Шошана Зубофф
Эпоха надзорного капитализма. Битва за человеческое будущее на новых рубежах власти

VII. За человеческое будущее

Ранним утром 9 августа 2011 года восемнадцатилетняя Мария Елена Монтес сидела на прохладном мраморном полу кондитерской, уже сто лет принадлежащей ее семье, в Барселоне, в районе Эль-Раваль, потягивая из чашечки сладкий кофе с молоком, убаюкиваемая предрассветным копошением голубей на площади, в ожидании, пока расстоятся несколько противней с пропитанными ромом цыганскими пирожными.

Кондитерская La Dulce занимала тесное средневековое здание, притулившееся на крошечной площади на одной из тех немногих улиц, которые избежали как сноса, так и реновации в духе яппи. Благодаря усилиям семьи Монтес прошедшие десятилетия не оказали видимого влияния на заветную для них пекарню. Каждое утро они с любовью наполняли сверкающие стеклянные витрины хрустящими, усыпанными сахаром чуррос, нежными бунуэлос, истекающими ванильным кремом, крошечными клубничными пирожками на бумажных тарелочках, масляным печеньем мантекадо, спиральными булочками энсаймада, густо посыпанными сахарной пудрой, воздушным печеньем мадлен, рассыпчатыми пестинью и особыми флао по рецепту прабабушки Монтес – десертами из свежего молочного сыра с добавлением испанской лаванды, фенхеля и мяты. Там были также пирожные с миндалем и красным апельсином – по словам сеньоры Монтес, точно такие же, какие когда-то подавались королеве Изабелле. Мороженое с оливковым маслом, приправленное анисом, наполняло емкости в сияющей белой морозильной камере вдоль стены. Старый потолочный вентилятор медленно вращался, насыщая ароматами меда и дрожжей каждый уголок нестареющей комнаты.

Изменилось лишь одно. В любой другой год в это время августа мы застали бы Марию Елену и ее семейство в их летнем домике, укрытом в сосновой роще недалеко от приморского городка Палафружель, где они отдыхали каждое лето уже несколько поколений ее семьи. В августе 2011 года, однако, ни Монтес, ни их покупатели и друзья не пошли в отпуск. Экономический кризис ударил по стране, как черная чума, сократив потребление и подняв уровень безработицы до 21 %, самого высокого в ЕС, и до потрясающих 46 % среди людей в возрасте до 24 лет. В Каталонии, где расположена Барселона, 18 % из ее 7,5-миллионного населения оказались за чертой бедности^[103]. Летом 2011 года немногие могли позволить себе простое удовольствие провести август на море или в горах.

Вновь стали поступать настойчивые предложения продать здание и позволить будущему наконец поглотить La Dulce. Семья могла бы комфортно жить на доходы от продажи кондитерской, даже на невыгодных условиях, которые они были бы вынуждены принять. Дела шли вяло, но сеньор Фито Монтес отказывался увольнять кого-либо из сотрудников, которые, после многих лет постоянной работы, образовали нечто вроде большой семьи. Почти все, кого они знали, говорили, что конец неизбежен и что Монтес должны ухватиться за эту возможность достойного выхода. Но семья была полна решимости пойти на все жертвы, чтобы сохранить кондитерскую La Dulce для будущего.

Всего три месяца назад Хуан Пабло и Мария ездили в Мадрид, чтобы присоединиться к тысячам демонстрантов в Пуэрта-дель-Соль, где державшийся в течение месяца лагерь сделал движение Los Indignados, известное также как «движение 15-M», новым голосом народа, доведенного до крайней точки экономикой презрения. Все, что осталось сказать, это «Ya. No mas!» – «Хватит!». Стечение такого количества граждан в Мадриде привело к волне протестов по всей стране, и в конечном итоге эти протесты уступят место новым политическим партиям, включая Подемос. Во многих городах возникли соседские собрания, и как раз накануне вечером Монтес присутствовали на одном из таких собраний в Эль-Равале.

