Тоня Ивановская
На зубок. Сборник рассказов
Сладость
Федя – хороший мальчик. Спокойный, не шумный, одним словом, удобный. Мама этим в избытке пользовалась, иногда оставляя одного ночевать. Вот и сегодня, уложив в кровать и чмокнув в лоб, она умчалась “на работу”.
Федя почти заснул, как вдруг в дверь постучали.
– Кто там? – спросил сонный мальчишка.
– Друг, – ответил хлюпающий голос. – Ты замочком щелкни и меня впусти.
– Мама не разрешает мне никого домой приводить. Даже друзей.
– Разумно. А можно, я такой разумной маме сладость подарю?
– Ой, как хорошо, она очень любит сладкое, – обрадовался Федя. – Но я дверь все равно не открою.
– А дверь и не надо. Ты окошко открой, а я баночку с вареньем на подоконник поставлю.
Мальчик удивился, как его друг на второй этаж баночку поставит, но окошко открыл. А она тут как тут. Тяжелая, стеклянная.
Этикетки не было, Федя хотел спросить у друга, какое это варенье, но тот ушел. Вздохнув от безответного вопроса, мальчик поставил банку на кухню и вернулся в кровать.
Времени прошло немного, хотя Феде показалось, что минула целая вечность. Он вернулся в кухню, включил свет и стал рассматривать банку.
“Я ведь ничего не трогаю, а просто смотрю, – размышлял про себя мальчик. – Какое же там варенье? И ничего страшного, если я просто попробую. Одну ложечку. Я ведь хороший мальчик. Не шалю. Мама бы и сама меня угостила”.
До чего ловко отскочила крышка. Раз, и по кухне разлетелся сладкий запах малины. Федя попробовал, думает:
“Попробую еще чуть-чуть и спать пойду”.
Ложка, еще ложка, посмотрит на банку, дальше ест. Хороша сладость, ничего не скажешь. Федя ложку оближет, на банку глянет и все кажется, много в банке варенья. Пальцы обсосет, и опять ложкой зачерпывает, пока об стеклянное донышко не стукнулся.
– О… – разинул рот Федя. – Кончается. А съем-ка я его совсем! Маме для меня ничего не жалко. Я хороший мальчик. Не шалю, ничего плохого не делаю.
Заглянул в банку, а с донышка на него глаза водянистые смотрят и рот лягушачий улыбается:
– Вот ты замочком щелкнул и меня впустил.
Белая сирень
– Виски мне принеси, девочка. Вот этого.
Старушка ткнула в меню и, поправив плетеную бисером брошь, достала из сумочки бумажник.
“Ничесе заявочка”, – подумала я и уточнила:
– Хорошо. Сколько?
– Бутылку неси. И салатик «Шопский».
Я кивнула и направилась к бару. Я, конечно, еще недолго работаю, но виски для пенсионерки в воскресное утро – это странно. Кстати, Димка совсем не удивился. Молча принес бутылку и продолжил натирать бокалы.
Я отнесла заказ и вернулась к стойке. Посетителей почти не было. Потому могла себе позволить такую роскошь, как тихонько наблюдать за столиками из-за бара.
– Слушай, а ведь она совсем не похожа на забулдыгу, – поделилась я размышлениями с Димкой.
– Галина Альбертовна? Она и не забулдыга, – ответил тот и приступил к чистке кофемашины.
– Может, у нее что-то случилось? – не отставала я.
– Ага, – кивнул Димка. – Жизнь случилась.
Мы помолчали. Димка заливал какую-то жидкость в машину, что-то протирал, пшикал паром, а я решила отвлечься от бухающей бабули и начала складывать салфетки.
– Слушай, а хочешь, я тебе про нее историю расскажу? – внезапно вернулся к разговору Димка.
– А давай!
– Отлично. Тогда слушай.
Галина Альбертовна ― человек удивительно суеверный. А невестка ее как-то нарвала букет белой сирени и подарила. В общем, был тот еще скандал, а бабка потом совсем зачахла. Вбила себе в голову, что кто-то из родственников теперь умрет. Сколько ее ни уговаривали, что дурость это, все без толку. Ну, вот кто сейчас сирень домой не носит? Кусты ломают только так!
