В. И. Комаров
Один год и семьдесят пять лет. 1943–1944 и 2018
Оп-гоп, твою мать, на чём буду я пахать?
Запрягу я Дуньку-клячу, дубом буду погонять.
Моя дудка-дуда, где живёт моя балда.
Не пойду я на работу, буду цокать из гнезда.
Дружный одобрительный смех толпы следует каждому гнусному куплету. Пацан никак не реагирует, прекращает с безучастным лицом выговаривать свои перлы, только когда обходит круг с протянутой в руке бесформенной шапкой. Что уж он получает за работу, не видно, наверно, варёные картошки, огрызки кукурузы, но он снова встаёт в центр круга и снова радует народ своими мерзкими куплетами в той же уныло-мрачноватой манере. Особенно противно, что он напевает о чём-то нехорошем, о чём не принято говорить, но все окружающие понимают его и радуются. Один я не понимаю, но отвращение чувствую до тошноты. «Куда ты?» – удивился Юда, когда я начал задом-задом выбираться из толпы.
После окончания уборки и выполнения поставок правление перестало заседать. Наверно, поэтому, за ненадобностью помещения, к нам вселили немцев. Они были примерно от трёх до десяти лет, всего их полтора десятка, с ними одна средних лет белобрысая немка, Эльза Адамовна, и худенькая девочка-помощница лет 15, Катрин. После всего, что мы узнали о немцах за два года войны, было поразительно увидеть не свирепых убийц и бандитов, а вполне нормальных людей. Правда, все они выглядели как-то пришибленно, словно над ними постоянно висело что-то очень тяжёлое. Мама объяснила нам, что это не те немцы, которые напали на нас и убивают на фронте пулями, снарядами и танками, а в тылу с самолётов бомбами, это те люди, которые с незапамятных времён живут в России и называются поволжскими немцами. Они всегда дружно жили с российскими людьми, и потому они вполне нормальные, хорошие люди. Ведь наш дядя Коля Фаренбрух тоже поволжский немец, не германский, и потому не гитлеровский. Всё же и его в первые же военные дни забрали и куда-то увезли. А родителей этих детей тоже забрали и увезли, должно быть, на работы, нужные для защиты от гитлеровцев. Уходить с работы им нельзя, и детей держать там негде. Поэтому детей поместили в детские дома, как сирот. Вот и у нас тут как бы такой маленький детский дом. Дети были очень тихими, разговаривали между собой и с воспитательницей на русском языке. Но так тихо, вполголоса, что никогда нельзя понять, о чём они говорят. Одеты все одинаково – в трикотажные короткие штанишки и маечки одного и того же выцветшего бледно-сиреневатого цвета. Никаких других вещей у них нет. Воспитательница, вместе с Катрин, по вечерам стелет им постель на каких-то разборных кроватках, так что вся красная половина избы становится тесно заставленной. Утром кроватки убирают к стене, чтобы можно было ходить и даже водить маленькие хороводы. Очевидно, Эльза Адамовна настрого запретила детям выходить из их половины иначе, чем по надобности, так что они не пробуют заговорить или играть с нами. В положенное время воспитательница приносит на их половину чайник с горячей водой или кастрюлю с супом. Они аккуратно усаживаются за столом правления и едят из маленьких плоских мисочек. Мы не любопытствуем узнать, что им там достаётся. Вообще, и я, и Люся относимся к ним с какой-то насторожённой жалостью. С одной стороны – поволжские, но, с другой стороны, – всё же немцы, иначе зачем бы стали забирать их родителей. А представить себя на их месте, что у тебя заберут маму и папу и оставят без них – это просто жутко, а ведь у них как раз так. Где-то через неделю мы узнаём, что они пишут письма своим родителям. Для этого им нужна бумага, а где её взять. Тогда Катрин попросила бумагу у меня. Я к тому времени уже получил у мамы разрешение выбрать в сундуке из наиболее старых пачек колхозного делопроизводства чистые или получистые листки школьных тетрадей и чувствовал себя Крезом. Конечно, я с удовлетворением поделился с ней частью своего богатства, понимая, на что пойдёт бумага. На другой день Катрин попросила меня помочь ей с письмами. Дело в том, что самые маленькие, конечно, не умеют писать даже печатными буквами, но тоже очень хотят послать маме письмо. Не знаю, как у них появилась мысль делать письмо так: рука кладётся ладошкой вниз на лист чистой бумаги, и вся ладошка с пальцами обводится карандашом. У малышей это не получалось, и меня попросили помочь. Я старательно обводил растопыренные пальчики, бледно-розовые и хрупкие, как лепестки цветка. Получалась ладошка, и они очень радовались, увидев свою ручку на листе. Теперь надо было только подписать большими печатными буквами имя, и можно отсылать этот привет маме.
