительности… Ничто не могло заменить советскому человеку опыт выезда за пределы СССР. «Поездки на Запад считались важнейшим статусным символом», – писал российский ученый Дмитрий Фурман. Фраза «увидеть Париж и умереть» была не расхожей шуткой, а мечтой многих в Советском Союзе. Ученые, художники, танцоры, музыканты симфонических оркестров, а также большое число советских евреев с «пятым пунктом» подозрительной национальности в паспорте жили в страхе не получить от «компетентных органов» разрешение на выезд из СССР. Отказать в выезде за границу могли без всяких объяснений причин, – просто потому, что кто-то из власть имущих усомнился в лояльности выезжающего или отреагировал на поступивший донос. Мемуары о советском времени заполнены стенаниями и переживаниями по этому поводу^[219].

В начале 1989 года советские препоны для выезда за рубеж были почти сняты. Чтобы получить разрешение на частную поездку за границу, больше не нужно было унижаться перед профсоюзными, партийными, и другими начальниками или бояться «черной метки» от КГБ. Только за первую половину 1989-го в СССР одобрили более 1,8 миллиона заявлений на выдачу выездных виз – втрое больше, чем двумя годами ранее. За это же время около 200 000 человек получили официальное разрешение на эмиграцию, преимущественно в Израиль и США^[220]. Большинство впервые подавали документы на получение советского загранпаспорта для обычной зарубежной поездки. Поднятием «железного занавеса» воспользовались госслужащие, директора предприятий, руководители кооперативов, исследователи и ученые, художники и актеры. Артисты ехали выступать, художники – продавать картины, интеллектуалы – читать лекции. Особенно востребованы на Западе оказались журналисты, герои гласности, академические ученые и остальные, знающие английский и другие иностранные языки. Все хотели узнать от них, что происходит в проснувшемся от спячки Советском Союзе. Западные университеты, аналитические центры, стипендиальные программы, фонды и, наконец, правительственные структуры, например Информационное агентство США (USIA), – выделяли средства, чтобы оплатить приезд и проживание советских гостей. Американские благотворительные и научно-образовательные фонды создали программы для такого финансирования.

Специалисты рассматривали этот феномен исключительно в контексте завершения холодной войны^[221]. Но эти поездки также сыграли роль в подрыве советской системы. Дело тут было в новой обстановке и для приезжавших, и для принимавших. Большинство советских дипломатов, сотрудников КГБ и военных представителей за рубежом привыкли курсировать между Западом и своей родиной, их контакты с западной жизнью были ограничены, а жизнь между двух миров походила на что-то вроде контролируемой шизофрении. Горбачев сам неоднократно бывал за границей в конце 1960-х и 1970-х годов. Он и Раиса заметили унизительный разрыв между изобилием в западных магазинах и советским дефицитом^[222]. Однако это были лишь цветочки по сравнению с шоком тысяч советских людей, которые в 1989-м году ехали за рубеж из охваченной идейным брожением страны. В мае 1989 года помощник и спичрайтер Шеварднадзе Теймураз Степанов написал у себя в дневнике о контрасте между Западом и СССР: «И черт бы побрал эту холеную, вылощенную, аккуратную, возлюбленную умеющим работать немцем Федеративную республику, на фоне которой моя любимая родина предстает особенно грязной, вымотавшейся и бесплодной в тщетном преодолении порожденных самым бесчеловечным режимом в мире безобразных уродств». Спустя несколько дней в Иркутске, по дороге на переговоры в Пекине, Степанов с еще большей горечью добавил: «Кто сказал, что моя Родина уступает родине немца в красоте или ласковой сомасштабности человеку? Но она не облагорожена человеком, а обезображена, изуродована, испоганена двуногим зверем, вооруженным директивами партии и бессмертным марксистско-ленинским мировоззрением»^[223].