Те вечерние разговоры были еще свежи в памяти, когда ранним днем 9 августа они собрались в своей квартире над кондитерской, чтобы разделить дневную трапезу и обсудить судьбу La Dulce, не очень понимая, что задумал Папа Монтес.

«Банкиры могут не знать об этом, – рассуждал Фито Монтес, – но будущее будет нуждаться в прошлом. Ему, будущему, понадобятся эти мраморные полы и сладость моих цыганских пирожных. Они относятся к нам, как к цифрам в бухгалтерской книге, как будто они просматривают цифры жертв авиакатастрофы. Они верят, что будущее принадлежит только им. Но у каждого из нас есть своя история. У каждого из нас есть своя жизнь. Никто кроме нас не заявит о нашем праве на будущее. Будущее – это и наш дом».

С облегчением вздохнув, Мария и Хуан Пабло обрисовали свой план. Хуан Пабло временно откажется от учебы в университете, а Мария Елена отложит поступление туда. Они постараются расширить оборот La Dulce, предлагая доставку на дом и услуги кейтеринга. Всем придется урезать зарплату, но никому не придется уйти. Всем надо будет затянуть пояса, кроме пухленьких бунуэлос и их великолепных собратьев, гордо выстроившихся аккуратными восхитительными рядами.

Мы знаем, как бросить вызов неизбежному, сказали они. Мы пережили войны; мы пережили фашистов. Мы снова выживем. Для Фито Монтеса право его семьи рассчитывать на будущее как на свой дом требовало преемственности в некоторых вещах – неуловимых, прекрасных, удивительных, таинственных, невыразимых и нематериальных, но без которых, как все они верили, жизнь будет механической и бездушной. Он твердо хотел, например, чтобы и следующее поколение испанских детей узнавало аромат его пирожных с красным апельсином и лепестками роз и причащалось тем самым к тайнам средневековой жизни в благоухающих садах Альгамбры.

9 августа на тенистой площади становилось все жарче, и солнце прогнало людей с улиц, по которым некогда с триумфом проходили то гунны, то мавры, то кастильцы, то Бурбоны. Глядя на эти безмолвные аллеи, трудно было догадаться об исторических событиях в Мадриде, которым в тот же день уделит видное место газета New York Times^[104]. Но я представляю себе, как эти два города соединяются между собой невидимыми волнами ароматов, восходящими от La Dulce высоко в выгоревшее небо Барселоны и медленно дрейфующими южнее и западнее, чтобы опуститься вдоль строгого фасада здания, в котором находилось испанское агентство по защите данных, где шла еще одна битва за право на жизнь в будущем времени.

Испанское агентство по защите данных приняло решение отстаивать требования девяноста простых граждан, которые, как и семья Монтес, были полны решимости сохранить унаследованные смыслы для мира, готового меняться со скоростью света^[105]. Во имя «права на забвение» испанцы вышли на арену для боя быков, размахивая красными тряпками, решившись покорить самого яростного из всех быков – Google, главный оплот надзорного капитализма. Когда агентство предписало интернет-фирме прекратить индексировать информацию, касающуюся этих девяноста человек, бык ощутил на себе один из первых и самых значительных ударов.

Это юридическое противостояние опиралось на те же упорство, решимость и настрой, которые поддерживали семью Монтес и миллионы других испанцев, вынужденных вырывать свое будущее из лап самопровозглашенной неизбежности равнодушного капитала. В утверждении «права на забвение», сложность человеческого существования с его миллионами оттенков серого, противостояла экономическим императивам надзорного капитализма, породившим неослабное стремление извлекать и хранить информацию. Именно там, в Испании, право на жизнь в будущем времени переживало подъем, настаивая на том, что операции надзорного капитализма и его цифровая архитектура не являются, никогда не были и никогда не будут неизбежными. Наоборот, даже капитализм Google был создан людьми и может быть демонтирован или перестроен с использованием демократических процедур, а не по указке бизнеса. Google не должен был быть последним словом в том, что касается человеческого или цифрового будущего.

