Роберт Андреевич Оболенский
Пропавший хворост
– И какая это уже кружка? – составляя вымытую посуду на сушку, спросила она невзначай так, как могут говорить это только женщины.
– Кажется, третья, – потупившись в бокал, я добавил, – за вечер.
– Не боишься отравиться?
– А это не Симоновка, я у этого мудака больше вообще ничего брать не буду, – затушил бычок в пепельнице из обрезка консервной банки и подлил себе еще на два пальца.
– А на Поповку откуда?
– Компас запасной разменял.
– А не щедро?
– Там не одна бутылка была.
– Ясно, – ответила она и, более не произнося ни слова, пошла к себе в комнату.
– Скоро достроят новую землянку, и тогда съеду, – сказал я ей вслед, а она лишь молча кивнула и прикрыла за собой дверь в спальню.
Скорее бы море стихло, вроде только неделя прошла на земле, а уже засиделся. Ох, эти мысли, устал – подытожил я, налил еще на два пальца в стакан и закурил.
За окном протяжно выли ветра, казалось, порывы усиливались с каждым разом, зло хлопали в затянутое пленкой окно, пробуя землянку на прочность без устали. Представив, какой там сейчас холод, я невольно вздрогнул и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Отхлебнул из стакана и невольно вспомнил тот, канувший в историю день, когда я от голода ослаб настолько, что даже легкий мороз пробирал до костей. А я волок за собой по рыхлому и мокрому снегу груженную горючкой байдарку, что служила нам санями.
Дальше трех шагов ничего не видно, так силен был буран. Помню, как дойдя до пересечения с Бауэри со Спринг, забрался вглубь полуразвалившегося дома и, запорошив байдарку снегом, спрятался в подсобке некогда известного мне магазинчика по ремонту шмотья, от которого ныне ничего и не осталось, кроме красного кирпича, да так мною любимого округлого угла дома, что в причудливом архитектурном ансамбле тянулся от второго до четвертого этажа, и со стороны напоминал элемент крепостной башни.
Пыль, поросшие инеем швабры, и я на коврике из сбитого в кучу серого рванья.
Где сейчас Копченый с Ринатом? Может на высотке застряли. Или вовсе затерялись в буране?
Подложив под голову одно из треснутых пластиковых ведер, и не заметил, как провалился во мглу. Проснувшись, долго толкал дверь, снега намело так, что завалило по пояс. Дверь не поддавалась, пришлось сорвать ее с петель и ползком к байдарке. А как откопал, нацепив на себя упряжь, прорывался в сторону Панту.
На небе звёзды, в каждом окне мгла. Тишина такая, что страх берет. Когда идешь, кажется, что кто-то прямо за спиной. Оборачиваешься, кашляешь. Белый всполох вырывается изо рта, и слышно как отзвуки кашля эхом гуляют по улице. Сил нет, снег схватился от мороза. Рвешь сугробы, клянешь себя за оставленные у парней снегоступы и содрогаешься от каждого своего шага. Хруст от них такой, что аж в ушах звенит. А в голове лишь одна мольба ходит кругом: «Лишь бы никто на хвост не упал, след не заметил».
Пройдя пересечения с Брум, я резко встал на месте, прислушался. Редкие снежинки падают с неба, с залива набегает на город туман, извещая о скором потеплении. А я стою как вкопанный, тревожно вслушиваясь во мглу. Слышу, как хрустит, и уже в душе знаю – не эхо это и не мираж.
Обернувшись, вижу двоих, идут прямо по следу – между нами жалкие десять метров. А вот и третий показался из-за угла: глаза голодные, лица осунувшиеся, одежда – сплошные лохмотья, сшитые невпопад лоскуты да тряпье, висят на них как на вешалках. Стараясь создать преграду, я встал правее лодки, нащупал на поясе нож, а в кармане револьвер с пустым барабаном.
Нет, лучше топорик, и тут же вспоминаю что он под брезентом в дальнем конце лодки.
– Может, договоримся? – голос у меня сиплый, словно не мой.
– Ботинки и Куртку снимай, – сказал тот, что слева.
– Хорошо-хорошо, – начал я было говорить, как вдруг издалека послышалось конское ржание, а топот вздымающих снег копыт глухим эхом пронесся по запорошенной снегом улице.
Мы замерли в ожидании, ржание повторилось, и словно из призрачной дымки появился идущий отточенной рысью всадник. Крепко сбитый, кожа черная как смоль, а губы синие от холода. Гнедой жеребец с легкостью прокладывал себе путь сквозь сугробы, а я не мог поверить глазам.
Лошадь – живая. Кажется, были слухи, что три лошади остались у охранявших Бродвей полицейских, но я всегда думал, что это лишь байки.
Мои незнакомцы удивились не меньше меня и заметно напряглись, когда всадник, словно и не замечая нас, прошел мимо, но в последний момент передумал, развернул коня и, обогнув нас, обратился четко поставленным голосом:
– Что вы тут делаете?