Самое сильное впечатление от поездки на Запад было от посещения супермаркета. Контраст между советскими продуктовыми магазинами – мрачными, с полупустыми прилавками – и сверкающими всеми красками мира западными дворцами продовольственного изобилия был умопомрачительным. Никому из советских гостей и не снилось увидеть аккуратные пирамиды апельсинов, горки ананасов, промытые до блеска гроздья помидоров и бананов; бесконечное разнообразие свежей рыбы и мяса. Вместо мясника в заляпанном халате, отрубающего перед голодными глазами покупателей куски от синеватых замороженных оковалков, туристов ждала аккуратно расфасованная свежая вырезка. Вместо мрачных советских продавщиц, выбрасывающих товары покупателям, словно корм скоту, советских туристов в супермаркетах встречали расторопные и улыбчивые кассиры. И к тому же все можно трогать, нюхать, пробовать на вкус! Еще одно жестокое потрясение ждало советских туристов по возвращении домой, к унизительным очередям и дефициту. Пережитое потрясение было незабываемым. Некоторые впадали в депрессию. Западный уровень жизни, ранее невообразимый, оказывался новой «нормой». Привычная советская убогость представала отвратительной, невыносимой аномалией^[224].

Многие новоизбранные депутаты Верховного Совета впервые выехали за границу летом 1989 года – по приглашению западных парламентов, университетов, неправительственных организаций, а также друзей и родственников-эмигрантов. Один из них, Геннадий Бурбулис, в молодости увлекся философией, считал себя марксистом-ленинцем и даже вступил в партию в год столетия вождя революции. Службу в армии молодой Бурбулис проходил в ракетных войсках стратегического назначения, а посему считался носителем «государственной тайны» и не мог ездить за границу. В июне 1989 года он вступил в оппозиционную междепутатскую группу в Верховном Совете и вместе с коллегами отправился в Стокгольм для изучения «шведского социализма». Даже много лет спустя в интервью он вспоминал шок от посещения стокгольмского рыбного супермаркета – больше полутора километров прилавков и аквариумов со свежей рыбой, устрицами, кальмарами, креветками и прочей морской всячиной. Бурбулиса поразило не только невиданное изобилие, но и отсутствие очередей. Он приехал из Стокгольма поклонником «шведского социализма» и ярым врагом советской коммунистической системы^[225]. С ним в делегации был Николай Травкин, инженер-строитель, член МДГ, страстный советский патриот и сторонник «демократического социализма». Советский патриотизм Травкина получил в Стокгольме сильный удар. Он вернулся в Москву с убеждением, что коммунисты еще во времена Ленина одурачили советских людей. В марте 1990-го Травкин вышел из КПСС и создал Демократическую партию России с целью отобрать власть у номенклатуры^[226].

Но самым значимым для истории стала поездка Бориса Ельцина в Соединенные Штаты. В июне 1989 года он попросил американского посла Джека Мэтлока помочь ему с приглашением. Идею подали его помощники Лев Суханов и Павел Вощанов, которые сочли, что Ельцину пора показать себя миру и заработать международный авторитет. Попытка Мэтлока связаться с конгрессменами и с Белым Домом не дала результатов. Тогда люди Ельцина вышли на Геннадия Алференко. Работая под наблюдением КГБ, Алференко специализировался на публичной дипломатии между Востоком и Западом. Он обратился к своему американскому знакомому Джиму Гаррисону из Института Эсалена, центра эзотерики в живописном месте Биг Сур на побережье Калифорнии. Ельцин настаивал, что все расходы по поездке оплатит он сам, поэтому Геннадий и Джим разработали для Ельцина десятидневный лекционный тур по Соединенным Штатам. Турне началось 9 сентября 1989 года с Нью-Йорка и включало посещение одиннадцати городов в девяти штатах. По насыщенности и последующему влиянию на судьбу Советского Союза эта поездка превзошла хрущевское «открытие Америки» в 1959 году^[227].

Свидетельства о турне Ельцина красноречивы и противоречивы. Вспоминают о пьянстве, разгуле, странностях поведения, которое повергало в изумление и конфузило тех, кто его принимал. Многое так и было. Также Ельцин был измотан бессонницей и бесконечными лекциями и встречами. Программой, с которой он приехал в США, было построение «демократического социализма», но без партийной монополии на власть. Об этом он рассказывал американской аудитории в своих лекциях. По любому поводу и в каждом интервью он с удовольствием критиковал Горбачева. Главным пунктом поездки для Ельцина была встреча с президентом Джорджем Бушем. Джим Гаррисон был знаком с Кондолизой Райс, работавшей в Совете национальной безопасности, отвечавшей там за СССР и Восточную Европу. Через нее он в итоге организовал встречу Ельцина с советником президента США по национальной безопасности генералом Брентом Скоукрофтом. Предполагалось, что Буш во время этой встречи заглянет как бы случайно – это было стандартной практикой в тех случаях, когда президент не хотел встречаться официально. Вначале Ельцин не понял и заартачился, но в конце концов согласился на такой формат. После встречи с Бушем и Скоукрофтом он и его помощники покинули Белый дом в триумфальном настроении. «Ельцин первым из высокопоставленных советских деятелей сорвал «пломбу» на Белом доме в период властвования Буша. Не Горбачев, а именно Ельцин», – вспоминал с удовлетворением Суханов^[228]. Состязание Ельцина с лидером Советского Союза за внимание американского президента станет одним из навязчивых мотивов на его пути к власти^[229].