У каждого из этих девяноста граждан были свои требования. Одну женщину терроризировал ее бывший муж и она не хотела, чтобы он мог найти в интернете ее адрес. Конфиденциальность информации была необходима ей и для душевного спокойствия, и для физической безопасности. Другую женщину, средних лет, не отпускал ее старый, студенческих времен арест. Конфиденциальность информации была важна для ее идентичности и чувства собственного достоинства. Был среди них и адвокат, Марио Костеха Гонсалес, который несколько лет назад потерял право выкупа своего дома. Хотя вопрос давно был разрешен, поиск в Google по его имени продолжал выдавать ссылки на уведомление о потере права выкупа, что, по его мнению, подрывало его репутацию. Хотя испанское Агентство по защите данных отвергло требование удалить соответствующую действительности информацию из газет и других исходных источников – подобная информация, сочли они, в любом случае будет где-то существовать, – оно поддержало идею том, что Google несет ответственность и должен быть привлечен к ответу. В конце концов, это Google в одностороннем порядке изменил жизненный цикл информации, когда стал сканировать, индексировать и делать доступными во всемирной паутине личные данные без чьего-либо разрешения. Агентство пришло к выводу, что граждане имеют право требовать удаления ссылок, и предписало Google прекратить индексацию информации и удалить существующие ссылки на первоисточники.

Миссия Google «организовать информацию всего мира и сделать ее общедоступной и полезной» – начиная со всемирной паутины – изменила всю нашу жизнь. Без сомнения, это принесло огромную пользу. Но для отдельных людей это означало, что информация, которая обычно стареет и забывается, теперь остается вечно молодой и продолжает находиться на видном месте в цифровой идентичности каждого человека. Испанское Агентство по защите данных признало, что не всякая информация достойна бессмертия. Часть информации должна быть забыта, потому что это свойственно людям. Неудивительно, что Google оспорил постановление агентства в Верховном суде Испании, который выбрал одно из девяноста дел – дело адвоката Марио Костеха Гонсалеса – для передачи в Европейский суд. Последний, после продолжительных и драматичных прений, в мае 2014 года объявил о своем решении утвердить право на забвение в качестве основополагающего принципа права ЕС^[106].

Решение Европейского суда, которое так часто сводят к юридическим и техническим соображениям, связанным с удалением личных данных или ссылок на них, в действительности стало ключевым моментом, когда демократия начала отвоевывать назад право на жизнь в будущем времени у влиятельных сил нового надзорного капитализма, решившего претендовать на одностороннюю власть над цифровым будущим. Вместо этого судебные прения оставили будущее за человеком, отвергнув претензии поисковых технологий Google на неизбежность и признав, что результаты поиска являются случайными продуктами конкретных экономических интересов, которые управляют действием машины из глубины ее недр: «Оператор поисковой системы способен оказать значительное влияние на осуществление базовых прав на неприкосновенность частной жизни и защиту личных данных. В свете потенциальной серьезности подобного вмешательства» в эти права, «оно не может быть оправдано лишь экономической выгодой, которую оператор поисковой системы рассчитывает получить в результате обработки соответствующей информации»^[107]. Как резюмировали правоведы Пол М. Шварц и Карл-Николаус Пайфер, «суд в Люксембурге подтвердил важность свободного обмена информацией, но признал, что в европейском правовом режиме в конечном счете еще важнее защита достоинства, неприкосновенности частной жизни и персональных данных»^[108]. Суд предоставил гражданам ЕС право на сопротивление, потребовав от Google установить процедуру для выполнения пользовательских запросов об удалении ссылок и разрешив гражданам обращаться за помощью к демократическим институтам, включая «надзорные или судебные органы, с тем чтобы они провели необходимые проверки и предписали контролирующей инстанции принять соответствующие конкретные меры»^[109].

Подтверждая право на забвение, суд заявил, что решающая власть над цифровым будущим принадлежит народу, его законам и его демократическим институтам. Он подтвердил, что отдельные лица и демократические общества в целом могут бороться за свое право на жизнь в будущем времени и могут победить, даже перед лицом могущественных частных игроков. Как заметил специалист по правам человека Федерико Фаббрини, в этом жизненно важном деле Европейский суд более решительно взял на себя роль суда по правам человека, шагнув на «минное поле прав человека в цифровую эпоху…»^[110].

