Сергей Владимирович Еримия
Отголоски тишины
– Пока ничего конкретного, так, ищу, но без толку. Думаю, мне знаний не хватает, уже подумывал язык изучить, старославянский, или церковнославянский, а то и их оба, да вот времени не хватает, к тому же к языкам у меня таланта нет, – не иначе как сработала выработанная годами привычка оправдываться перед начальством, несу, сам толком не понимаю что!
Наверняка настоятель тоже это заметил, потому грустно улыбнулся, кивнул головой и добавил:
– Ну, это не страшно. Я уверен, главное – чтобы было желание, а результат, результат он обязательно будет. И еще, я бы на твоем месте заинтересовался этим листиком. Видишь, пометки карандашом, может это и есть ключ к твоему шифру? Присмотрись, некоторые буквы подчеркнуты. Некоторые несколькими черточками, вот над «аз», мне кажется, буква написана, похожая на латинскую «s» или нашу «н», а может и вовсе «ж». Нет, это не для моих глаз. А вот что еще любопытно…
Он замер на мгновение, пробежался глазами по тексту, будто сканировал, медленно кивнул, подошел к брату Кириллу, который во время нашего разговора медленно водил высунутым языком вслед указательному пальцу и выискивал какую-то затерявшуюся среди огромного количества клавиш на клавиатуре букву.
– Погляди-ка где у нас Библия Елизаветинская 1751 года, ее уже перенесли, или она все еще там наверху? Меня интересует Евангелие от Луки.
Монах кивнул, протянул руку к мышке, медленно приподнялся. Замер на мгновение, лично мне показалось, что он хочет поискать в электронном каталоге, но сомневается (в своих силах или в умениях компьютера?). Минута борьбы с самим собой и он решился. Пришел к выводу, что шкаф с бумагой надежней. Нет, это вполне нормальное явление, ничего необычного, знал я одного бухгалтера, даму старой закалки, так она компьютер на счетах перепроверяла! Привычка, что тут поделаешь… Но, как бы там ни было, он выбрал бумагу. Подбежал к шкафу, вытащил продолговатый ящичек и, быстро перебирая пальцами, пролистал почти половину его содержимого. Искомая карточка была найдена. Брат Кирилл перевернул ее, увидел свежую пометку в верхнем углу, утвердительно кивнул. Подошел к дальней стене, выбрал нужную коробку, разорвал клейкую ленту и через минуту передал настоятелю толстую книгу в тисненой кожаной обложке.
– Это самый старый экземпляр Библии на церковнославянском языке, который у нас имеется. В этом томе должно быть Евангелие от Луки, так что сейчас мы все и проверим…
Он открыл книгу, быстро перевернул несколько листов. Приложил найденную мной страницу к развороту и удовлетворенно хмыкнул.
– Смотри, – он отодвинул вырванный лист, снова приложил. – Как видишь – один к одному. Шрифт, расположение текста, даже ширина полей, все сходится. Из этого я делаю вывод, что листок вырвали из того же издания, что и наше. Одно радует – не из нашего экземпляра!
У меня на языке завертелось множество вопросов, готовились сорваться они, один уже созрел, собираясь выплеснуться наружу, но настоятель предостерегающе поднял руку:
– Давай не сейчас. Вечером. Вечером заходи, поговорим. Я так вижу, у тебя вопросов не на один час наберется, а у меня и минуты свободной не сыщется.
Пришлось смириться. Да и до вечера не так уж далеко. Можно и потерпеть…
Время за стеной монастыря текло монотонно и размерено. Вся суета и спешка осталась за ней. Здесь же царило спокойствие и неторопливость. Конечно, сказать, что в монастыре ничего не менялось, было бы, не совсем верно. Вернее, совсем не верно. С прошлого моего приезда изменилось многое. Вот, к примеру, большой зал библиотеки. Еще меньше года назад были одни голые стены, а сейчас интерьер блистал ремонтом в лучших традициях современного строительства. Все гладенькое, все ровненькое, все свежевыкрашенное. Лепнина, плачевный вид которой ранее лишь удручал, сейчас же нежил взор и будоражил воображение. Частенько бывало, дабы дать себе возможность передохнуть, я подходил то к двери, окаймленной полосами лепных украшений, то к любому из множества пилястров, покрытых вязью гипсовых растений, в завитках которой пряталось бессчетное множество рукотворных птичек, зверушек, насекомых. Останавливался, рассматривал, засматривался. Любовался орнаментами, каждый раз видел в них что-то новое, каждый раз поражался мастерству человека, который все это сделал. Красиво, разве тут возразишь!