В итоге, соседка ее по даче говорит: “Сходи-ка ты ночью на паперть и посмотри на дорогу. Там как раз все покойнички, и будущие, пойдут. Если кто из твоих того… то увидишь”. Конечно, соседка ничего такого не хотела. Думала, посмотрит бабка, никого не увидит и успокоится. Да не тут-то было.
Сидит, значит, на паперти. Тишина, зябко, комарье жрет. У меня на ее месте все приметы из головы бы повыскакивали. Нет же, не так проста наша Галина! На дорогу таращится, покойников высматривает. И вдруг ка-а-ак завоет кто-то рядом. Обернулась. Никого. Только кусты шумят и комары попискивают. Вспомнила тут бабка, что вой – это к смерти, и побежала куда глаза глядят.
Бежит значит, бежит. И тут же думает: а может, это церковная псина? Настоящая, живая. А всем же известно, что гиблое дело ― от собаки сторожевой убегать. Как тут сердце зашлось у старушки! Она у дороги села, по сторонам озирается, собаку высматривает. Да только нет никакой собаки. Мужик идет. Прихрамывает. “Ну, – думает, – сторож!”
Решила она у него про собаку расспросить и домой уже бежать, чтобы корвалолчика себе рюмку накапать. Мужика догоняет, кричит ему, чтоб подождал, а он, видать, не слышит. Ну, Галина шаг прибавила, в темноту леса смотрит, чтобы на нее никто не выскочил. Почти с мужиком поравнялась и поняла, что мэр это бывший. Ну, точно. И фигура его, и прихрамывает, как бывший мэр.
Как ей тут поплохело! Василий Андреевич ведь к тому времени уже полгода, как на рыбалке утоп. В общем, ахнула бабка и замерла. А покойничек идет себе по дороге, ни на что не реагирует. Дождалась, пока за поворотом скроется, и рванула, плевать уже хотела и на собак, и на любые приметы.
Бежит, ноги трясутся, воздух заглатывает, руками за грудь держится. А под ноги все какие-то камни да ветки попадаются. То подол рвут, то ноги царапают. Вдруг бабка запнулась и чуть было о камень голову себе не расшибла, да только упала на другую бабку.
Охает, извиняется, а сама радуется, что не одна она в этом лесу по дороге носится. А старуха та все молчит, будто и не замечает Галину. Обошла ее и дальше двинулась. По Галине тут ужас пополз, словно паучье стадо. Она на старушку внимательней посмотрела. Глядит, а не старушка это – сама Галина Альбертовна по дороге идет.
– Слушай, а ты чего затихла? – спросил Димка и ухмыльнулся. – Поверила, что ли?
– Что?
Он захохотал и указал рукой на бабулю.
– Это Галина Альбертовна – наш бухгалтер. Она годовую отчетность сдала. Видать, празднует.
Горький вересень
– Позволь мне тобой насладиться…
Это были последние слова, что я слышала.
Мягкое касание острого поцелуя, и все закончилось.
Когда я была ребенком, меня часто водили на похороны. Так получилось, что мои многочисленные тетушки и дядюшки весьма дружно стали покидать этот мир. Я их любила. Но горя по поводу кончины никогда не испытывала.
Однажды, на поминальном обеде я жадно уплетала холодный окорок, зажевывая его овощами, как вдруг ко мне подсел болезненного вида старик – некий дальний родственник нашего старосты. Никогда не видела его ни до, ни после. Он взглянул на мой здоровый аппетит и едко улыбнулся.
– Тебя не пугает смерть?
Я не понимала вопроса. Мне было лет пять, но к этому возрасту я успела повидать, как умирают: бедные от голода, сытые от болезней. Еще от диких зверей, неудачи или просто старости. Смерть была. То тут, то там. То много, то мало. Как ветер.
Помню, я вытерла рот салфеткой и хмыкнула.
– Этому человеку повезло, – строго сказал старик, махнув в сторону гроба моего дядюшки, – он прожил добрую и долгую жизнь. Многое успел, многих радовал. Кроме того, ему сейчас хорошо. Мертв.