Когда о решении Суда было объявлено, «умные деньги» заявили, что этого никогда бы не произошло в США, где интернет-компании обычно прибегают к прикрытию в виде Первой поправки, оправдывающей, по их мнению, «инновации без разрешения»^[111]. Некоторые специалисты по технологиям говорили, что авторы постановления «спятили»^[112]. Руководители Google насмехались над решением. Журналисты сообщали, что соучредитель Google Сергей Брин «отшучивается» и «отмахивается». Когда его спросили об этом определении суда во время сессии вопросов и ответов на крупной технологической конференции, он сказал: «Хотелось бы, чтобы мы все просто забыли это решение»^[113].

В ответ на это решение генеральный директор и соучредитель Google Ларри Пейдж повторил слова из официальной «миссии компании», заверив газету Financial Times, что компания «по-прежнему стремится „организовать информацию всего мира и сделать ее общедоступной и полезной“». Его доводом в защиту беспрецедентной информационной власти Google, стало неожиданное заявление, что люди должны доверять Google больше, чем демократическим институтам: «В целом хранение данных в таких компаниях, как Google, лучше, чем хранение их государством, которое не имеет надлежащей процедуры получения этих данных, потому что мы, очевидно, заботимся о своей репутации. Я не уверен, что правительство заботится об этом так же сильно»^[114]. Говоря с акционерами компании на следующий день после решения суда, Эрик Шмидт охарактеризовал это решение как пример «нарушенного баланса», когда «право на забвение пришло в столкновение с правом знать»^[115].

Комментарии руководства Google отражали его решимость сохранить привилегированный контроль над будущим и негодование по поводу того, что кто-то пытается его оспорить. Однако было предостаточно свидетельств того, что американская общественность не готова мириться с односторонней властью корпорации. Умные деньги на деле оказались не такими уж умными. Спустя год после решения ЕС, национальный опрос взрослых американцев показал, что 88 % из них поддерживают закон, похожий на закон о «праве на забвение». В том же году компания Pew Research обнаружила, что 93 % американцев считают, что важно иметь контроль над тем, «кто может получить информацию о вас». Другая серия опросов привела к сходным результатам^[116].

1 января 2015 года в Калифорнии вступила в силу поправка, известная как «закон об онлайн-ластике», требующая от оператора веб-сайта, онлайн-службы, онлайн-приложения или мобильного приложения разрешить несовершеннолетнему, являющемуся зарегистрированным пользователем услуг оператора, удалять самому, или требовать от оператора удаления контента или информации, размещенной этим несовершеннолетним. Калифорнийский закон пробил брешь в одном из критически важных бастионов надзора, ослабив роль Google как самопровозглашенного защитника неограниченного права на знание, что позволяет предположить, что мы все еще в начале, а не в конце долгой и напряженной драмы.

Испанское агентство по защите данных, а затем и Европейский суд продемонстрировали невыносимую легкость «неизбежного», когда обе инстанции твердо назвали то, что поставлено на карту в борьбе за подлинно человеческое будущее – прежде всего примат демократических институтов в формировании здорового и справедливого цифрового будущего. Умные деньги говорят, что американский закон никогда не откажется от своей верности надзорным капиталистам в их спорах с людьми. Но следующие десятилетия могут еще раз доказать, что умные деньги могут ошибаться. Что касается испанцев, их агентства по защите данных и Европейского суда, то со временем, скорее всего, их достижения будут видеться как волнующая первая глава в длинной истории нашей борьбы за третий модерн, который должен стать в первую очередь подлинно человеческим будущим – неразрывно связанным с инклюзивной демократией и правом человека на полноценную жизнь. Их послание выведено золотыми буквами на раздумье нашим детям: технологическая неизбежность настолько же легка, насколько демократия тяжела, настолько же преходяща, насколько вечны аромат роз и вкус меда.