Но это не первое мое впечатление. Первой была блистающая великолепием практически полностью достроенная церковь. Если тогда, в мой прошлый приезд, на ее месте лежала горка камней, да просматривался слабый намек на фундамент, то сейчас высилось величественное строение. Насколько я мог судить, работа подходила к концу. Пусть я вовсе не строитель, но и невооруженным глазом дилетанта было видно – осталось всего лишь оформление. Штукатурка с покраской наружных стен. Убранство внутренних помещений. По большому счету и все! Разве что купола еще надо было приладить их целых три штуки. Все давно готовые ровным строем у стены стояли. Нет, и это еще не все – колокола на колокольню определить. К тому времени оставался только один, самый огромный. Кажется, именно этим и занимался в последние дни настоятель. Именно «кажется» я ведь во двор выходил только рано утром. Да и то, конечно не так, как раньше, но все-таки спросонья, а разве не проснувшись, рассмотришь, что где происходит!
Вообще-то я не знал, да и сейчас не знаю, как должны выглядеть настоятели. Ни одного не видел! Но попросту уверен, никоим образом не так как отец Александр. Точно не так. Если в первый день знакомства меня удивило лишь не совсем монашеское его одеяние, то на этот раз он поразил меня просто до глубины души. Можно сказать, пошатнул основы моего мировоззрения, вот как громко! А как иначе?! Разве можно, увидев человека в потертых джинсах, который висит на тросе, на высоте чуть не шести этажей, поверить в то, что это настоятель монастыря? Такого не должно быть, так не бывает! Или все-таки бывает? Сомнительно…
Да, так и есть, я решил побездельничать. Лишь только отец Александр скрылся за дверью, а брат Кирилл безмолвно пожал плечами, (любопытно, это он к чему?), я решил предоставить себе отгул. Подумал, а почему и нет. Что это я впрягся в работу и уже даже сам не скажу без подготовки, сколько времени не отдыхаю! Мысленно повторил жест юного монаха, пожал плечами, несколько минут рассеянно повертел головой. Не знаю почему, искал что-то, думал о чем-то, неважно, направился к двери.
Вышел во двор, собираясь подышать свежим воздухом и посмотреть, как движется строительство. Ведь всем известно – на чужую работу смотреть гораздо приятнее, нежели работать самому.
В тот момент, когда я ступил на крыльцо, кран поднимал большой, блестящий полированной бронзой, колокол. Тот уже висел в воздухе, медленно поворачивался, легонько покачивался, подставлял бока солнцу и разбрасывал по округе удивительно яркие блики. Веселые зайчики были везде, прыгали они по двору, выплясывали, заблудившись в листве, отражались от стекол, преломлялись, радовали взор и неимоверно веселили.
Отец настоятель, пристегнутый к тонкому тросу, висел рядом с колоколом. В окружении ярких отблесков солнца, казалось, он парил, кружил вокруг огненного шара, оттенял свет солнца, а от того и сам светился, заставляя поддающуюся суевериям частичку моего сознания задумываться об истинной природе чуда.
Но вот чудо рассеялось. Тучка набежала, померкли лучи, с ними и отблески. Настоятель не парил более в вышине, не нарушал законов мирозданья, он всего лишь висел на страховке. Раскачивался, что-то громко кричал, энергично размахивал руками, на что-то указывал крановщику. Тот наполовину высунулся из кабины и, жестикулируя в ответ не менее эмоционально, пытался опустить тяжелый груз на отведенное для него место.
Удалось. Деревянная перекладина, к которой крепился колокол, вошла в предназначенные для нее пазы, провис трос крана, освободившись от тяжелой ноши, несколько мужчин поднялись по лестнице наверх. Дробь частых ударов молотками заглушила рев двигателя. Стук нарастал, достиг пика и стих. Вскоре затих и двигатель крана. Все стихло, на монастырское подворье вернулось истинное спокойствие.
Настоятель, который все еще висел на тросе, заметил меня, помахал рукой, дескать, поднимайся наверх.