Соединенные Штаты стали первой зарубежной страной, которую Ельцин увидел как частное лицо, а не в составе официальной советской делегации. Российского политика встречали и угощали американские миллиардеры, он летал на частном самолете одного из них и останавливался в домах других. Образ жизни богатых людей Америки не был для него неожиданностью. Потрясло его другое – посещение супермаркета сниженных цен «Рандоллс», куда он и его помощники заехали случайно по дороге в аэропорт Хьюстона. Все годы, пока Ельцин возглавлял свердловский обком партии, ему приходилось сражаться с нехваткой продовольствия в области. Самым большим его достижением было создание под Свердловском сети птицеферм, которые дополняли скудный рацион рабочих на заводах и фабриках. Супермаркет «Рандоллс» сразил Ельцина. Вдруг он осознал, что самый наибеднейший американец имел возможность купить то, чего в СССР не могла приобрести даже высшая советская номенклатура. В знойной техасской пустыне Ельцин и его свита попали в кондиционированный рай. Ельцин ходил по супермаркету и, судя по впечатлению его помощников, явно испытывал страдания. Он как бы размышлял: «Неужели этот рог изобилия существует каждый день и для всех? Невероятно!»^[230]

Ельцин понял, насколько он глупо выглядел в глазах американцев со своими лозунгами «демократического социализма». «До чего довели наш бедный народ, – сокрушался он в разговоре с окружением. – Всю жизнь рассказывали сказки, всю жизнь чего-то изобретали. А ведь в мире все уже изобретено, так нет же – не для людей, видно, это…» Как позже написал Суханов, в этот момент у Ельцина «окончательно рухнула в его большевистском сознании последняя подпорка». Общаясь с журналистами и коллегами по МДГ после возвращения из поездки, Ельцин в подробностях рассказывал им о визите в супермаркет. Он пел дифирамбы «буйству красок, коробок, упаковок, колбас и сыров», восторгался тем, что средняя американская семья тратит на еду десятую часть или меньше своей зарплаты, в то время как у советской на продукты уходит свыше половины заработка или более. Ельцин обрел свою миссию – принести «американскую мечту» в Россию^[231].

Съезд народных депутатов, открытие «железного занавеса» между СССР и Западом и либерализация в Восточной Европе оказали огромное влияние на прибалтийских националистов. Во время летней сессии Верховного Совета в Москве депутаты из литовского «Саюдиса» явились на встречу с американским послом Джеком Мэтлоком с прямым вопросом: признают ли США независимость Литвы? Ошеломленный Мэтлок объяснил, что он и американское правительство никогда не признавали утрату прибалтийскими странами независимости. Но, подчеркнул он, суверенитет подразумевает полный контроль над территорией государства. «Значит, вы нас бросаете одних?» – осведомился один из литовцев. Вопрос задел Мэтлока за живое, но ему пришлось признать, что если советские войска применят силу против прибалтов, то никто из-за границы не сможет им прийти на помощь. С ними может случиться то же, что произошло с китайскими студентами на площади Тяньаньмэнь. Запад не сможет оказать даже экономическую помощь, пока все портовые и другие коммуникации остаются под контролем Москвы^[232]. Когда прибалтийские борцы за независимость обратились к политикам в Западной Европе, их ждал еще менее обнадеживающий ответ^[233].