VIII. Именовать и укрощать

Приручение надзорного капитализма должно начинаться с тщательной разработки терминологии. Важность именно такой последовательности ярко продемонстрировала недавняя история исследований в области ВИЧ, и я предлагаю ее в качестве аналогии. В течение трех десятилетий ученые стремились создать вакцину, которая следовала бы логике более ранних методов лечения, обучая иммунную систему вырабатывать нейтрализующие антитела, но накапливающиеся данные выявили непредвиденное поведение вируса ВИЧ, которое не подчиняется моделям других инфекционных заболеваний^[117].

Разворот начался на Международной конференции по СПИДу в 2012 году, когда были представлены новые стратегии, основанные на тщательном изучении биологии тех редких носителей ВИЧ, кровь которых продуцирует естественные антитела. Исследования начали смещаться в сторону методов, которые воспроизводят эту реакцию самовакцинации^[118]. Как заявил один из ведущих исследователей: «Теперь мы знаем врага в лицо, поэтому у нас есть реальные подсказки, как подойти к проблеме»^[119].

Урок для нас в том, что каждая успешная вакцина начинается с детального изучения соответствующей болезни. Ментальные модели, словари и инструменты, извлеченные из опыта прошлых катастроф, препятствуют прогрессу. Мы чувствуем запах дыма и спешим закрыть двери в комнаты, судьба которых уже решена. Это все равно что бросать снежки в гладкую мраморную стену и наблюдать за тем, как они соскальзывают вниз по фасаду, не оставляя ничего, кроме мокрых пятен – уплаченный штраф тут, техническая хитрость там, новый пакет шифрования еще в одном месте.

Сейчас важно описать эту новую форму капитализма как она есть, ее собственными словами. Это предприятие неизбежно возвращает нас в Кремниевую долину, где все движется так быстро, что мало кто знает, что только что произошло. Это среда обитания, которая развивается «со скоростью сновидения», как ярко описал это один из инженеров Google^[120]. Моя цель здесь – включить замедленное воспроизведение, чтобы расширить пространство для такого разговора и вскрыть последствия этих новых явлений, которые углубляют неравенство, закрепляют социальную иерархию, усиливают отчуждение, узурпируют права и лишают личную жизнь всего, что делает ее личной для вас или для меня. Если цифровому будущему суждено быть нашим домом, то именно нам придется позаботиться об этом. Нам нужно будет знать. Нам нужно будет принимать решения. Нам нужно будет определять, кому принимать решения. Это наша борьба за человеческое будущее.

Глава 3
Открытие поведенческого излишка

 
Он звезды наблюдал и птиц свободный нрав,
Разливы рек и взлет Империй краткий,
Гадал на требухе и иногда был прав,
Платили хорошо за верные догадки.
 

У. Х. Оден, Сонеты из Китая, VI^[121]

I. Google: Первопроходец надзорного капитализма

Google для надзорного капитализма – то же самое, чем были Ford Motor Company или General Motors для ориентированного на массовое производство управленческого капитализма. Новые экономические логики и соответствующие коммерческие модели открываются людьми в конкретном времени и конкретном месте, а затем совершенствуются методом проб и ошибок. В наше время Google стал пионером, первооткрывателем, разработчиком, экспериментатором, ведущим представителем, образцом для подражания и центром распространения надзорного капитализма. Символический статус GM и Ford как пионеров капитализма XX века сделал их постоянным предметом научного интереса и общественного внимания, потому что уроки, которые они могли преподать, находили отклик далеко за пределами этих конкретных компаний. Деятельность Google заслуживает такого же исследования, не в целях критики отдельной компании, а как отправная точка кодификации новой мощной формы капитализма.