– А разве жизнь – это плохо? – спросила я, притягивая к себе пышный белый хлеб.
– Хорошо. Если она заканчивается, – безразлично ответил старик.
Я рассмеялась, и на меня уставилась вереница гневных глаз. Старик пробормотал про детскую несдержанность, и все потихоньку вернулись к обрядовому плачу.
– Какой вы глупый. Жизнь всегда заканчивается, – прошептала я ему на ухо.
Он спокойно кивнул и положил на мою тарелку кусок жареного цыпленка. Лишь много лет спустя я поняла, что жизнь не всегда заканчивается. И это не плохо.
Я лежала в своем гробу и отчего-то вспоминала этот разговор. Значит, он знал о таких, как Хэдли.
К обряду все было готово. Моя родня ждала, когда часы на площади пробьют полдень. Сквозь крышку я слышала плач и шепот. Прощаются. Гости осторожно ступали по ковру, все делали, стараясь не тревожить траурную тишь. Лишь шелест зонтов их выдавал. Должно быть, дождь. Как грустно. Ведь вчера было солнечно, и я радовалась, что буду похоронена в такую чудесную пору.
Именно вчера перед обедом Хэдли пришел ко мне. Рискнул всем и пришел. Я наблюдала, как он планирует над алой запрудой бересклета, перепрыгивает темную решетку ограды, взбирается на крышу пристройки для слуг. Заговоренный плащ с трудом сохранял его от пламенеющего полудня. Лучи скользили по черной плотной ткани, оберегали Хэдли, но я все равно тревожилась.
Он промчался по карнизу над моими окнами и впрыгнул в спальню. Как и в прошлые разы, только теперь запыхавшийся, окутанный плотным смогом. Я подбежала к нему, обняла раскаленное тело. И, наконец, осознала, что готова пойти на это. Согласна умереть. Лишь бы быть с ним.
Мы еще раз повторили план. Я старалась не думать о своей смерти, хотя Хэдли с пугающей дотошностью мне все рассказал. Сутки. Двадцать четыре часа ни жива ни мертва. Одна. Меня ужасали мысли о том, что буду заперта между мирами и вкушу безвременье. Пустоту. Что меня ждет там? Отмахивалась от тягостной думы. Уже теперь-то я знаю, как это было глупо. Ничего там нет. Пустота.
Я очнулась точно в срок. Вслушивалась и пыталась предугадать, как пройдут мои похороны. Так, значит, дождь. Если к вечеру закончится, воздух в пути будет напитан запахами. Интересно, смогу ли я ощутить их сквозь щели гроба?
Часы отбили двенадцать раз, меня подхватили, и началось. Я воображала, как все выглядит. Полагаю, моя семья не поскупилась на прощание. Наверняка они нарядили черных лошадей и пышно задрапировали траурную повозку. Быть может, даже украсили перьями. Люблю перья. Я представляла, как похоронное шествие движется по городу. Медленно петляет, заезжая на каждую из улиц, женщины на сносях прячутся, дети с любопытством выглядывают. Диво ведь. Такие красивые похороны.
Мы ехали и ехали. Как же медленно. Мучительно осознавать все, но находиться где-то вне этого. Я не чувствовала свое тело, не могла им управлять, но и что делалось снаружи, мне было неведомо. Душа, запертая в ящике. Скорее бы все закончилось.
После бесконечно долгого прощания с городом меня привезли в церковный двор. Как хорошо, что служба длится не более получаса. С того момента, как я пересекла границу святой земли, вся сущность моя горела диким пламенем. Единственное, что отвлекало, так это мысли о Хэдли. Он предупреждал, что церковь ― самое сложное. Вытерплю службу, справлюсь со всем обрядом. Осталось недолго.
Отпевание должно было закончиться на закате. И когда моя повозка покинула церковную землю, я вкусила такое упоительное блаженство, что стала воображать, как красиво траурное шествие смотрится в лучах низкого солнца. Мы все так же неспешно катились, но время как будто пошло быстрее. Может, оттого, что мои часы смерти почти закончились. Близится полночь. Уже скоро я очнусь по-настоящему.