Между тем съезд в Москве создал специальную комиссию для расследования германо-советских переговоров в 1939 году. Возглавил ее Яковлев. На Западе уже давно были опубликованы «секретные протоколы» к Договору о ненападении. Однако советские оригиналы на русском языке оставались под замком в личном сейфе Горбачева. Генсек-реформатор отказывался признать, что присоединение Сталиным стран Балтии стало прямым следствием сделки между Сталиным и Гитлером. «Безапелляционное осуждение договоров означало бы, что мы принимаем на себя основную вину за развязывание Второй мировой войны», – утверждал Вадим Медведев на Политбюро. Горбачев согласился: «…Не идти на поводу у демагогов. А то получается, что из-за нищенской хуторской Литвы мы воевали во Второй мировой войне»^[234].

Прибалты взяли дело в свои руки. Забастовки российских шахтеров придали им еще больше уверенности. В августе балтийские национальные движения организовали массовую акцию по случаю пятидесятой годовщины пакта о ненападении Молотова-Риббентропа. По предложению эстонца Эдгара Сависаара, 23 августа сотни тысяч людей выстроились в гигантскую живую цепь вдоль шоссейных дорог от Таллина до Вильнюса протяженностью более 600 километров. Акция получила название «Балтийский путь». Миллионы прибалтов уже были настроены на быстрейшее отделение от Советского Союза. Они не верили, что горбачевская программа либерализации – надолго, и боялись, что окно наружу может быстро захлопнуться^[235].

В конце июля 1989 года Горбачев поддержал идею нового союзного договора, который превратил бы советское централизованное государство в добровольную федерацию. Владимир Щербицкий, давний лидер украинской компартии, решительно возражал. Он предупреждал Политбюро, что нельзя открывать ящик Пандоры. Не менее пессимистично был настроен Эдуард Шеварднадзе – он знал, что грузинские националисты при поддержке народа хотят полной независимости и уже требуют членства Грузии в ООН. Перезагрузка Союза в столь бурные времена увеличивала риск спонтанных сецессий. Рыжков, напротив, настаивал на экономической конфедерации при условии разграничения прав и собственности между центром и республиками^[236]. После акции «Балтийский путь» Горбачев отложил свое предложение в долгий ящик. Он вернулся к нему лишь через год.

Летом 1989 года ветер независимости долетел и до других республик СССР. С подобными требованиями выступили националисты в Молдове. В Харькове, на Украине, под кураторством республиканского руководства и КГБ провели первый съезд Народного движения Украины за перестройку (Рух). Команда на создание украинского движения по образцу прибалтийских народных фронтов пришла из аппарата Горбачева. Первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий выступил против этой идеи, но его дни у власти были сочтены. Учредительный съезд Руха открылся 8 сентября и длился три дня. Большинство из 1200 делегатов были членами партии, но в центре внимания оказалось меньшинство – украинские писатели и несколько диссидентов, выпущенных при Горбачеве из тюрем и лагерей. Они требовали восстановления «органичного» украинского государства, ликвидированного большевиками в 1918 году. Главой Руха был избран поэт Иван Драч, а во главе секретариата оказался диссидент Михаил Горинь^[237].

На учредительный съезд Руха приехало около пятисот гостей, среди них активисты националистических движений и демократы из Прибалтики, Южного Кавказа и Москвы. Были приглашены и прибыли представители Восточной Европы. На украинских диссидентов произвели сильное впечатление события в Польше – переговоры за «круглым столом» между властями и оппозиционным профсоюзом «Солидарность» и последующие выборы, на которых победили кандидаты «Солидарности». Еще больше их вдохновила акция «Балтийский путь». Они горячо поддерживали денонсацию германо-советского пакта, хотя именно этот договор, открывший дорогу перекройке границ, позволил сделать Западную и прикарпатскую Украину частью УССР. На съезде также присутствовало руководство республиканской компартии и сотрудники КГБ. Леонид Кравчук, секретарь по агитации и пропаганде ЦК компартии Украины, родился в Волыни, которую Сталин аннексировал у Польши в 1939 году. На заседаниях съезда, слушая выступления за независимость, Кравчук держался спокойно, не показывая эмоций. В какой-то момент девушки прикрепили ему на лацкан пиджака желто-синюю ленточку с трезубцем – символику независимой Украины. Кравчук на всякий случай пиджак снял. Но ленточка на лацкане осталась^[238].