С момента триумфа массового производства в компании Форда и на протяжении последующих десятилетий сотни исследователей, бизнесменов, инженеров, журналистов и ученых будут тщательно анализировать обстоятельства его изобретения и развития и их последствия^[122]. Прошло еще несколько десятилетий, но ученые продолжают много писать о Форде, человеке и компании^[123]. GM также был объектом пристального внимания. Он стал местом полевых исследований Питера Друкера для его ключевой книги «Концепция корпорации» (1946), которая кодифицировала практики организации бизнеса XX века и принесла Друкеру репутацию управленческого гуру. В дополнение к многочисленным научным и аналитическим работам по этим двум фирмам их собственные руководители с энтузиазмом делились своими открытиями и методами. Генри Форд и его генеральный директор Джеймс Кузенс, а также Альфред Слоан и его менеджер по маркетингу, Генри «Бак» Уивер, размышляли, теоретизировали и пропагандировали свои достижения, отводя им определенное место в эволюционной драме американского капитализма^[124].

Google печально известен своей скрытностью, и трудно было бы представить себе нового Друкера, свободно бродящего по территории и строчащего в коридорах свои заметки. Его руководители тщательно выстраивают свое цифровое евангелие в книгах и блогах, но его деятельность труднодоступна для сторонних исследователей или журналистов^[125]. В 2016 году в судебном иске, возбужденном против компании одним из ее менеджеров, утверждалось о существовании программы внутреннего шпионажа, в соответствии с требованиями которой сотрудники должны были выявлять коллег, нарушающих заключенное ими с компанией соглашение о конфиденциальности – широкий запрет на разглашение какой-либо информации о компании кому-либо^[126]. Самое близкое к современному Баку Уиверу или Джеймсу Кузенсу, кодифицирующему методы и цели Google, – это многолетний главный экономист компании Хэл Вэриан, который способствует делу понимания своими научными статьями на разного рода важные темы. Вэриана называли «Адамом Смитом гуглономики» и «крестным отцом» его рекламной модели^[127]. Именно в работах Вэриана мы находим разбросанные «по секрету всему свету» важные ключи к логике надзорного капитализма и его притязаниям на власть.

В двух удивительных научных статьях Вэриан исследовал тему «опосредованных компьютером трансакций» и их решающего влияния на современную экономику^[128]. Обе работы написаны простым, приземленным языком, но небрежная скромность Вэриана контрастирует с его часто поразительными заявлениями: «Сегодня компьютер находится в сердцевине практически каждой трансакции <…> и теперь, когда они доступны, эти компьютеры могут найти ряд других применений»^[129]. Затем он выделяет четыре таких новых применения: «извлечение и анализ данных», «новые формы договора, возможные благодаря лучшему мониторингу», «персонализация и кастомизация» и «постоянное экспериментирование».

Замечания Вэриана относительно этих новых «видов использования» оказываются неожиданно ценным пособием по странной логике надзорного капитализма, разделению знания, которое он формирует, и характеру информационной цивилизации, к которой он ведет. В ходе нашего исследования основ надзорного капитализма мы время от времени будем возвращаться к наблюдениям Вэриана и пытаться «разобрать устройство» его утверждений, чтобы лучше постичь мировоззрение и методы надзорного капитализма изнутри, его собственными глазами. «Когда все говорят о больших данных, – пишет Вэриан, – то, они говорят про извлечение и анализ этих данных». «Данные» – это сырье, необходимое надзорному капитализму для его новых производственных процессов. «Извлечение» касается социальных отношений и материальной инфраструктуры, с помощью которых фирма заявляет о своих правах на это сырье, чтобы достичь эффекта масштаба в своей деятельности по поставке этого сырья.

«Анализ» относится к комплексу узкоспециализированных вычислительных систем, которые я обычно буду называть в этих главах «машинным интеллектом». Мне нравится этот общий термин, потому что он приучает нас видеть за деревьями лес, помогая перевести внимание с технологии на ее цели. Но, пользуясь этой фразой, я также следую примеру Google. Компания заявляет, что находится «на переднем крае инноваций в области машинного интеллекта», термин, в который она включает, наряду с «классическим» производством по заданному алгоритму, машинное обучение, а также множественные вычислительные операции, которые часто называют другими словами, такими как «прогнозная аналитика» или «искусственный интеллект». Среди этих операций Google называет свою работу по языковому переводу, распознаванию речи, обработке изображений, ранжированию, статистическому моделированию и прогнозированию:

При выполнении всех этих и многих других задач мы собираем большие объемы прямой или косвенной информации, касающейся интересующих нас взаимосвязей, применяя алгоритмы обучения для их понимания и обобщения^[130].