Причин отказываться у меня не было. Я взобрался на вершину колокольни, чувствуя, как сердце изо всех сил пытается вырваться из ставшей непомерно тесной грудной клетки. Минута ушла на то, чтобы пульс втиснулся в рамки нормального ритма. Ушло головокружение, я наконец-то смог нормально видеть.
Дыханье выровнялось. Кровавые пятнышки, проплывающие перед глазами, растворились в лишь слегка расплывчатой красоте окружающей монастырь природы. Еще минута и восприятие цвета окончательно вернулось в норму. Картинка стала четкой, яркой и невероятной красочной…
С вершины колокольни открывался превосходный вид. Вот совсем рядом, буквально руку протяни, белеют одинаковые домики села Спасовка, за ними, чуть одаль, виднеется пруд. Надо же, я столько времени провел совсем неподалеку, а пруда и не видел! Даже не догадывался, что он существует. Помню, сразу же идея промелькнула, захотелось подойти поближе к живописному водоему, полюбоваться ним вблизи, а то и вовсе порыбачить. А что, вот как мой единомышленник – точно посредине зеркальной глади одинокой точкой темнела весельная лодка. Не иначе как местный рыбачок медитировал с удочкой. Хорошо ему! Не надо рыться в документах, копаться в самом себе, пытаясь понять что-то, о существовании чего и не догадываешься! Просто ему, а от того спокойно…. А еще дальше, за рыбаком, за прудом, за селом, да вообще везде простилаются широкие ярко-зеленые поля. Насыщенная зелень покачивается, волнуемая неощутимым ветерком и колышется легкой рябью в глазах…
Когда я добрался до верхней площадки колокольни, настоятель был уже там. Он, с легко читаемой насмешкой во взгляде, посмотрел на меня, расстегнул карабины, снял снаряжение, отряхнул пыль. Терпеливо помолчал, давая мне возможность прийти в себя.
– Как тебе такая картина?
Я не понял, что он хотел этим сказать, точнее, спросить. Что за вопрос он пытался озвучить? Может, интересовался, что я думаю об удивительном ландшафте, о красотах, что от горизонта до горизонта? Может, хотел узнать, нравится ли мне видеть свое отражение в огромном колоколе? А может просто хотел услышать мое мнение об альпинисте-настоятеле? Недолго думая, я ответил просто:
– Отлично! – казалось, одно лишь слово, а ответ на все вопросы одновременно. К тому же честный ответ…
– Согласен, отлично! Ведь именно такой вид имела церковь в начале прошлого века. Словом, мы хорошо поработали!
– Все не устаю удивляться, – я кивнул на разбросанные по полу веревки, ленты, карабины. – Так вы еще и скалолаз?
Настоятель кивнул:
– Да, было дело! Давно, правда, в часы студенческой молодости. Любили мы с друзьями активно отдыхать. Бывает, нахлынет, вспомню костер, песни под гитару и горы, вокруг одни лишь только горы. Эх, были времена! Но, если совсем честно, то это все так, несерьезно. Я ведь ни одной настоящей вершины так и не покорил. Ограничивался тренировочными сборами в Крыму. Но и это было не зря, как видишь, пригодилось!
Глава двадцать третья
Окно в кабинете настоятеля выходило на запад, давая возможность вдоволь любоваться таинством заката. Прекрасное зрелище! Там, далеко на линии что разделяла и одновременно соединяла небо и землю, покачивался в восходящих потоках солнечный диск. Он уже коснулся земли и медленно растекался в атмосфере. Мгновение и солнце перестало быть шаром, правильной сферой, теперь оно было грушей, большой, огненно-оранжевого цвета, грушей. Висела она, тускло сияла, украшая собою вечерний небосвод.
Ожидая отца настоятеля, я наблюдал за метаморфозами огненного шара. Смотрел, как из груши дневное светило превратилось в вытянутый овал, как половина его скрылась за горизонтом, как на кроваво-красном небе зажглась первая вечерняя звездочка, точнее планета, яркая и прекрасная Венера. Наблюдал за тем, как блеск размытого пятнышка, что совсем недавно было солнцем, угасал, Венера же, наоборот, разгоралась, словно невидимым потоком пламя гаснущей звезды перетекало на кружащую вокруг нее планету. Перетекало, предоставляя ей возможность ярким пусть и не собственным светом приветствовать людей. Радовать их своей красотой.