В Москве независимые депутаты из оппозиционной Межрегиональной депутатской группы в Верховном Совете проводили массовые митинги в поддержку требований прибалтов и других национальных движений в советских республиках. Однако в тот момент почти никто из них не ожидал распада Советского Союза. Напротив, Сахаров и его сторонники считали, что полный и безоговорочный суверенитет и свобода выбора, основанные на принципе национального самоопределения, – единственный путь к сохранению многонациональной страны. Сахаров, в частности, был убежден, что созданный на крови и костях Лениным и Сталиным Союз можно сделать добровольным «равноправным союзом суверенных республик Европы и Азии» с новой конституцией и демократическим центральным правительством. Сахаровский проект предусматривал переустройство снизу доверху – упразднение мелких национально-территориальных округов и превращение республик в единственные субъекты будущего Союза. Это было интеллектуальной и весьма опасной утопией, но большинство коллег Сахарова, российские интеллигенты, ни на секунду не усомнились в правоте этого проекта. Они считали, что предоставление республикам больших полномочий позволит умиротворить национализм, или как минимум договориться с сепаратистами. В каком-то смысле они думали в том же русле, что и Ленин^[239]. Единственное исключение составляла этнолог Галина Старовойтова, которая много месяцев работала в экспедициях в Абхазии, Армении и Нагорном Карабахе. Когда вспыхнул армяно-азербайджанский конфликт, Старовойтова встала на сторону армянских националистов. Выступая на собраниях оппозиции в июле 1989 года, она заявила, что будущей демократической федерации не понадобится единая конституция, – а будут конституции суверенных республик. «Это встретило негативную реакцию, непонимание, – вспоминала Старовойтова. – Пожалуй, только Сахаров отнесся к этому со вниманием… Больше никто этого не поддержал». В сентябре Старовойтова впервые поехала в США на стажировку в знаменитый Институт Кеннана, специализирующийся на исследованиях России. К удивлению Старовойтовой, американские специалисты, как и коллеги на родине, сочли ее прогноз о распаде СССР слишком радикальным и маловероятным. Ее горячо поддержали лишь ученые и активисты с корнями из Прибалтики и Западной Украины^[240].

«В революции должна быть нестабильность»

В начале августа 1989 года Горбачев по обыкновению уехал из Москвы в крымский отпуск. На своей роскошной вилле он диктовал Черняеву теоретический текст для Пленума партии по национальному вопросу. Время для такого Пленума явно ушло, а текст так и не получился. Вместо него Горбачев опубликовал «Заявление ЦК о положении в республиках Советской Прибалтики», где он называл «Балтийский путь» и курс прибалтийских народных фронтов на отделение от Союза результатом «антисоциалистических, антисоветских замыслов» националистов, которые разожгли «националистическую истерию», «навязали вражду… к советскому строю, к русским, к КПСС, к Советской армии». Документ призывал «сохранить семью советских народов» и единство КПСС. Эта фразеология настолько шла вразрез с новой политической атмосферой в стране, что прибалты даже заподозрили, что текст сочинили партийные консерваторы за спиной Горбачева^[241]. Подход советского лидера можно описать русской головоломкой: крестьянин хочет переправить на лодке через реку волка, козу и мешок капусты, но не знает, как это сделать одним разом и в целости. Борясь с разбродом чувств, Горбачев в присутствии Черняева размышлял сам с собой, словно споря с кем-то: «Если стабильность, то конец перестройке. Стабильность – это застой. В революции должна быть нестабильность»^[242].

Черняев считал, что шеф отстал от бега истории. Помощник Горбачева сам менялся и уже был согласен с теми, кто хотел «похоронить» Ленина. Он считал, что оппозиционеры из МДГ «…смотрят в корень. Ибо на ленинизме нельзя строить нашу страну». Две недели спустя, видя нарастающие протесты в Восточной Германии, Черняев отметил в дневнике, что «идет тотальный демонтаж социализма как явления мирового развития», и заключил, что это, вероятно, «неизбежно и хорошо», поскольку означает «самоликвидацию общества, чуждого человеческой природе и естественному ходу вещей». Как другим решительно настроенным реформаторам из интеллигенции, либеральный Запад стал казаться Черняеву «естественным» и «нормальным» в противоположность «ненормальности» Советского Союза. Он также заразился от оппозиции крайней нетерпимостью. Отчего, негодовал он, Горбачев продолжает держаться за старый состав Политбюро? Почему он не пользуется своей властью Председателя Верховного Совета, чтобы избавиться от остатков прежнего политического устройства? Единственное, что отличало Черняева от оппозиции, к которой примкнула часть его друзей, была его неизменная лояльность Горбачеву^[243].