Уже в ноябре всё завалило белоснежными сугробами. Пробираться в школу надо тропинками, хорошо, если незадолго проехали сани, примяв свежий снег. Мама как-то достала для нас валенки, здесь их называют пимами. Но вот у наших соседей по избе никакой тёплой одежды и валенок нет. Выбегая на улицу по нужде, они надевают по очереди одну ватную стёганку и единственную пару чёбот. Поэтому в школу они не ходят, хотя в школе у нас тепло. Сидя на уроках, мы не мёрзнем, да и в переменку приятно толпимся, прижимаясь к тёплым бокам большой голландки в коридоре. Учёба идёт хорошо – читаем, пишем, учим стихи и таблицу умножения. Все очень стараются, жалко, не у всех всё выходит: вот у моего Юды не всё ладится, и его родители попросили учительницу подключить меня, чтобы помог с домашними заданиями. Договариваемся с Юдой, что после уроков зайдём к нему домой. День солнечный и морозный. С улицы вваливаемся в избу в клубах морозного пара. Изба встречает теплом и насыщенным избяным духом. Отец и мать Юдины встречают нас радушно. Расчищают от кухонной утвари стол у окна, и мы садимся за решение задачи: «В колхозе две полевые бригады и две бригады на молочной ферме. Сколько бригад в колхозе?» «Два прибавить два, – дружно восклицаем мы, – четыре! Ясно, так и запишем!» «На заводе четыре машины грузовые и одна легковая. Сколько машин на заводе?» Тут у нас возникает трудность: грузовые машины – это понятно, но вот что это за легковая, она что, легко, без груза ездит? «Да, она без груза, одного человека везёт». – «Председателя?» – «Может, и председателя, его на заводе директором называют». – «А бригадиры ездят на легковой?» – «Ездят. Тогда надо ещё легковых, бригадиров-то сколько?» Постепенно мы соглашаемся, что всё же легковая на заводе одна, и прибавляем её к грузовым. Получается пять. Задача решена, и мы переходим к письму. Здесь уже совсем просто, и Юдина мама, увидев, что мы кончили, отодвигает заслонку у русской печи. Она просовывает в пекло длинный ухват и вытаскивает тяжёлый чёрный чугунок. Ставит на стол. Снимает тяжёлую крышку, и… какой душистый пар возносится к потолку! Какая оранжево-жёлтая, коричневая по краям, волнистая корочка горбится над содержимым чугунка! Картошка, запечённая в молоке… Нам от души накладывается в миски. Дуя на большую деревянную ложку, приближаю её ко рту под одобрительными взглядами хозяев. «Спокойнее, спокойнее, не так быстро, спокойнее», – удерживаю скорость своего пиршества. Только присутствие хозяев удерживает от желания слегка мычать от удовольствия – вот это вкусно так вкусно!
Неудивительно, что есть было всегда вкусно – еды у нас было мало, зато недостаток делал её вкусной. На обед обычно бывали постные капустные щи, но зато ужин воспринимался особенно приятным: мама слегка поджаривала на сковородке зёрна пшеницы или ржи, и похрустывающие тёплые зёрна с половиной стакана молока были восхитительны. За неимением молока оно заменялось горячим «чаем» – с заваркой из каких-то местных трав. Удивительно, как маме, вообще-то, удавалось обеспечивать наше пропитание – ведь на трудодни давали только зерно и картошку. Пекарни в колхозе не было, и хлеб пекли по домам. Очевидно, молоко и овощи мама покупала у сельчан на деньги из лейтенантского аттестата отца. Так как никаких денежных источников у местных колхозников не было, даже скромные деньги аттестата делали нас единственным на селе платёжеспособным элементом частнособственнического рынка, ненавистного коммунистической идее. Но и рынка как такового на селе не было, потому что разрешённое колхозникам семейное хозяйство было ограничено одной коровой, парой овец, дюжиной кур и несколькими сотками огорода. Да и с этого хозяйства требовалось сдавать поставками нормированное количество продуктов, так что оставалось только на своё очень скромное питание.