Уже не оранжевое, а темно-багровое, почти коричневое солнце скрылось за горизонтом. На то, что оно вообще было и скрылось именно в том месте, указывало лишь зарево. Зарево огненного заката…
– Вот и еще один день прожит. Приятно осознавать, что прошел он не напрасно. Прошел с пользой. Могу с уверенность сказать, что осталось совсем немного и монастырь предстанет во всем своем величии, просто как в свои лучшие часы! И это хорошо!
Засмотревшись на таинство заката, я и не заметил вошедшего настоятеля, непроизвольно вздрогнул, услышав его голос, быстро поднялся.
– Да ну тебя, не прыгай! Напрыгались сегодня. Чай будешь?
Я кивнул. Тут же положил на стол Библию и тот самый вырванный из старинной книги лист. Заметив мой деловой подход, настоятель кивнул и знаком показал – не спеши!
– Вот теперь можно! – он расставил чашки и с видимым удовольствием опустился в кресло.
– Я вот что хотел спросить отче, вы утром говорили о Библии 1751 года. Отсюда вопрос, какое отношение она может иметь к письму, которое, насколько я понимаю, на много лет ее старше?
– Прошу заметить, я говорил не о Библии, а о Елизаветинской Библии. Вижу, ты настроен на серьезный разговор. Так уж и быть устрою тебе небольшой экскурс в историю церкви! Библия, как ты должен знать, пришла к нам давным-давно. И пришла из Греции. Как утверждают, первыми переводчиками библейского текста были сами создатели славянской азбуки и основатели письменности Кирилл и Мефодий. Было это в те далекие времена, когда о книгопечатанье никто даже и не помышлял. Книги тогда переписывались вручную, хлопотное было дело. А особенно, если посмотреть на старинные экземпляры, которые сохранились на сегодняшний день, какие в них гравюры, какие буквицы, какие обложки! На изготовление некоторых томов уходили годы. Но время шло, прогресс не стоял на месте, и вот человечество изобрело печатный станок, книгопечатанье, – не переставая говорить, настоятель пододвинул ко мне чашку. – Про чай не забывай! Как ты должен был знать, хотя бы из школьной программы, первой книгой, которая была отпечатана на наших землях, была «Апостол», издание, содержащее некоторые главы «Нового Завета». Позже, небезызвестный Иван Федоров, первым изготовивший и опробовавший печатный станок, подарил нам всем, пожалуй, самую известную в наше время Острожскую Библию. По сути это было самое первое полное издание Библии на церковнославянском языке. На сегодняшний день в мире их сохранилось порядка трехсот экземпляров. К сожалению, у нас ее нет, но продолжу. Острожскую Библию использовали как официальное славянское издание вплоть до средины восемнадцатого века, когда была подготовлена Елизаветинская Библия, которая, по сути, используется и поныне. Это и есть то издание, о котором я говорил.
Настоятель замолчал, взял в руку чашку, отпил. Со странным, будто окаменелым, выражением лица посмотрел на меня, изрядно озадаченного потоком информации, медленно кивнул и продолжил.
– Эту, говоря современным языком, серию книг начали готовить к изданию еще во времена Петра Великого. Создали авторитетную комиссию, которая сверяла текст Острожской Библии с другими известными на то время экземплярами на греческом языке и латыни. Это оказалось столь трудоемким процессом, так растянулось во времени, что первые экземпляры увидели мир только 1751 году, уже в годы правлении Елизаветы, вот этот наш экземпляр, это, то самое первое издание, – настоятель повернулся к окну и на минуту замолчал. – А вообще, это я к чему? Ах, да. Я же о листе, вырванном из книги. Из книги того самого издания…
– Ну, да, шрифт такой же, да и расположение теста это подтверждает. Я так понимаю, тогда не могло быть стандартных шрифтов и стандартных иллюстраций. Да и просто издание книг – это искусство, а издание церковных книг – это искусство в квадрате, – неожиданно для самого себя тирадой на тираду ответил я, не так пространно, как настоятель, так куда мне! – Но я хотел не об этом спросить. Вопрос вот в чем – ведь если мое письмо зашифровано именно на основании Библии, это не может быть эта Библия, не может быть это издание, ведь его в то время и вовсе не было! Или вы думаете, что интересующие меня стихи сохранились в точности, без изменений?