Постепенно мой гроб наполнился медовой горечью. Мы за городом. Я поняла, что процессия течет через поле вереска. Иней цветения шумел, колебался, оплакивая меня. Запах убаюкивал, и я покачивалась на этих волнах, прощаясь с людской жизнью, ожидала Хэдли. Он придет за мной. Осталось чуть больше часа, и придет.
Гроб качнулся, потянулся, а затем стал медленно спускаться. Священник завел свои традиционные наставления. От его вибрирующего голоса все во мне съежилось. Скорее бы добормотал и пошел прочь. Уже закапывают. Скоро полночь.
Влажные ломти земли густо стучались о крышку гроба, вызывая во мне сбивчивые волны то радости, то паники. Я понимала, что скоро все закончится. Но в тот же миг страх охватывал меня – я оживу под землей. Закопанная в узком темном ящике.
Далекий стройный звон городских часов возвестил, что уже полночь. Я с усилием открыла глаза и впервые вдохнула после своей кончины. Ничего не изменилось. Я просто дышала и чувствовала себя живой. Хэдли говорил об этом. Будто в самом начале изменения не ощутимы, но после… Я попыталась не думать о предстоящей жизни среди детей ночи, а сосредоточилась на своем ящике.
Гроб довольно просторный. Я легко нащупала старые отцовские часы, которые в завещании просила похоронить со мной. Поднесла к лицу и насилу увидела стрелки. Хэдли говорил, что ночному зрению научусь не сразу, но хоть так. Осталось не много. Он уже должен быть здесь. Что ж… подождем.
Я ощупала свое белое платье. Мягкое кружево приятно ласкало пальцы. Бархатная обивка гроба тоже ничего. Все-таки семья хорошо обо мне позаботилась. Наверное, им было больно видеть меня в таком виде. С другой стороны, моя смерть не стала неожиданностью. Мы долго к этому шли.
– Ах, Хэдли, – прошептала я, – скорее уже меня выкапывай.
Час ночи. Его все нет. Я всматривалась в часы, надеясь, что обозналась. Но стрелка точно показывала на римскую единицу. Так где он? Неужели что-то случилось? Я с силой сжала подол платья. Хэдли сказал: что бы ни произошло, я не должна выбираться самостоятельно. Верно. Быть может, не все ушли. Может, он просто ждет. Сейчас, сейчас, еще немного, и я начну чувствовать, как груз земли надо мной тает.
Пять минут. Шесть. Паника.
Я стала колотиться о крышку, кричать, звать его. Если там кто-нибудь есть, пусть. Я хочу знать, почему его до сих пор нет.
Что-то стукнуло с лязганьем. Лопата? Но почему я не услышала, не почувствовала? Неукротимая радость окатила меня. Все получилось. Пришел. Мой гроб рванул вверх, отчего дыхание перехватило, и мягко опустился на землю. Я сжала часы – час, десять минут. Навсегда запомню эти мгновения. Еще чуть-чуть ― и свободны. Вместе. Навечно.
Хэдли ловко сбросил крышку и беззаботно улыбнулся.
– Прости, они решили похоронить тебя в другом месте. Пришлось поискать.
Я бросилась ему на шею. Каскад хмельных поцелуев захлестнул меня – слепое неисчерпаемое счастье. Как вдруг на что-то наткнулась, а Хэдли замер и отпустил. Я сделала шаг назад, всматриваясь в его застывшее лицо, и отчаянно закричала.
По широкой груди неотвратимо лилась кровь. Острие осины пронзило сердце, и моя бессмертная любовь гасла. Он начал распыляться сизым прахом над цветущим вереском. И лишь тогда, когда Хэдли покинул меня порывом горького цветения, я увидела его убийцу.
Тот самый болезненный старик стоял напротив. Такой дряхлый и такой воинственный. Он приставил к моему лбу арбалет, сверкнувший серебряными стрелами и, едко улыбнувшись, спросил:
– Тебя не пугает смерть?