Горбачев отказывался признать, что теряет контроль над событиями. Он продолжал, словно заклинания, произносить речи о единстве партии и гармонизации многонациональной страны. В октябре 1989-го он пригласил на встречу редакторов главных газет и журналов, а также влиятельных журналистов и телевизионное начальство. На этой встрече он обрушился на них за то, что они злоупотребили гласностью, зашли слишком далеко, раскачивают лодку и разжигают страсти в обществе. «Народ действительно возбужден, нервы напряжены, мы по колесо в керосине. А кое-кто, не смущаясь, бросается спичками», – жаловался Горбачев. Он сослался на социолога Татьяну Заславскую, которая предсказала, что скоро страна перейдет на карточную систему, обругал экономиста Николая Шмелева, автора широко читаемых статей о тупике советской экономики. Также он раскритиковал одного из организаторов МДГ, историка Юрия Афанасьева, который призывал немедленно предоставить свободы республикам, включая право выхода из Союза. Редактор популярной газеты «Аргументы и факты» Владислав Старков вызвал гнев Горбачева публикацией рейтинга, в котором лидер СССР уступал Ельцину. Генсек призвал всех вести партийную линию. «И все это, – вспоминал один из очевидцев, – тоном учителя, только что получившего самый непослушный класс в школе». Горбачев напоминал не уверенного в себе автора перестройки, а «почти незнакомого взъерошенного человека. Он бочком двигался к выходу из президиума, тыча в меня пальцем и буквально крича…» Встреча с руководителями СМИ еще больше ослабила авторитет Горбачева, – он умудрился оттолкнуть тех, кто его уважал, но не использовал власть, чтобы сместить тех, кто ему перечил^[244].

Зато лидер СССР продолжил менять кадры в Политбюро. Он снял с должности Щербицкого, который усомнился в разумности либерализации на Украине, и бывшего главу КГБ Виктора Чебрикова, выступавшего за создание при Горбачеве чрезвычайного аппарата власти для борьбы с сепаратизмом, экономическим спадом и разгулом преступности. Горбачев воспринял предложение Чебрикова как критику своего правления. «Не думаю… что нам параллельную структуру надо создавать для выполнения решений и для контроля за ними, – заявил генсек. – Надо народ интегрировать в работу. А этого не произойдет, пока он не увидит перемен»^[245]. Народ, однако, не интегрировался. На вакантные места в Политбюро Горбачев назначил своих кандидатов – энергичного и честолюбивого эксперта по Ближнему Востоку Евгения Примакова, председателя Госплана Юрия Маслюкова и человека, вставшего во главе КГБ с осени 1988 года, – Владимира Крючкова. Многие историки и биографы недоумевали, почему Горбачев возвысил Крючкова, аппаратчика без особых талантов и заслуг. Крючков всю жизнь работал помощником Юрия Андропова и как бы перенес свою лояльность с него на Горбачева. Крючков на словах всегда одобрял перестроечную политику, хотя его людям она давалась нелегко. По словам британского посла, «Крючков отлично имитировал современного и либерального полицейского начальника. Но убедил не всех»^[246]. Два года спустя этот человек с невыразительным полудетским лицом поместит своего шефа под домашний арест.

В октябре и ноябре 1989 года горбачевское Политбюро столкнулось с новой опасностью – Литва твердо решила отделиться от Советского Союза. Горбачев и его коллеги потребовали от литовского руководства отложить республиканский партийный съезд, который должен был проголосовать за отделение литовской компартии от КПСС. Бразаускас, первый секретарь ЦК компартии Литвы, заявил, что это невозможно. Тогда Горбачев через его голову обратился ко всем литовским «товарищам»: «Идти порознь – путь в никуда! – писал он. – Только вместе и только вперед к гуманному, демократическому, процветающему обществу! С коммунистическим приветом, М. Горбачев»^[247]. Но всем уже было очевидно, что Советский Союз движется не к процветанию. Обсуждая 9 ноября на Политбюро поведение балтийских сепаратистов, Горбачев многозначительно обронил: «…У прибалтов появился новый мотив – Не хотим погибнуть в этом общем хаосе»^[248].