– Ты слишком многого хочешь от скромного настоятеля. Уверен, ты и сам понимаешь, что вопрос твой риторический, потому и не жди ответа. Скажу по-другому, тот, кто зашифровал послание, не мог пользоваться этим изданием, но мог тот, кто расшифровал, или хотя бы пытался расшифровать.
– Тогда снова вопрос, кто расшифровывал? Когда, зачем? – как-то раньше я и не думал о том, что «мое» письмо может быть не только «моим». Во мне зашевелилось странное чувство, соперничество, ревность?
– Это не вопрос, а целых три вопроса. И ни на один я не могу тебе ответить. Могу предложить только вариант ответа. Помнишь, когда-то давно я тебе говорил о том, что большую часть икон и документов нам возвращают местные жители. Так вот, в то время когда началась массированное наступление на религию во всех ее проявлениях, верующие, кто что мог, прятали и новым властям, национализировавшим монастырь, мало чего досталось. Вот только слава о богатствах и величии Спасовского монастыря уже не одно столетие ширилась степными просторами. О сокровищах, которые хранились за высокими стенами, ходили легенды. А молодой советской стране нужны были деньги. Я бы не удивился, если бы узнал, что кто-то в то бурное время, нашел твою записку и решил, что в этом послании разгадка потерянных сокровищ. Вот он и взялся за расшифровку. В пользу этого говорит и приписка в конце текста, да и то, что книжный лист самым варварским образом был вырван из священного писания. Человек верующий так бы не поступил. Каковы результаты его работы? Не знаю. Может, ему удалось проникнуть в тайну письма, теперь же мы можем лишь проследить за ходом его мыслей, может, не удалось и это просто пометки на полях. Не знаю, да и никто не знает…
Настоятель замолчал и с отрешенностью во взгляде засмотрелся в темный квадрат окна. Я взглянул на его отражение в стекле и вдруг все понял. Неожиданно для самого себя понял – расшифровка письма это моя собственная, неважно почетная или нет, но обязанность. Моя и только моя! Никто мне не поможет, но, с другой стороны, никто и не помешает. Это исключительно моя забота, и результат зависит только от меня. Я вспомнил, что и раньше, стоило мне спросить о чем-либо, касающегося письма-шифровки, отец Александр, нет, не замыкался, не уклонялся от разговора, он говорил, он рассказывал. Рассказывал много, много разного, интересного много, только рассказы его больше походили на лекции по истории, нежели на попытку подсказать, наставить на путь истинный. «Словно со мной разговаривал не отец Александр, а исключительно его сан священнослужителя», – промелькнула нелепая мысль. Вот же сказал! Вот же нагородил! Неважно, как бы там ни было, суть проста – это мое письмо, и мне его читать. Все, точка!
Беседа зашла в тупик. Настоятель внимательно смотрел в темное окно, вглядывался в необозримую даль. Его мысли были чем-то заняты. Конечно же, не мной, да и не моими вопросами.
Так, для поддержания разговора, я спросил:
– Вы говорили – сокровища. А они вообще существуют?
– Сокровища, какие сокровища? – настоятель посмотрел на меня, вернее в ту сторону, где находился я, помолчал, будто пытался вспомнить, о чем шла речь, потом широко улыбнулся и ответил. – Безусловно, сокровища есть. Еще и какие сокровища! Вот, к примеру, наша библиотека, чем не клад? А ведь это еще далеко не все книги. Многие из них до сих пор в сельской библиотеке хранятся, некоторые и в районной, не можем с властями решить вопрос о возвращении. И это несмотря на наши экслибрисы, наши каталоги и массу прочих неоспоримых доказательств. А наш архив! Да там сохранились документы, которым и вовсе цены нет! Думаю, ты сам должен был это заметить. К вопросу о кладах, немалую часть бумаг мы и вправду нашли в подвале, когда укрепляли фундамент, в потайной комнате. Клад, получается. Да и просто – вера, разве это не сокровище! Разве может человек считать себя богатым, коль душа его в нищете? Так что даже и не сомневайся, сокровищ у нас полно!
– Но я не об этом. Любопытно просто, из материальных ценностей, в более приземленном понимании богатства, что-то существует?
Он с улыбкой пожал плечами:
– Не знаю. Мне ничего подобного не попадалось. Но поздно уже для бесплодных дискуссий. Спать пора!