Эта работа машинного интеллекта превращает сырье в высокодоходные продукты фирмы – алгоритмы, предназначенные для прогнозирования поведения ее пользователей. Непроницаемость извне и эксклюзивность этих методов и операций – это ров, который окружает замок и обеспечивает его внутреннее функционирование.

Изобретение Google таргетированной рекламы открыло путь к финансовому успеху, но также заложило краеугольный камень более важной тенденции: изобретения и совершенствования надзорного капитализма. Его бизнес характеризуется как рекламная модель, и было много написано о методах автоматизированного аукциона Google и других аспектах его изобретений в области интернет-рекламы. Учитывая объем сказанного на эту тему, эти явления даже слишком хорошо описаны и одновременно недостаточно осмыслены теоретически. Наша цель в этой и последующих главах части I состоит в том, чтобы выявить «законы движения», которые определяют конкуренцию в сфере надзора, и для этого мы начинаем со свежего взгляда на исходную точку, когда были впервые обнаружены основополагающие механизмы надзорного капитализма.

Прежде чем мы начнем, я хочу сказать несколько слов о терминологии. Всякое столкновение с беспрецедентным требует нового языка, и, когда существующий язык не может охватить новое явление, я ввожу новые термины. Иногда, однако, я беру знакомые слова и намеренно использую их по-новому, потому что хочу подчеркнуть определенную преемственность в функционировании какого-то элемента или процесса. Так обстоит дело с «законами движения», под которыми обычно подразумеваются ньютоновские законы инерции, силы и закон равенства действия и противодействия.

За прошедшие годы историки приняли этот термин для описания «законов» промышленного капитализма. Например, экономический историк Эллен Мейксинс Вуд подробно описывает возникновение капитализма, показывая, как менялись отношения между английскими землевладельцами и крестьянами-арендаторами, когда собственники стали отдавать предпочтение производительности, а не принуждению:

Эта новая историческая динамика позволяет говорить об «аграрном капитализме» в Англии раннего Нового времени, социальной форме со своими особыми «законами движения», которые в конечном итоге породят капитализм в его зрелой, индустриальной форме^[131].

Вуд описывает, как впоследствии эти новые «законы движения» проявили себя в промышленном производстве:

Критическим фактором в отделении капитализма от всех других форм «коммерческого общества» было развитие определенных социальных отношений собственности, которые порождали рыночные императивы и капиталистические «законы движения» <…> с капитализмом связаны конкурентоспособное производство и максимизация прибыли, необходимость реинвестировать излишки и неустанная забота о повышении производительности труда <…> Эти «законы движения» потребовали глубочайших социальных преобразований и потрясений, чтобы прийти в действие. Они требовали преобразования метаболизма между человеком и природой, в том, как обеспечиваются важнейшие жизненные потребности^[132].

Я собираюсь показать здесь, что, хотя надзорный капитализм не отказывается от известных капиталистических «законов», таких как конкурентное производство, максимизация прибыли, производительности и роста, эта более ранняя динамика теперь работает в контексте новой логики накопления, которая вводит свои собственные особые «законы движения». В этой и следующих главах мы рассмотрим эту основополагающую динамику, в том числе специфические экономические императивы надзорного капитализма, определяемые извлечением данных и прогнозированием, его уникальный подход к экономии от масштаба и охвата в поставках сырья, всегда связанное с ним создание и совершенствование способов изменения поведения, которые инкорпорируют его основанные на машинном интеллекте «средства производства» в более сложную систему действий, и то, как требования изменения поведения ориентируют все операции на максимально полную информацию и максимально полный контроль, создавая основу для беспрецедентной инструментарной власти и ее социальных последствий. Пока же моя цель состоит в том, чтобы перевернуть наше отношение к знакомым событиям и явлениям, взглянув глазами на ранние дни оптимизма, кризиса и изобретательности Google.