Прежде чем уснуть я еще почти час вертел в руках оба листка (зашифрованный и тот, в котором надеялся найти ключ к шифру), но ничего умного так в голову и не пришло…
Как-то раньше, сколько себя помню, я был «совой», а может просто считал себя таковым. Тем не менее, мне всегда было проще не спать всю ночь, чем проснуться рано утром. А вот в те дни сам начал замечать, что меняюсь, стремительно меняюсь. Я так легко позволил монастырскому распорядку подчинить себя. Как-то само собой это получилось, помимо моей воли, но и не вопреки ней. Я начал жить по расписанию. Научился засыпать в одно время, вовремя просыпаться. Просто сам себе удивлялся! Вот и в тот раз привычка меня победила, веки становились все тяжелее, я почувствовал что засыпаю. Не оставалось ничего более, кроме как отложить оба листка, смачно зевнуть и погрузиться в дружеские объятия Морфея.
Где-то я читал, что человек во сне видит продолжение того, о чем думает на протяжении дня. Читал, будто даже методика существует – как заказать себе сон. Может она и работает, не знаю, никогда не пробовал. Во всяком случае, раньше не пробовал, а вот в ту ночь со мною что-то подобное приключилось.
Продолжая размышлять о скрытом смысле тайного послания, я уснул. Быстро и сразу. Уснул и тут-таки получил сон, длинный, серый, мрачный, непонятный. Всю ночь меня преследовали странные личности в серых, как и весь сон, плащах с накинутыми на лицо капюшонами. Не помню почему, но в первое время я от них убегал, прятался в каких-то развалинах чего-то каменного. Большую часть сновидения они гонялись за мной, искали, звали, неслышными серыми голосами, но я прижимался к холодному камню и испугано закрывал лицо руками. Несколько раз кто-то из преследователей находил мое убежище, я громко визжал просто как ребенок увлеченный игрой в прятки, выскакивал из укрытия и с веселым криком убегал, искал новое место чтобы спрятаться.
Непонятно каким образом (да и как ему быть понятным, сон ведь!), я оказался в комнате с высоченным потолком. Я сидел на очень неудобной скамейке, за еще более неудобным столом. Наверняка была ночь, потому как сквозь узкое окошко в помещение не проникал свет. Для того чтобы я хоть что-то видел над самым столом горела длинная лучинка. Она держалась в странном приспособлении, очень напоминающем клюв цапли. Немного коптила лучина, потому по серой комнате медленно расползался непередаваемый смолистый аромат. Заполнял он каждый уголок помещения, нежил удивительными запахами. Так ярко средь серости сна всплыл в дремлющем воображении костер! Высокий шалаш, сложенный из березовых веток, вокруг и над которым колыхались языки пламени. Луг, высокие травы покачивались в отблесках огня. Так ярко, так сочно, так хотелось променять свой серый сон, на этот, цветной и яркий…
Не получилось сбежать из своего сна – занят я был. Письмом. Да, я писал под диктовку. Того, кто мне диктовал я не видел. Скорее всего, он находился у меня за спиной, а может, его и вовсе не было. В любом случае я написал не менее трех десятков строк. Нет, не каким-нибудь шифром, обычными словами, составленными из самых обычных букв самой обычной славянской азбуки. Старался, не спешил, тщательно выводил каждую буковку. На мгновение замирал, смотрел на свое творчество и удивлялся, оказывается у меня спящего почерк куда лучше, чем у меня же бодрствующего. Вот бы так наяву научиться! Или лучше не надо? Сложный вопрос…
Подчиняясь чей-то беззвучной воле, я отложил перо. Взял листик обеими руками, внимательно в него вгляделся. Каким-то чудом слова, написанные мной, распались на отдельные буквы, те закружились в танце и минутой позже перед моими глазами стройными колонками выстроились литеры. Один в один, как и в моем письме! Шесть колонок с первого взгляда бессмысленных комбинаций букв. Я схватил перо и быстро, пока чары не развеялись, начал записывать то, что видели глаза на чистый лист. Стоило мне закончить, как буквы все тем же веселым хороводом возвратились на свои законные места. Волшебство развеялось.
Кто-то громко произнес: «Вот и хорошо! Всем спасибо, а тебе, кажется, пора?». Лучина погасла. Воцарилась темнота, а с ней ночная прохлада темной комнаты. Моей комнаты, на третьем этаже в монастырской «гостинице».
